«Собачьему сердцу» — сто лет Антон Долин — о том, почему всенародно любимая экранизация булгаковской повести совсем не передает ее дух
В марте 1925 года Михаил Булгаков закончил «Собачье сердце» — одно из самых знаменитых своих сочинений. Повесть впервые опубликовали уже после смерти автора, в 1968 году во Франкфурте-на-Майне и в Лондоне. В СССР она расходилась в самиздате, а официально вышла только в 1987-м. Уже на следующий год появилась экранизация Владимира Бортко с Евгением Евстигнеевым в роли профессора Преображенского. Для многих знакомство с повестью началось именно с этой картины; сегодня она едва ли не популярнее первоисточника. Антон Долин уверен, что трактовка Бортко, формально близкая к тексту, по сути весьма далека от оригинала — и что она не лучшим образом повлияла на политическое мировоззрение россиян.
«Собачье сердце» Михаила Булгакова — одна из моих самых любимых книг.
«Собачье сердце» Владимира Бортко — один из самых нелюбимых фильмов.
С этим я живу всю осознанную жизнь. Когда я прочитал повесть в журнале «Знамя» в 1987-м, мне было 11 лет, когда посмотрел двухсерийную телеверсию — 12. В промежутке между этими событиями успел создать с друзьями и семьей собственную версию «Собачьего сердца» — кукольный спектакль «Сукин сын», сыгранный лишь однажды на турбазе Дома ученых. Роль Швондера исполнял поэт Игорь Иртеньев…
Фильм я очень ждал, но он стал жесточайшим разочарованием, пронесенным через годы. С тех самых пор я пытаюсь, но редко могу объяснить, что картина Бортко, досконально повторяющая интригу и сохраняющая почти все диалоги Булгакова, вовсе не является точной экранизацией.
Для большинства поклонников, разобравших реплики Преображенского и Шарикова на цитаты, повесть и кино давно слились в одно целое. Первой причиной стала оперативность кинематографистов: экранизация вышла фактически через год после журнальной публикации, очень многие сначала посмотрели фильм. Для них остроумие Булгакова стало остроумием Бортко, хотя режиссер сделал, кажется, все для того, чтобы перегрузить эксцентричную, колкую, едкую прозу унынием перестроечной претенциозности.
Неоправданное использование черно-белого изображения, пафосная скрипичная музыка, замедленный ритм повествования, аляповатая стилизация под кинематограф 1920-х, мхатовские интонации собачьего монолога за кадром — все модные болезни первого неподцензурного советского кинематографа налицо. Противовесом, достаточным для народной любви, послужили гениальные диалоги и мастерство артистов, прежде всего всесоюзно обожаемого Евгения Евстигнеева.
Этот фильм — отличный, хоть и непростой для анализа пример совпадения буквы и несовпадения духа двух произведений (для такого разбора подойдут и другие экранизации Бортко — «Идиот», «Мастер и Маргарита», «Тарас Бульба», хотя речь сейчас не о них).
Режиссер не раз рассказывал, как взялся за «Собачье сердце»: понравилась повесть, быстро адаптировал, отрезав все лишнее, самой важной частью показались филиппики профессора Преображенского в адрес советской власти. В интервью изданию «Родина», данном в марте 2025-го, режиссер так резюмирует смысл фильма. «Я не против советского строя как такового, но меня категорически не устраивало жлобье, которое при нем процветало. <…> Может, успех фильма, его продолжающаяся популярность объясняются и тем, что „Собачье сердце“ направлено против всех вместе взятых швондеров и их приспешников, которые зашли в наши дома и наследили там. Галоши на ботинки надевать нужно, чтобы не загадить парадные!»
При этом Бортко убежден, что буквализм — лучшая дорога к точности в переносе классического текста на экран. «Стараюсь рассказать то, что хотел писатель. Не всегда эти моменты на первом плане лежат. Стараюсь использовать полностью весь сюжет. И диалоги с монологами целиком оставляю» (из недавнего интервью изданию «Союзное вече»).
В 1988-м «Собачье сердце» однозначно воспринималось как антикоммунистический памфлет. Это подтверждалось отказом печатать повесть при жизни Булгакова (две его другие сатирическо-фантастические повести, «Дьяволиада» и «Роковые яйца», были опубликованы). Очевидно, одно это способствовало ураганной популярности текста и фильма: опьяняющее чувство, что «теперь можно», сметало на своем пути любые нюансы. Экранизация Бортко закрепила это прочтение как единственно верное. Читаем Википедию: «Острая сатира на большевизм, она была написана в разгар периода НЭПа, когда коммунизм в СССР, на первый взгляд, начал сдавать позиции. Сюжет произведения обычно интерпретируют как аллегорию коммунистической революции и ошибочной попытки ее сторонников „радикально преобразовать человечество“».
В этом ключе фильм усилил некоторые акценты повести. В частности, там расширена роль Швондера, неслучайно обозначенного Бортко в качестве основной мишени. Это тоже способствовало популярности картины: Романа Карцева знала и любила вся страна, а в кино популярный комический артист до тех пор почти не появлялся. Вольно или невольно образ превратился в карикатуру с антисемитским душком (ни в одной из других популярных интерпретаций «Собачьего сердца» на сцене и экране этот спорный аспект не был так подчеркнут).
Велик соблазн указать на непоследовательность Бортко в его политических взглядах. С 2007 по 2019 год он вел активную деятельность как член КПРФ и депутат Госдумы, известны его высказывания не только в поддержку вторжения России в Украину, но и в защиту Сталина и сталинизма. Однако тени на фильм 1988 года это бросить не может — разве что намекнуть, что Бортко и тогда не был чужд некоторой конъюнктурности. Причем сам рефлексировал на эту тему в другом своем известном фильме перестроечной поры «Единожды солгав…».
Интереснее задуматься над тем, в самом ли деле «Собачье сердце» Булгакова являлось в первую очередь выпадом против большевиков. Как минимум такие произведения писателя, как «Белая гвардия», «Дни Турбиных» и «Бег», демонстрируют его сложное к ним отношение. Несомненно, он презирает приспособленцев и бюрократов — это видно в каждом его хотя бы отчасти сатирическом тексте, вплоть до «Мастера и Маргариты», — но в этом Булгакову вторило большинство современников, от Маяковского и Зощенко до Ильфа с Петровым. Тем не менее «Собачье сердце» — все-таки прежде всего история чуда, превращения собаки в человека, осуществленного ученым с говорящей фамилией «Преображенский» на Рождество (дневник доктора Борменталя позволяет установить хронологию описанных событий с точностью). Швондер для этого сюжета — вспомогательный, чуть ли не эпизодический персонаж.
Отношение Бортко к Шарикову, названному в титрах первой серии попросту «Существо», выразилось уже в кастинге. О роли мечтали многие известные артисты, но режиссер выбрал безвестного театрального актера из Алматы Владимира Толоконникова, для которого эта работа стала прорывной. Ставка была сделана на типаж. Сыгранный Толоконниковым, нет сомнений, талантливо и вдохновенно Шариков — нечто среднее между питекантропом и деградировавшим люмпеном, «недочеловеком» и «уже-не-человеком». В сценарий добавлены эпизоды, будящие в аудитории отвращение к персонажу: его речь звучит с ощутимым говором, он плюется, дерется, вытирает руки о занавески, постоянно играет на балалайке и горланит песни, жадно пьет водку, мы видим, как он «душит котов», превращаясь в очередную злую пародию на большевика-изверга, и наблюдаем за постыдным выступлением на научном конгрессе (на это в книге не было и намека). Ни симпатии, ни жалости к этому чудовищу испытать невозможно.
Любопытно сравнить это прочтение с другими интерпретациями. В итальянском «Собачьем сердце» — первой экранизации повести, осуществленной в 1976 году итальянцем Альберто Латтуадой, соавтором Феллини и большим любителем русской литературы (также на его счету «Степь» по повести Чехова), — Бобиков, как там окрестили героя, сыгран Коки Понцони обаятельным, хоть и неотесанным прохвостом, которым легко увлекаются женщины. В двух первых театральных постановках по «Собачьему сердцу», почти немедленно появившихся в Москве, в ТЮЗе (режиссер Генриетта Яновская) и Театре им. Станиславского (режиссер Александр Товстоногов), великолепные, каждый по-своему, Александр Вдовин и Владимир Стеклов играли собаколюдей так трогательно, что в финале хотелось плакать. Один Бортко отказывал Шарикову в праве существовать, вынося приговор сурово и окончательно.
В знаменитом диалоге между Преображенским и Борменталем молодой доктор сетует — у Шарикова «собачье сердце». Старший коллега поправляет: беда в том, что сердце у него человечье. У экранизации Бортко — несомненно, человечье сердце. Толоконников играет не очеловечившегося пса, а воскресшего Клима Чугункина, алкоголика-рецидивиста. Возможно, поэтому так пассивен и так мало присутствует в советской картине сам Шарик, чьи закадровые монологи беспощадно сократили до необходимого минимума, тогда как в книге он — и рассказчик, и один из главных героев. Напротив, в фильме Латтуады, дурашливая атмосфера которого значительно ближе духу повести Булгакова, Чугункин даже не упоминается. Это фильм с «собачьим сердцем»: милейший, по слову Преображенского, пес в самом деле становится его душой.
Еще интереснее проследить за образом самого профессора — одного из любимейших персонажей российских зрителей, чьи язвительные bon mot прочно вошли в фольклор. Мастерство Евстигнеева работает безотказно, пусть мне до сих пор кажется, что Юрий Яковлев (его тоже рассматривали как кандидата на роль) лучше бы передал мягкость и непоследовательность гениального ученого, чем сухой и желчный Евстигнеев, которому больше бы подошел профессор Персиков из «Роковых яиц».
Сыгранный Евстигнеевым как эталонный русский интеллигент и чуть ли не аристократ (на самом деле сын кафедрального протоиерея), Преображенский обычно противопоставляется жлобу и нахлебнику Шарикову. Дополняет комплиментарный портрет герой-помощник, молодой доктор Борменталь — замечательный Борис Плотников после «Восхождения» Ларисы Шепитько стал воплощенной совестью советского кино. Но так ли писал своих профессоров Булгаков?
«Добрый волшебник», — называет благодетеля беспородный Шарик, которого Преображенский подманил краковской колбасой и поселил в семикомнатной квартире. «Первоклассный деляга. <…> Он бы прямо на митингах мог деньги зарабатывать», — метко констатирует пес, когда слышит разглагольствования профессора за обедом. «Злодей», — догадывается он же, когда его тащат на операционный стол.
Но обратимся к фактам. Если повар-пролетарий, «негодяй в грязном колпаке», окатывает дворнягу кипятком на первых же страницах повести, то Преображенский, «умственного труда господин», оперирует обваренного Шарика и приглашает жить к себе. Однако чуть позже выясняется, что собака нужна ему для опытов. Более того, он не надеется, что Шарик, которому пересадили гипофиз убитого в пьяной драке Чугункина, выживет. Сцены вивисекции написаны гротескно-пугающе (в фильме Бортко акценты изменены до неузнаваемости: камера показывает только лица и торсы медиков, делающих друг другу комплименты). Из идеалиста профессор на глазах превращается в бессердечного циника. «Вот, черт возьми! Не издох! Ну, все равно издохнет», — говорит он над бездыханным телом пригретого пса.
В этом контексте чуть иначе звучат и его презрение к нуждам рабочего класса, и тщательная забота о собственном комфорте, и даже растиражированное как анекдот нежелание жертвовать деньги на каких-то там детей. Да, Преображенский — рыцарь науки, но это не мешает ему зарабатывать на частных операциях для похотливых советских мещан, показанных Булгаковым с нескрываемой брезгливостью (немолодой даме, ведущей активную половую жизнь, он пересаживает яичники обезьяны). Подлинная же страсть профессора — евгеника, наука об улучшении человеческой породы, главными адептами которой в ХХ веке были нацисты, хоть в 1925 году Булгаков еще не мог об этом догадываться.
Дважды в повести Преображенский сравнивается с Фаустом — персонажем как минимум неоднозначным, который живо увлекал Булгакова всю жизнь. «Мастер и Маргарита» — масштабная аллюзия на поэму Гете, где место заключившего контракт с Сатаной ученого занимает писатель, очевидно автобиографическая фигура. Закономерно видеть в Преображенском что-то наподобие автопортрета, тем более что Булгаков тоже страдал из-за ухудшения жилищных условий. Но никакой идеализации персонажа в повести нет.
Преображенский, как до него Персиков, — наследник Виктора Франкенштейна. Его Чудовище тоже долго воспринимали как пугающего антагониста романа Мэри Шелли, пока человечество не дозрело до понимания, ныне принятого как консенсусное: Монстр — трагический персонаж, а если в книге и есть злодей, то это сам Франкенштейн, самонадеянно решивший сотворить человека и отказавшийся брать на себя ответственность за него. Достаточно посмотреть недавние интерпретации бродячего сюжета, не теряющего актуальности. Ярчайшей из них стали «Бедные-несчастные» Йоргоса Лантимоса, в 2025-м на экранах окажется очередной «Франкенштейн», авторства Гильермо дель Торо.
И только в России до сих пор — в том числе с подачи Бортко — считается этически допустимым боготворить ученого, презирая его создание. Шариков называет Преображенского «папашей», тот в ужасе отшатывается. Шариков справедливо замечает, что разрешения на операцию не давал, Преображенский высокомерно парирует: «Вы изволите быть недовольным, что вас превратили в человека? Вы, может быть, предпочитаете снова бегать по помойкам?»
Начало ХХ века, соединившее чудеса технического прогресса с невиданным до тех пор изуверством, мировыми войнами и революциями, выдвинуло на первый план образ самонадеянного и нередко безумного ученого, который берется улучшить мир, — и это неизменно ведет к беде. К одним персонажам авторы относятся с нескрываемой симпатией, в других видят опасных преступников: галерея включает профессоров Челленджера, Калигари, Мабузе, Ротванга, да и советского инженера Гарина. В этот же период появляются канонические киноверсии «Фауста» и «Франкенштейна». Преображенский органично вписывается в этот ряд.
Развязка «Собачьего сердца», в котором отвергнутый профессорами-создателями Шариков бунтует против них, за что они снова «разжалуют» его в бессловесное животное, при всем внешнем комизме передает драму заносчивого разума, пренебрегшего этическими вопросами. Между прочим, этот фаустовский ракурс куда лучше, чем Евстигнеев, сыграл Макс фон Сюдов в экранизации Латтуады. Опытный бергмановский артист даже в простодушном фильме смог создать неординарный образ, подчеркнув и аутично-чудаковатую манеру Преображенского, и его одержимость рискованными опытами над живыми созданиями.
А мы ведь еще не коснулись щекотливого политического ракурса. Если Шариков — воплощение опасной химеры большевизма, если он «хам грядущий», желающий «все поделить», предпочитающий театру цирк и читающий переписку Энгельса с Каутским вместо «Робинзона Крузо», то как быть с тем, что сотворили его буквально своими руками два интеллигента, а не дуралей Швондер? В фильме же Бортко Швондер и его любительский хор являются на экране снова и снова, при свечах разучивая коммунистические песнопения. Кажется, этот зловещий, чуть ли не сатанинский ритуал и вдохновляет Шарикова, а Преображенский и Борменталь представляются невинными жертвами заговора плебеев.
В 1990-е, когда «Собачье сердце» Бортко, а заодно Булгакова, обрело культовый статус, закрепилась социал-дарвинистская трактовка текста. Люди неравны, одни имеют право жить в семи комнатах, держать кухарку и прислугу, обедать исключительно в собственной столовой, предпочитая горячую закуску холодной, а другим судьба — шляться по помойкам в поисках пропитания. Эта идея, возобладавшая как ответ на советскую уравниловку, и стихийный протест против нее вылились в противостояние 1993 года. Теперь уже мало кто вспомнит, как журналисты клеймили лидера «Трудовой России» Виктора Анпилова, активно участвовавшего в тех событиях на стороне Верховного Совета, называя его Шариковым. Тот политический взрыв имел последствия: многочисленные антиэлитистские движения десятилетия привели к экономическому и политическому коллапсу, по сути, подготовив почву для воцарения Путина.
Другое длящееся по сей день следствие фильма — общественно одобряемая аполитичность как единственная правильная стратегия интеллектуальных элит. Преображенский сторонится большевиков и не любит пролетариат, но продолжает жить и зарабатывать в России, потому что это удобно и выгодно. Сильные мира сего (усатый член ЦК Петр Александрович в фильме Бортко подозрительно похож на Сталина) ему покровительствуют и позволяют сохранять привилегии на фоне общей нищеты. И вправду, так удобнее разглагольствовать о том, что «разруха в головах, а не в клозетах».
Добряк-профессор внезапно звереет, когда собственное создание теснит его, поселившись в соседней комнате, и пытается придумать план — как бы выгнать так не вовремя усыновленного приблудного пса. Для него невыносимо проникновение царящего по всей стране хаоса в стены «калабуховского дома», границы которого он так бдительно охраняет. Арии из «Аиды» не должны смешиваться с игрой на балалайке. Преображенскому нет дела до несправедливости, он не желает вступать в диалог с теми, кого презирает. Ему нужно лишь, чтобы его не трогали. С этим связан и другой разошедшийся на цитаты его совет — не читать советских газет, чтобы не ухудшать пищеварения. Сегодня этот принцип свято блюдут многие, предпочитающие не знать о новостях, чтобы не расстраиваться попусту.
Советских газет, впрочем, читать и правда не стоит. А вот внимательно перечитать Булгакова будет нелишним.
Антон Долин