Cпустя два года после 24 февраля 2022-го у нас нет нейтрального языка, чтобы говорить о войне. Почти любое слово, которое может для этого понадобиться, помимо своего прямого значения, имеет еще и дополнительное: в него «зашито» определенное отношение к описываемым событиям. Выпуск имейл-рассылки «Сигнал» от создателей «Медузы» от 24 февраля 2024 года посвящен тому, что никто не может всерьез обсудить происходящее ни с кем, кроме единомышленников: сам язык мешает.

Этот текст впервые опубликован в рассылке «Сигнал» 24 февраля 2024 года.

При любом конфликте каждая сторона вырабатывает собственную терминологию, тем самым настаивая на своей правоте. В старой шутке про «нашу благословенную родину и их варварские пустоши» очень много правды. Каждое значимое явление получает два названия: одним «мы» пользуемся как единственно корректным, а другое, которым пользуются «они», «мы» с негодованием отвергаем. Речь превращается в набор сигналов «свой — чужой», язык — в инструмент не описания, а конструирования реальности. 

Отсутствие нейтрального языка приводит, помимо всего прочего, к тому, что серьезно поговорить о происходящем можно только с единомышленниками. Со всеми остальными разговор скатывается либо в ругань о словах («не „новые регионы“, а „оккупированные территории“!», «не „патриоты“, а „зетники“!», «не „противники войны“, а „предатели“!»), либо в мучительные поиски формулировок, которые позволят выразить мысль и при этом не оскорбить собеседника и продолжить диалог.

Как называется война?

В российском официальном дискурсе — обычно специальная военная операция (СВО). Так повелось с выступления Владимира Путина утром 24 февраля 2022 года. С тех пор людей, которые называют «специальную военную операцию» войной, штрафуют и даже сажают. Сейчас — реже, чем поначалу.

В этом словосочетании ключевое слово — «специальная». Оно означает, что «операцию» задумали и проводят «специально обученные люди», руководствуясь своими «специальными знаниями» об интересах страны. А простых все это вроде как не касается. На деле, конечно, касается, но отказаться от названия «СВО» — значит признать, что ситуация вышла из-под контроля. 

Со временем Путин и его приближенные все-таки начали использовать слово «война» — но почти никогда не применительно к конфликту с Украиной как таковому. Для них война — это столкновение России с «коллективным Западом», НАТО и кем-то там еще; а с Украиной — по-прежнему «спецоперация», эпизод этой войны.

Неироничное использование выражения «специальная военная операция» показывает, что говорящий — путинский лоялист. Или тот, кто хочет выглядеть таковым, чтобы не навлечь гнев российских силовиков и «патриотической общественности». Вопиющее несоответствие названия сути происходящего особенно заметно в выражениях вроде «эпоха СВО» (пример). 

Многие откровенные милитаристы давно уже если и употребляют аббревиатуру «СВО», то с издевкой: мол, хватит делать вид, что у нас тут что-то «специальное», — у нас война, и надо воевать всерьез.

Альтернативное название — полномасштабное вторжение, причем уточнение «России в Украину» часто опускается: и так понятно, кого куда; других войн, которые так называют в обиходе, нет. Это выражение родом из Украины и призвано подчеркнуть, что 24 февраля 2022-го началась не война, а лишь ее новый этап. Война России против Украины началась еще в 2014-м с захвата Крыма и прибытия из России в Восточную Украину российских «добровольцев» и «отпускников».

«Полномасштабное вторжение» говорят, как правило, те россияне, которые считают войну несправедливой и агрессивной. Иногда бывает, что они, сказав, например, «до войны», тут же поправляются: «до полномасштабного вторжения» (варианты: «до большой войны»; «до 24 февраля», не уточняя год; или даже «до полномасштабки»). То есть и в частной беседе стараются не допускать оговорок, которые позволяют заподозрить, что они не в полной мере придерживаются «проукраинской» трактовки событий.

Если «СВО» — это характерный пример российского официозного новояза, то «полномасштабное вторжение» — столь же характерный пример того, что издатель «Сигнала» Александр Амзин прозвал оппоязом: все то же самое, что новояз, только с противоположным идеологическим знаком.

Поскольку и «СВО», и «полномасштабное вторжение» однозначно маркируют принадлежность говорящего к определенному политическому лагерю, очень многие люди стараются избегать обоих этих понятий. И «война» им произносить тоже бывает боязно, особенно если они находятся в России. Отсюда — многочисленные эвфемизмы вроде «недавних событий» или «всей этой ситуации». 

Именно такими эвфемизмами на рубеже восьмидесятых и девяностых называли в советских СМИ кровавые конфликты, которые сопровождали распад СССР: «ситуация в Приднестровье», «ситуация в Карабахе», «вильнюсские события», «тбилисские события» и так далее. В всех случаях это своеобразный способ «заколдовать реальность»: как будто если не признавать вслух, что идет война, погромы или подавление гражданских протестов военной силой, будет не так страшно.

Спор про «на Украине» и «в Украине» исчерпан?

Этот спор кажется вечным. И он действительно давний, но в нынешнем виде ему всего лет 30 с небольшим. И хотя в нем то и дело использовались аргументы насчет грамматической корректности, к грамматике он если и имел когда-то отношение, то теперь уж точно нет — он чисто политический. 

«На Украине» некогда было данью очень старой языковой традиции и привычкой миллионов людей. В XIX веке «в Украине» и «на Украине» использовали как взаимозаменяемые и по-русски (скажем, Александр Пушкин), и по-украински (скажем, Тарас Шевченко). Еще в 1930-е Иван Огиенко, бывший министр просвещения Украинской народной республики (существовала в 1917–1920 годах), писал об этой форме как о «грамматическом признаке нашей неволи». Но даже Степан Бандера продолжал использовать как «в Україні», так и «на Україні». Советские словари (и русские, и украинские) признавали единственной нормой «на».

Ныне «в Украине» маркирует признание Украины как суверенной страны с особой культурой и историей. Это такая подчеркнутая нормализация: мол, когда-то у России было к Украине особое отношение, которое выражалось в том числе особым предложным управлением; но теперь Украина для России — такая же страна, как все прочие, и стандартное предложное управление призвано это подчеркнуть.

В украинских словарях «в» закреплено как единственная норма с начала девяностых. Российские лингвисты признают двойную норму. И припоминают, что Владимир Путин в нулевые употреблял то «в», то «на» в зависимости от хода переговоров о газе.

После 2014 года и Путин, и его пропагандисты твердо выбрали «на». И тем самым окончательно и бесповоротно превратили грамматический казус в идеологический маркер. Люди, не поддерживающие Путина и агрессию против Украины, даже если прежде по привычке говорили «на Украине», по большей части переучились на «в Украине» — в знак солидарности с украинцами или хотя бы для того, чтобы не говорить как Путин.

С тех же пор из речи российских пропагандистов почти исчезло «на Донбассе» — они стали говорить «в Донбассе». По-украински и в украинской версии русского языка употребительны конструкции вроде «на Киевщине», «на Полтавщине» — они подразумевают, что речь идет о регионе, входящем в состав единого государства (Венгрия по-украински называется Угорщина — но про нее говорят «в Угорщині»). В российском русском такие конструкции тоже возможны, но встречаются сравнительно редко и только применительно к некоторым южным регионам («на Белгородчине», «на Тамбовщине»). Поэтому про украинский Донбасс было принято говорить «на», а про российский Кузбасс — «в». После 2014 года эта языковая конвенция тоже была политически переосмыслена: «на Донбассе» стало «проукраинской» формой, а «в Донбассе» — «пророссийской». Этот спор, впрочем, куда менее горячий, чем про «в/на Украине», в нем все еще есть место грамматическим аргументам.

Примечательно, что Путин в своей речи 24 февраля 2022 года говорил то «события, происходящие на Донбассе», то «положение в Донбассе», то опять «они полезут в Крым и на Донбасс». Между прочим, «в Крым» — тоже грамматический казус: он ведь полуостров, по идее должно быть «на Крым» (как «на Камчатку»).

Нарочитое использование многими украинскими СМИ и блогерами выражения «на России» (или, в знак особого презрения, со строчной буквы: «на россии») в дополнительных комментариях, кажется, не нуждается.

Как называются земли, за которые идут бои?

На «провоенном» языке — обычно новые территории или новые регионы. На «антивоенном» — (временно) оккупированные или (реже) аннексированные территории. Обычно подразумеваются Донецкая, Луганская, Запорожская и Херсонская области Украины, о «присоединении» которых Россия объявила в сентябре 2022 года (на российском официальном языке первые две называются соответственно Донецкая и Луганская народные республики). 

Крым тут особняком: о его аннексии было объявлено еще в 2014-м, поэтому в «провоенном» дискурсе он уже не «новый», а в «антивоенном», как правило, сопровождается прилагательным «аннексированный». И смысл тут, конечно, не в том, чтобы пояснить несведущему слушателю или читателю, что произошло с Крымом, а в том, чтобы подчеркнуть, что его аннексия была незаконной и должна быть отменена. Это не информативное прилагательное, а оценочное.

«Служба поддержки», «Медуза» и «Дождь» запускают совместный сбор для украинцев, пострадавших от войны Рассказываем, как он устроен, — и просим подписаться на ежемесячный платеж

10 месяцев назад

«Служба поддержки», «Медуза» и «Дождь» запускают совместный сбор для украинцев, пострадавших от войны Рассказываем, как он устроен, — и просим подписаться на ежемесячный платеж

10 месяцев назад

Обе стороны конфликта охотно пользуются словом «освободить». Оно означает, попросту говоря, «взять под контроль» — при условии, что это сделали «мы». Когда так говорит украинская сторона — вполне понятно, что имеется в виду: иностранный захватчик занял какой-то город, мы его оттуда выбили — город освобожден. От кого «освобождают» украинские города российские солдаты — далеко не так очевидно. Вроде бы от «бандеровцев» и «неонацистов». А согласно очень мрачным шуткам про них — от мира, благополучия и людей.

Вот, например, пара из Херсонской области рассказывает о жизни под российской оккупацией. Цитируют российских солдат: «Мы вас освобождаем». А следом один из этих солдат спрашивает девушку (в пересказе самой девушки): «Ты очень рада, что ваши освободили Херсон?» Скорее всего, в оригинале был другой глагол: «заняли», «взяли» или что-то в этом духе. Едва ли у российского солдата повернулся язык сказать, что ВСУ что-то «освободили». А для украинки тут только этот глагол и годится. В уста же россиян она вкладывает слово «освобождаем» с явной издевкой.

Как россияне называют друг друга?

Как можно более обидно — и это важно. 

Война многое упрощает. Люди и без того делят мир на «своих» и «чужих», но, когда идет вооруженный конфликт, все варианты «чужих» превращаются во врагов. Отношения между странами и даже лагерями внутри государств сводятся к формулам «друг — враг» и «патриот — предатель».

Российская власть больше десяти лет создает общество, где граждане делят свое окружение на «друзей» и «врагов» по идеологическому признаку и не хотят иметь с «другими» ничего общего. 

Военные конфликты называют временем рождения новых политических идентичностей. Но рождаются они не на пустом месте, а из уже имеющихся групп. Прежде — даже в 2014 году — противостояние «ватников» и «либерах» можно было считать эксцессом в деполитизированной стране. Но с 2022 года все изменилось.

Даже вроде бы нейтральные ярлыки «за войну» или «антивоенный» несут в себе больше информации, чем было в «ватнике» или «либерахе». Как минимум потому, что эти маркеры — способ сделать публичное заявление. Быть тем, кто «против войны», опаснее, чем выступать за либеральные реформы: это и моральная позиция, и прямой вызов государству. Быть «провоенным» — это способ не только согласиться с политикой имперских приоритетов, но и получить от власти привилегии. Так работает институт «деятельного раскаяния»: в обмен на открытую провоенную позицию известные люди получают право «быть прощенными» за почти любое социальное прегрешение, в том числе выдуманное властью и «зетниками».

Впрочем, у большинства появившихся ярлыков все же иная функция. Они — как и почти любой «образ врага» — прежде всего нужны самим говорящим, чтобы найти собственную идентичность. 

Популярные в 2022 году «нетвойняшки» и заимствованные из западного дискурса «соевые» не столько формируют представление об оппозиции как об инфантильных детях, сколько помогают «патриотам» чувствовать себя сильными и осознанными. «Заукраинцы» нужны, чтобы присвоить себе (а не «им») заботу о национальных интересах России. «Ждуны» (так называют украинцев на оккупированных территориях, которые ждут прихода ВСУ, и россиян, которые ждут падения путинского режима) — чтобы подчеркнуть собственную проактивную позицию. В обратную сторону это тоже работает. Скажем, глагол «зетнуться» подчеркивает: это то, что случилось с человеком, а не то, что он сам выбрал.

Стремление придумать врагу обзывательство пообиднее — это всегда попытка подтвердить свою идентичность. По сути, один из способов общества осознать себя, найти свою национальную идею. 

Проблема в том, что такой способ поиска этой идеи очень опасен. Довольно сложно разобраться, приводит ли сам общественный раскол к новым военным конфликтам. Но точно можно сказать, что самопознание через язык вражды делает общество более готовым к жестокости (вот пара научных работ об этом: раз, два).

Раскол между россиянами — теми, кто «за войну» или «против» нее, кто «зетнулся» или «поуехал», — растет. Россияне еще до войны почти перестали сострадать тем, кто живет рядом, но «другой», а после 24 февраля 2022-го этот процесс ускорился. Национальное единство, о котором так часто говорят власти, на самом деле слабеет: люди все реже соглашаются, что у них с идеологическими оппонентами общая судьба.