«Ты увозишь запах смерти с собой» Десять лет назад донецкие сепаратисты сбили малайзийский «боинг», погибли 298 человек. Тогда на восток Украины отправилась журналистка «Новой газеты» Зинаида Бурская. Вот ее интервью
17 июля 2014 года сепаратисты из самопровозглашенной ДНР сбили малайзийский Boeing 777, следовавший по маршруту Амстердам — Куала-Лумпур. На борту находились 298 человек, все они погибли. Катастрофа над Донецком стала одной из самых крупных в истории авиации и положила начало многолетнему международному расследованию, а также спекуляциям со стороны российских властей, которые отрицали свою причастность. Троих виновных — Игоря Гиркина (Стрелкова), Сергея Дубинского и Леонида Харченко — суд в Гааге заочно приговорил к пожизненному заключению. Отдельно следователи подчеркнули, что, по их оценке, ЗРК «Бук», из которого сбили самолет, в Донбасс доставили по приказу Владимира Путина. Бывшая журналистка «Новой газеты» Зинаида Бурская работала на востоке Украины в начале конфликта и почти сразу оказалась на месте крушения рейса MH17. Вот что она рассказала «Медузе» о тех днях.
— Вы помните, как узнали о крушении самолета?
— Когда сбили «боинг», мы подписывали номер: сдали тексты, [разверстали] полосы. Это тот самый момент, когда ты выдыхаешь: все, моя работа закончена, пойду домой. Я уже буквально выходила из кабинета, как пришел кто-то из интернет-редакции и сказал: «Зина, кажется, упал самолет». Я спрашиваю: «Где?» Мне говорят: «На Украине». «Военный?» — «Гражданский». И тут ты понимаешь, что все, приехали, [домой] никто не идет.
Очень быстро стало понятно, что произошло нечто совершенно ужасное. Сопоставимых [по масштабу] авиакатастроф мы знаем очень-очень мало.
— О чем вы тогда подумали и какие версии вам казались наиболее реалистичными?
— Информация о том, что самолет могли сбить, появилась довольно быстро. Несмотря на то что все это было совершенно ужасно, это не было чем-то, чего нельзя представить. Мы же понимаем, что это район, в котором идут боевые действия. Да, на тот момент казалось, что там не применяли оружие, способное сбить гражданский лайнер, который идет на эшелоне выше 10 тысяч метров. Но все, что возможно [в теории], может случиться [и на практике].
Одна из моих специализаций — авиация. И поскольку я больше разбиралась в ней, а не в военных [действиях], мой первый вопрос самой себе был о том, почему в этой зоне вообще были разрешены полеты гражданских воздушных судов. В районах, где ведутся боевые действия, воздушное пространство для полетов гражданских судов закрывают.
— И какой ответ вы получили?
— Эшелоны до 9750 метров были закрыты для пролета гражданских судов, а выше — нет. Предполагалось, что на этой высоте судам уже ничего не угрожает. Украинская армия начала использовать авиацию только летом 2014 года, и это были какие-то единичные истории — соответственно, [сепаратисты] не использовали средства ПВО. Да их у самопровозглашенной ДНР и не было. Но за несколько дней до катастрофы лидеры сепаратистов заговорили о том, что у них теперь есть «Буки»: мол, пожалуйста, украинские военные, будьте внимательны, мы вас будем сбивать. У всех, кто следил за ситуацией, эти сообщения довольно быстро срослись [в вывод]: если на территории появилось такое оружие и у нас есть сбитый гражданский самолет, велика вероятность, что [эти события связаны].
Подкаст «Медузы» о расследовании дела сбитого «боинга»
— Вы смогли оказаться на месте крушения малайзийского боинга в первые дни после катастрофы. Как это случилось?
— Я оказалась там на третий или четвертый день, потому что мы в «Новой газете» не могли сразу решить, как лучше поступить. На востоке Украины в основном работал Паша Каныгин, но к тому моменту его там уже похищали. Редакция решила, что отправлять Пашу еще раз очень небезопасно. Была Ольга Боброва, которая также работала в Донецке, но во время штурма донецкого аэропорта в конце мая 2014 года она попала под обстрел, и, мне кажется, сама была не готова продолжать работу там. В общем, было непонятно, кого можно отправить, поэтому время частично ушло.
— Почему в итоге отправили вас?
— По совокупности причин. Во-первых, я часто работала как репортер, в том числе в сложных условиях. Во-вторых, я что-то понимала про авиацию. И в-третьих, у меня был опыт одной командировки на восток Украины: за месяц до этого я вместе с российскими волонтерами ездила в Луганск, поэтому минимально представляла себе, что там происходит.
Но редакция не была готова к тому, чтобы я ехала в Донецк. Поэтому мы с [главредом «Новой газеты»] Дмитрием Муратовым договорились, что я поеду в Киев и буду смотреть на ситуацию оттуда. Мы думали, что в Киеве будут работать какие-то международные эксперты, станет что-то понятно. Но приехав в Киев, я буквально за полдня поняла, что оттуда, ровно так же, как из Москвы, ничего не видно.
Дальше я просто поступательно двигалась на восток и пыталась найти ту точку, в которой что-нибудь станет ясно. Поехала в Харьков — предполагалось, что именно туда привезут тела погибших, — но там тоже ничего было не понять. И я методично уговаривала редакцию, что нужно ехать в Донецк, потому что только там, на месте, мы более или менее сориентируемся в том, что действительно произошло.
— Насколько сложным оказался этот путь?
— Это была авантюрная история. В Киеве — в первую очередь из соображений безопасности — я пыталась найти группу международных экспертов или украинских специалистов, с которыми можно будет отправиться в Донецк, [где уже шли боевые действия]. Мы не понимали, как люди в ДНР будут реагировать на очередного человека из «Новой газеты».
Попутчиков найти не удалось. В Харькове ситуация повторилась, и я решила, что просто возьму таксиста, который будет готов на эту авантюру. Из Харькова мы поехали в Славянск и прибыли уже поздно вечером. Тогда он уже был освобожден и находился на территории, подконтрольной Украине.
На блокпосту в Славянске, [где нас остановили украинские военные], сильно сомневались на мой счет. Я тогда была совсем неопытным человеком, и у меня был с собой блокнот, куда я выписывала клише российских пропагандистов об этом конфликте, чтобы, возможно, как-то обыграть их [в репортаже], проверить. Это были фразы, с помощью которых журналисты российских официальных СМИ описывали все, что происходит [на востоке Украины], в том числе самые токсичные и жесткие.
Украинские военные находят это у меня: «У-у-у, девочка, и вот с этим ты туда едешь? Серьезно?» Я [стала объяснять, что] выписала, чтобы не забыть, как все описывается в российских официальных СМИ, что хочу посмотреть, как все происходит, хочу проверить.
Военные поговорили со мной, поняли, что я нормальный человек, но не отпустили. Они сказали: «Прости, но мы сейчас вызовем полицейских и отдадим тебя им, дальше решайте с ними». Полицейские долго со мной разговаривали, а потом сказали: «Слушай, нам нечего тебе предъявить. Мы понимаем, чего ты хочешь, но помочь тебе добраться [до Донецка] мы не можем. Сейчас найдем человека, который поможет тебе переночевать в Изюме».
Изюм тогда был тыловым городом, где было расквартировано очень много военных. Там я посмотрела на «нутрянку» жизни таких городов — как таксисты возили пьяных военных и каких-то девушек в баню — понятно зачем. На следующее утро я нашла другого водителя, и мы добрались до Донецка. В местной гостинице мы познакомились с австралийской съемочной группой и вместе поехали к месту крушения.
— В те дни под Донецком работало много журналистов?
— Довольно много. И российских, и украинских, и зарубежных. Приехать на территорию самопровозглашенной ДНР и работать там не было глобальной проблемой. Кого-то пытались выдворять, кого-то похищали, но тем не менее. Объединяясь друг с другом, мы находили транспорт и доезжали туда, куда было нужно. Работать группами зачастую было и проще, и безопаснее.
— Каким вы запомнили место крушения?
— Тут важен контекст. Вокруг Донецка и в самом городе было много признаков войны. Было много побитых [осколками снарядов] зданий, много сгоревшей военной техники — война прямо чувствовалась. Но чем дальше на восток ты двигался, тем войны становилось меньше. Постепенно начинался глубокий тыл: ты просто обнаруживал себя в провинциальных поселках с разбитыми дорогами. Была середина июля: все очень бурно растет, наливается, колосится. Светит солнце, еще не убраны поля — настоящая жизнь.
Но в какой-то момент на глаза начинают попадаться странные вещи: какие-то осколки, кусочки, фрагменты чего-то непонятного — того, чего в этих местах явно быть не должно. Разные части этого самолета падали в разных местах на большом удалении друг от друга.
Первой точкой, на которую мы приехали, был [участок] дороги из поселка Рассыпное в поселок Грабово. Рядом с этой дорогой упали хвостовая и средняя часть фюзеляжа, двигатели, турбины. Все это было черное, и само поле было абсолютно черное. А на этом черном поле — очень много небольших черных и белых кусочков чего-то.
Рядом курсировали дядьки с автоматами: пытались все это дело охранять, контролировать.
— В камуфляже и без опознавательных знаков?
— Да, бойцы ДНР; они могли быть с украинскими паспортами, а могли быть с российскими. Плотного оцепления не было: это не было похоже на те авиакатастрофы, которые происходят в местах, где не ведутся боевые действия. Обычно у посторонних людей нет доступа на места падения самолетов — а тут ты приезжаешь на своей машине, проходишь — и можешь ходить вообще везде. Что конкретно пытались проконтролировать эти люди, я не очень понимаю. Потому что и журналисты, и местные жители могли делать все, что хотели.
Недалеко от этого места, на въезде в поселок Грабово, стоял крест, около него проходил молебен, куда пришли местные жители. Было несколько мест, куда приносили цветы и игрушки. Люди выглядели абсолютно обескураженными.
Крупных фрагментов тел в местах, где упали значительные части самолета, уже не было. Но нужно понимать, что [на борту было] почти 300 человек, а лайнер начал разрушаться на большой высоте. Поэтому фрагменты воздушного судна находили на площади 34 квадратных километра. А фрагменты тел продолжали находить как минимум до середины 2015 года.
Но там были вещи. Книжки, журналы, виниловые пластинки, зубные щетки — очень много вещей из мирной жизни, которых никогда не должно было оказаться в этих местах. Это вещи людей, которые летели из столицы Нидерландов в столицу Малайзии. Людей, которые никогда не должны были оказаться в Донецкой области.
Вся эта картинка просто кричала о том, что произошло что-то чудовищно противоестественное. Она кричала о насилии, которое там произошло, о насильственной человеческой смерти. Все не просто черное — маслянистое, обугленное. Ты идешь и на каждом шагу стараешься смотреть под ноги, аккуратно прислушиваясь к ощущениям, потому что не понимаешь, на что наступишь в следующий момент.
Плюс очень узнаваемый, очень характерный запах. Даже если фрагменты тел собраны, этот запах, запах насильственной человеческой смерти, стоит еще долго. Он доминирует. И ты увозишь его с собой: [потом] ты постоянно где-то его чувствуешь.
Я помню один из обломков на месте крушения — это кусок обшивки фюзеляжа, левая часть, где-то за кабиной. Он был весь в отверстиях от поражающих элементов. Ты смотришь на него и понимаешь, что на самолет было оказано воздействие извне.
Носовая часть «боинга» упала в подсолнечном поле. Оно было как с картинки: очень большие, налитые головки подсолнухов с ярко-желтыми лепестками, с уже вызревшими черными семечками. Такие подсолнухи обычно нарисованы на этикетках подсолнечного масла. И потом, когда я смотрела на бутылки с маслом, я опять слышала этот запах.
— Сепаратисты, контролировавшие территорию, куда упали части «боинга», пытались препятствовать вашей работе?
— Тогда обсуждалось, что у экспертов были проблемы с доступом на место, но при мне этого не происходило. Работе тех, с кем я находилась на месте, практически не препятствовали. Иногда [сепаратисты] просили куда-то не ходить. Если им казалось, что их снимают, могли начать бухтеть: снимать нельзя. А иногда им просто очень хотелось поговорить.
— О чем?
— Обычные бытовые разговоры людей, которые долго стоят в оцеплении и которым очень скучно. Это была совершенно противоестественная ситуация для всех: было ощущение, что им тоже было странно, неловко и непонятно. «Откуда вы?», «А что вы снимаете?», «А что вы об этом думаете?».
— Они сами говорили, что думают о катастрофе?
— Иногда говорили, но сдержанно. Как и местные жители, с которыми я в основном говорила про то, кто мог сбить этот самолет, они однозначно [называли] украинских военных. Ты пытаешься задавать им какие-то логические вопросы — например, о том, зачем [украинским военным] это могло быть нужно. «Ну, чтобы все свалили на ополченцев! Такая вот провокация». Ты говоришь: «Слушайте, это какая-то несоразмерная провокация. Вам не кажется, что это странно?» Но нет, им так не казалось. Не знаю, как они считали на самом деле, но все, что озвучивалось, было про «украинскую провокацию».
Плюс уже тогда начали циркулировать все эти безумные конспирологические теории — о том, что в самолет изначально загрузили мертвых людей. И людям хотелось поговорить и об этом тоже.
— Эти версии обсуждались на полном серьезе или люди просто пересказывали тезисы из телевизора?
— Не знаю, насколько это было серьезно. Но психика человека всегда защищается. Картинка настолько дикая, что ты пытаешься придумать хоть какое-то объяснение, почему произошло то, чего не должно происходить.
— Как местные жители в целом реагировали на прессу?
— По-разному, но в целом — с пониманием. Кому-то было тяжело об этом говорить, кому-то интересно: не думаю, что когда-нибудь до или после поселки Грабово и Рассыпное видели такое количество иностранцев.
Не знаю, обстреливались ли конкретно эти поселки, но в целом [в регионе] это происходило, люди знали, что это возможно. За несколько дней до [катастрофы] с воздуха [во время обстрела] был разрушен подъезд четырехэтажного дома в городе Снежное. Поэтому людям было страшно. Никто не был готов к этой войне.
Даже если люди ходили на референдумы [весной 2014-го] и голосовали за независимость ДНР, это абсолютно не означало, что они реально представляли себе, чем это обернется и что такое настоящая война. И когда был сбит «боинг», все тоже испугались. Когда на несколько поселков с неба бесконечно падают фрагменты самолета и тела людей, это шокирует, сказывается на психике.
— В репортаже с места событий, опубликованном в «Новой газете», вы рассказываете о местной жительнице, на дом которой упало тело одной из пассажирок малайзийского «боинга». Вы пишете, что ваша собеседница говорит об этом «монотонно», «почти без эмоций». Как вы объясняете ее равнодушие?
— Она совершенно не производила впечатление равнодушного человека. Она производила впечатление усталого человека. К ее домику стояла очередь из журналистов: те, кому нужно снимать, договаривались между собой, кто когда заходит, чтобы друг другу не мешать. Она принимала одних за другими. Принимала и рассказывала.
Есть люди, которым нужно проговорить ситуацию с другими людьми, чтобы с ней справиться. Думаю, когда она начала общаться, это помогло ей прийти в себя. А дальше это происходило уже по инерции, по накатанной.
Опять же люди в тех местах гостеприимны. Для них [такого варианта, как] выставить за порог всех этих иностранных журналистов, вообще не предусмотрено: раз люди пришли, им нужно оказать внимание. Ей помогали другие местные жители: какие-то дядьки стояли снаружи и тоже разговаривали с журналистами. Это просто люди, которые ничем не отличаются от всех остальных людей, которых можно встретить на востоке Украины или на юге России. Просто люди, с которыми это случилось.
— Среди ваших собеседников под Донецком были те, кто не верил версиям пропаганды и прямо говорил, что гражданский самолет сбили сепаратисты?
— Не помню, общалась ли я с такими людьми в первые дни после катастрофы, но, безусловно, такие люди были. Конечно, их было меньше, но они были.
— Кто-то из родственников погибших был на месте крушения в первые дни после катастрофы?
— Нет.
— Что вы думаете о расследовании и приговоре по делу сбитого «боинга»?
— Я очень рада, что эта история доведена до какого-то промежуточного финала. У меня были сомнения: мне казалось, что [добиться этого будет] очень сложно.
Все, что я тогда знала о расследовании авиакатастроф, — это что этим должны заниматься специалисты, что должно быть нетронутое место, куда они могут приехать, прямо на месте все осмотреть, все собрать, а потом сидеть и анализировать. В этом случае все было не так: долгое время зарубежные судмедэксперты и невооруженные полицейские не могли добраться до места крушения, чтобы провести следственные действия, при этом у огромного количества посторонних людей доступ туда был. Все было не так, как это происходит обычно.
Мне тогда казалось совершенно неочевидным, что российских военных получится поймать за хвост. Что будут прослушки, что эта история будет так хорошо и детально реконструирована. А она реконструирована, мне кажется, в достаточно мелких подробностях.
— Как, на ваш взгляд, крушение малайзийского «боинга» повлияло на развитие конфликта на востоке Украины?
— Оно стало поворотной точкой во многих областях. Во-первых, крушение «боинга» сделало этот конфликт видимым с международной точки зрения: пострадало большое количество людей, не связанных с этим конфликтом напрямую.
Во-вторых, крушение «боинга» сильно изменило отношение к непризнанным ДНР и ЛНР за рубежом. [В странах Запада] есть традиционная симпатия ко многим сепаратистским движениям — кажется, что это такая борьба за самоопределение. И часто европейские, американские интеллектуалы — те самые люди «первого мира» — склонны поддерживать [сепаратистов], потому что им кажется, что это борьба за свободу.
Но на практике мы знаем, что это далеко не всегда так. И атака на «боинг» в некотором смысле оказалась красной линией. Стало понятно, что этот конфликт — не то, чем он кажется на первый взгляд. И стало очевидно, что это не просто локальный конфликт, а часть той самой гибридной войны.
— Тогда, в 2014-м, вы представляли, что между Россией и Украиной может начаться полномасштабная война?
— Нет. То, что происходило в 2014 году, уже казалось полным безумием.
Я помню, что перед подписанием первых Минских соглашений в 2014 году российские военные стояли под Мариуполем. Они пересекли южную часть границы с Украиной и захватывали города и поселки по побережью Азовского моря. Они остановились в каком-то количестве километров от Мариуполя, и город на несколько дней замер: он ждал, что будет.
Находясь тогда там, мы думали: «Господи, какое безумие, ни в коем случае нельзя замахиваться на такие огромные города, погибнет такое количество людей! Нет, невозможно, Россия на это не пойдет». Они подошли к Мариуполю, встали — и тут первый Минск, и линия разграничения начала более или менее устаканиваться. И когда в начале полномасштабного вторжения в 2022-м российские войска пошли на Мариуполь, я была в шоке. Я думала, что такого безумия просто не случится.
— Спустя месяц после начала полномасштабного вторжения президент Украины Владимир Зеленский заявил, что «если бы мир наказал РФ за то, что она сделала в 2014-м, не было бы ни одного из ужасов в Украине в 2022 году». Вы согласны с этой позицией?
— Я понимаю эту логику, но совершенно не понимаю, как срастить ее с практикой. Надо ли было наказывать Россию за «боинг»? Да, безусловно. А как? Вот сейчас Россию пытаются наказывать за то, что было начато в 2022 году. Результат? Это не означает, что не нужно воздействовать. Но я, честно говоря, просто не понимаю, каким путем.
Не уверена, что если бы именно за «боинг» Россию очень чувствительно [для нее] наказали, то не было бы 2022 года. Мне очень сложно предполагать. Все происходит настолько вне логики нормальных людей, что я не могу дать ответ.
«Медуза»