«Человека уже один раз убили. Теперь второй раз пытаются это сделать» Петербуржец Евгений Жумабеков год восстанавливал сорванные таблички с именами репрессированных. Теперь он уехал из России — и рассказал свою историю «Бумаге»
После начала полномасштабной войны в российских городах начали массово срывать таблички, установленные проектом «Последний адрес» в память репрессированных. Однако активисты стали быстро заменять многие украденные или испорченные таблички самодельными картонными копиями («Медуза» посвятила этому фотопроект). Идея восстанавливать таблички принадлежит петербуржцу Евгению Жумабекову — почти год он делал это анонимно, а сейчас, уехав вместе с женой и тремя детьми в США, открыто рассказал изданию «Бумага» свою историю. «Медуза» публикует этот материал полностью.
Как репрессии коснулись семьи Евгения
— Родился я в Свердловской области, в городе Кушва, который постепенно превращается в деревню. Депрессивное место. Два градообразующих предприятия закрыты, люди оттуда уезжают, старики умирают.
Так случилось, что мой учитель истории в школе был хорошим другом моего деда. Он приходил к деду домой, они вместе пили крепкий алкоголь, играли в шахматы, много говорили. Я часто бывал в гостях у бабушки и деда и эти разговоры слышал. Так я узнал, что дед из семьи репрессированного.
Его родители из Пермского края. Мои прабабушка и прадедушка были самыми обычными крестьянами. В их семье было запрещено употреблять алкоголь, поэтому они собирали большие урожаи. В 1931 или 1932 году их раскулачивают и ссылают далеко за полярный круг, а детей — в детские дома. Спустя время прабабушке и прадедушке удается сбежать, но прабабушка заболевает в ссылке и после возвращения быстро умирает, а прадеду приходится всю жизнь скрываться в каких-то глухих деревнях.
Знаю, что моему деду тоже было тяжело как члену семьи репрессированных, но он никогда мне об этом не рассказывал, хотя я пытался узнать. Такая это была глубокая травма для него, что он мог ее обсуждать только в выпившем состоянии со своим единственным другом.
Как на работу к Евгению пришла ФСБ
— В 2006 году я переехал в Петербург, трудился в автомобильном бизнесе. Занимал разные должности: менеджер по продажам, руководитель отдела привлечения клиентов, управляющий автосалоном. Потом, перед войной, перешел в строительную компанию, занимался продажей недвижимости.
В 2021 году я ходил на акцию в поддержку Алексея Навального, когда он вернулся из Германии, потом была акция с фонариками и другие. Я мало того, что в этом участвовал, так еще и говорил об этом с коллегами по работе. Просто делился болью, ни к чему не призывал.
Мой работодатель (Евгений не называет компанию из соображений безопасности, — прим. «Бумаги»), как оказалось, просматривал записи с видеокамер, прослушивал все разговоры и, видимо, решил, что я провожу политическую работу среди сотрудников. В какой-то момент меня начали заставлять писать разные объяснительные — например, почему я захожу на сайт «Мемориала» в рабочее время (копия требования от руководства компании есть у «Бумаги»).
Перед самым началом войны меня вызвали на прием в кабинет службы безопасности, где сидел сотрудник ФСБ. Он представился, сказал, что наш генеральный директор сотрудничает с ФСБ и, если я не уволюсь, у меня будут большие проблемы. Сказал, мол, мы понимаем, это ваша политическая позиция, но она совершенно неприемлема. Он начал на меня давить, орать, принуждать написать заявление [на увольнение]. Я достал телефон и начал снимать видео (видеозапись также есть у «Бумаги»), после чего фээсбэшник орать перестал. Я попытался убежать из этого кабинета, но охранник перекрыл дверь. Огромный такой мужик.
Напряжение было невероятное, но мне все же удалось вырваться. Я сразу же поехал в отделение полиции, где меня выслушали, сказали, что «вам сейчас позвонит следователь, а пока идите домой». Заявление, сказали, напишете следователю. Мне действительно потом перезвонила девушка, все выслушала, спустя время снова связалась со мной, сказала, что, нет, вы знаете, это же ФСБ и политический мотив, если вы будете настаивать на заявлении, мы вас сами привлечем.
Удивительно, что я с тех пор не приходил на работу, но я все еще официально работаю в той компании, мне даже больничные оплачивают. Хотя зарплату не платят.
Потом были другие проблемы, вероятно, связанные с тем случаем. У меня, например, был паркинг, я пытался его продать, но мне сказали в налоговой, что на него наложила арест ФСБ. По словам сотрудников налоговой, они не знали, как этот арест снять и подобное в их практике впервые. (Официального подтверждения ареста нет, ФСБ не ответила на запрос «Бумаги».)
Как Евгений заинтересовался политикой
— Я думаю, что [интерес к политике] появился еще в 1990-е, когда я учился в средней и старшей школе. Нам повезло, ведь это было самое свободное время в нашей стране. Мы учились, например, по учебникам истории, изданным на деньги фонда Сороса (фонд американского бизнесмена Джорджа Сороса, который поддерживал образовательные и социальные проекты в России с начала 1990-х, — прим. «Бумаги»).
Потом постепенно интерес рос. Очень на меня повлияла Болотная (протесты из-за фальсификаций на выборах 2011–2012 годов, — прим. «Бумаги»), Алексей Навальный и его «Живой журнал». А вот когда начался «Крым наш» (аннексия Крыма Россией в 2014 году, — прим. «Бумаги»), я понял, что я единственный среди своих коллег, кто говорит, что Крым не Россия и что нельзя нападать на соседнюю страну. На это я слышал только «как здорово, сейчас в Крым поедем» и «сейчас встанем с колен». Думаю, что причина была в том, что они смотрели телевизор, а я черпал информацию из каких-то других источников.
Когда в 2022 году началась война, я понял, что самое плохое, что могло случиться, случилось. Это было то же самое, что мне бы сказали, например, «у тебя четвертая стадия рака, и ты скоро умрешь». И в принципе, сейчас ничего не изменилось.
Вообще, то, что мои мысли отличаются от мыслей большинства, — это моя проблема, они тут ни при чем. Если чье-то мнение отличается от моего, то это не значит, что эти люди плохие или неправильные. Я понимаю, что в их мире Крым совершенно точно наш и Украина — это нацисты. И я понимаю и принимаю, что они имеют право так думать.
Есть вещи, которые совершенно невозможно преодолеть. Например, силу притяжения. Есть определенные законы природы, которые влияют на нашу жизнь. Что бы вы ни придумали, вы, как homo sapiens, ничего сделать с ними не сможете. То же самое с людьми, которые поддерживают войну. Что бы вы ни говорили, что бы вы ни делали, ничего на них не повлияет. Они как гравитация. Как снег зимой. Бороться с этим — это бороться с ветряными мельницами.
Как в активизме участвует семья
— У меня трое детей и одна жена. Мы часто вешали таблички впятером. Младшему сыну три года, и он активный участник подпольной деятельности по производству и установке картонных табличек.
Началось это так. 2 сентября 2023 года мы вместе со старшим 12-летним сыном, Андреем, поехали посмотреть на установку таблички Константину Благово. Там мой сын увидел внука Константина, Никиту Благово, которому на тот момент было 92 года. Он был такой доброжелательный, невероятно интеллигентный, и он так захватывающе очень красивым русским литературным языком рассказывал историю своего деда.
Это произвело впечатление на меня, но в десять раз большее впечатление — на моего сына. Представляете, что такое для 12-летнего общение с 92-летним? Для него это было общение с человеком из другой эпохи, с мамонтом. Сын настолько им проникся, ему было так интересно, что он не хотел уходить.
Когда я на следующий день узнал, что табличку украли, я предложил Андрею попробовать ее восстановить, и он согласился. Мы тогда восстановили табличку Благово и одну табличку на Лесном проспекте, 61. Когда мы ее вернули, Андрей заметил: «Так слушай, здесь еще 31 осталась, давай их тоже восстановим».
Я на тот момент как-то не полагал, что буду заниматься созданием картонных табличек. Продолжить — была идея Андрея. А сделать 31 табличку не так просто, это несколько дней занимает. Тем более мы могли делать это только между его школой и тренировкой по боксу. Потом постепенно присоединился средний сын и жена с младшим.
Какой правовой статус у табличек «Последнего адреса» и кто их снимает
«Последний адрес» устанавливает на домах таблички с именами жертв советских репрессий с 2015 года. Это общественная инициатива по увековечению памяти «простых» граждан — жертв политических репрессий.
Таблички не относятся к элементам благоустройства — мемориальным доскам — или объектам наружной информации или рекламы. С одной стороны, это значит, что согласование с властями для установки не требуется, с другой — закон не защищает памятные знаки в случае повреждения или уничтожения.
С осени 2023 года таблички с улиц Петербурга начали пропадать. Чаще всего районные чиновники снимают их после жалоб на портале «Наш Санкт-Петербург». Из-за неопределенного юридического статуса памятных знаков иногда жалобщики получают отказы, но чаще всего таблички все же демонтируют.
«Последний адрес» не заменяет сорванные таблички дубликатами. Почти за год своей деятельности Евгений восстановил 130 табличек — некоторые по несколько раз.
Почему именно таблички
— Есть люди, которые берут на себя ответственность, а есть те, кто избегает ее. Я беру, всегда. Это моя жизнь, она зависит от меня, почему другие люди должны решать, что мне делать, а что нет. Само собой, есть законы и какие-то внутренние ограничения, но, когда надо делать поступок, я его делаю, а не жду, когда его за меня сделают другие.
Совершать какие-то преступления я не буду. Идти и бросать коктейль Молотова в военкомат — это не мой путь. Не потому что я поддерживаю военкомат, а потому что я против любого насилия. С другой стороны, как-то противостоять надо.
Не скажу, что история моего деда на меня как-то глубоко повлияла, учитывая, что он о ней почти не говорил. Но мне кажется, на территории Российской Федерации у любого в семье есть подобная история. Абсолютно у любого. И если он говорит, что ее нет, это значит, что просто он о ней не знает.
Что касается табличек, то это просто то, что попалось мне на глаза. Я регулярно ходил и бегал мимо Дома специалистов на Лесном проспекте, 61, видел, как табличек становилось больше, делал фотографии. Видел, как этот проект живет, несмотря на войну, видел, что память существует. Я искренне верю, что чем больше будет памятных мест, посвященных репрессиям, тем меньше будет репрессий в нашей жизни.
Когда я заметил, что эти таблички исчезли, я понял, что что-то пошло не так и больше эти таблички никогда сюда не вернутся. И после этого пошел в магазин за картоном.
Это была моя реакция на несправедливость. Получается, жили-были люди, а их взяли и застрелили. И родственники их тоже были репрессированы, альбомы с их фотографиями уничтожены, оставшиеся в живых от них отказались. Могил у этих людей нет, они закопаны где-то в лесу, и никто не знает где. Память о них максимально стерта.
Есть и такие, кто до сих пор не реабилитирован. Их дела закрыты, их не нашли историки, или эти дела уничтожили. У таких людей ничего не осталось, ни в жизни, ни в смерти.
«Последний адрес» составляет списки хотя бы тех, кто реабилитирован. Появляется такая маленькая надежда, в виде таблички, размером с ладошку. Таблички висят какое-то время, а потом власти опять их снимают и выбрасывают. И получается, что во второй раз происходит несправедливость. Человека уже один раз убили, так теперь и второй раз пытаются это сделать.
Как реагировали люди
— Нас во время установки часто поддерживали люди, проходившие мимо. Например, когда мы с сыном приехали устанавливать табличку Петру Николаеву и его сестре, на Лесном проспекте, 13/8, место, где висели таблички, было оштукатурено и закрашено. Коммунальщики постарались все следы табличек уничтожить.
К счастью, у меня тогда была с собой дрель, сверла, и мы начали сверлить стену, а стена из дореволюционного кирпича, такая твердая, как бетон. Сверлить этот кирпич очень трудно, а еще и снег, декабрь, все вокруг в красной крошке, как в крови. И сам я в этой крови.
Мимо проходит дядька лет 65, хорошо одетый, спрашивает, что мы делаем. Мы отвечаем, что таблички «Последнего адреса» на место возвращаем, хулиганы оторвали. «А это вы Николаеву?» Я говорю: «Ну да». А он: «Он же дезертир». Я говорю: «Ну да». Он говорит: «Молодец дезертир, из армии сбежал, правильно сделал, там еще вторая табличка была, его сестра Рогачева, ей тоже надо поставить». Я говорю: «Поставим».
Была и другая ситуация, когда уже на моей картонной табличке художнице Вере Ермолаевой кто-то маркером написал «русофобка, тварь и враг». Я купил спирт в соседней аптеке, стою оттираю.
Подходит женщина и спрашивает, что я делаю. Я говорю, что вот тут хулиганы нарисовали, а я стираю надписи. Она говорит, какой вы молодец, все правильно делаете. Вера, говорит, вот здесь вот жила на первом этаже, рядышком с нами. Говорит, есть местный житель, который борется против этой таблички, его все знают и никто не поддерживает.
А потом она заявляет: «Но вы знаете, вот Вера, она ведь была как Навальный». Я говорю, как Навальный — это плохо или хорошо? «Не, ну Навальный, конечно, это плохо, это плохо», — говорит она. Я что-то еще попытался у нее спросить, но она так и не смогла мне объяснить, что она в это вложила.
Почему пришлось уехать
— В какой-то момент мне дали понять, что меня [того, кто вешает таблички] ищет полиция.
Опасения на этот счет у меня были с самого начала. Я понимал, что моя деятельность может быть неприятна правоохранительным органам. Ведь таблички снимали по распоряжению администрации района, а я, получается, действовал против них. Поэтому я, например, старался работать ночью либо на рассвете.
Потом мне стало казаться, что опасности нет, и я стал действовать нагло. Например, мог часов в пять или в шесть вечера, когда люди возвращаются домой, пойти и приклеить пару табличек между делом. Я был в принципе готов к тому, что меня схватят.
Конечно, был страх, но он не останавливал, а стимулировал. Говорят же, что, когда люди занимаются разными экстремальными видами спорта, они с какого-то момента уже не могут без них. Вот у меня было так же. Страх заставлял меня брать картон и идти его вешать. Конечно, смысл был не в том, чтобы получить удовольствие от выброса адреналина, но это тоже присутствовало.
При этом я с первой до последней таблички понимал, зачем я это делаю. Со временем появился только навык — я научился делать это быстро. Кроме того, я стал относиться к этому как к творчеству. В июне я установил табличку с надписью «Здесь были восемь раз репрессированы таблички людей, которые были репрессированы здесь» на доме Константина Благово и еще две подобные на набережной Мойки и на 4-й Красноармейской улице. После них мы с семьей уехали в Калифорнию.
Кто продолжает дело
— Сейчас я знаю двух человек в Петербурге, которые тоже делают копии. С одним я случайно познакомился в соцсетях. С другой — девушкой — мы несколько табличек вешали вместе.
Был такой белорусский поэт Янка Купала. И вот у него были такие строчки: «Кровью потом! Не быть скотом». Я вот думаю, что эти таблички — это вовсе не «маленькие дела», это дела с большой буквы, это дела, о которых, я думаю, придет время, будут писать в учебниках. И люди, которые их вешают, — они не скоты, они прекрасные люди, и они делают лучшее из того, что могут сделать. Это категорически важно, без этого не будет вообще никакого счастья, а будет какой-то мордор, тлен, разруха, уныние, грусть и тоска.
Но при этом, конечно же, нужно быть осторожными. И в той ситуации, когда риск оправдан, тогда рисковать. А когда есть ощущение того, что игра не стоит свеч, значит, не стоит свеч. Знаете, лучше быть на свободе, чем сидеть где-то там в Харпе каком-нибудь вонючем.
Анастасия Жигулина для «Бумаги»