«Люди устают. Но от тотальной войны не отвернешься» «Мобилизованная нация» — книга об отношении простых немцев к Гитлеру, ставшая хитом в РФ после начала войны. Мы поговорили с ее автором Николасом Старгардтом
Одна из самых популярных книг о нацистской Германии — «Мобилизованная нация. Германия 1939–1945» историка из Оксфордского университета, австралийца Николаса Старгардта. Он проанализировал сотни писем и дневников простых немцев, чтобы понять, как Вторую мировую войну, этнические чистки и нацистскую власть осмысляли не военные, чиновники и пропагандисты, а обычные люди. После начала полномасштабного вторжения армии РФ в Украину многие стали проводить параллели между идеологией Третьего рейха и путинской России. «Медуза» поговорила со Старгардтом о пропаганде агрессивной войны, людях, которые выбирают быть «вне политики», и коллективной ответственности. А также о том, есть ли смысл в сравнении двух войн — и двух диктаторов.
— Какие приемы использовала нацистская пропаганда, чтобы обосновать начало войны в глазах общества?
— Многие из этих приемов пересекались с теми, что звучали в августе 1914 года, [когда началась Первая мировая война]. Нацисты пытались убедить население, что на Германию напали. За 25 лет до них [в 1914 году] сделать это было проще: Российская империя начала мобилизацию раньше Германской, а также вторглась в Восточную Пруссию [в августе 1914-го]. Поэтому в 1914-м даже пацифистская социал-демократическая пресса выпускала статьи о варварстве российских войск на исконно немецких территориях. Люди верили, что ведут оборонительную войну. В этом смысле вторжение в Бельгию [4 августа 1914 года] и Францию [после Арденнской операции 21–23 августа 1914-го] казалось им частью общего защитного процесса.
В начале Второй мировой обычные немцы снова поверили своей пропаганде. На этот раз та рассказывала о злодеяниях поляков в отношении этнических немцев. 1 сентября 1939 года Гитлер сообщил по радио, что накануне польские войска якобы обстреляли территорию Германии и немецкие солдаты открыли ответный огонь. Войну Польше он не объявил — в тот момент ему было важнее заставить население поверить в «самозащиту». СС и полиция даже использовали для этого немцев, живших в Польше: им дали взрывчатку и список из более чем двухсот зданий газет, школ и театров, памятников и протестантских церквей, принадлежавших немецкому меньшинству. Якобы поляки напали на все эти учреждения. Правда, благодаря работе польской полиции немцам удалось уничтожить только 23 цели.
Через неделю после начала войны в берлинской газете Deutsche Allgemeine Zeitung вышла статья, в которой обосновывалось право Германии на «жесткие, но действенные меры». Читателей уверяли, что страна действует строго в рамках международного права. Тем временем на фронте в ответ на слабые попытки польских солдат держать оборону какой-нибудь маленькой деревни немецкие войска жестоко расправлялись с гражданским населением.
Что касается нацистских чиновников, то среди них в 1939 году существовало своего рода двоемыслие: они знали, что готовят нападение на соседние страны, но убеждали себя и население в том, что ведут превентивную войну. Польское же правительство не знало о планах Германии, поэтому не могло подготовиться. Чиновники предполагали, что Третий рейх попытается восстановить границы 1913 года. Однако планы Гитлера были куда более масштабными и включали полную оккупацию Польши. Корни этих планов также уходят в Первую мировую, когда Германии удалось значительно продвинуться на восток, оккупировать Украину и другие части Российской империи. Гитлер в 1941 году тоже надеялся на помощь украинских националистов. Из этого в том числе проистекает риторика Путина о нелегитимности Украины как государства.
В пропаганде — даже если она состоит из лжи — все равно используются элементы исторической памяти. Именно они находят отклик в людях. В ином случае пропаганда бесполезна. В 1942 году нацисты заговорили о Grossraum — постоянной оккупации Восточной Европы и создании гигантского германского государства. Немецкий народ смотрел такую пропаганду в кинотеатрах — и на самом деле реагировал достаточно негативно: «Это же империализм! Этим занимаются Великобритания и Франция. Мы же защищаем наше национальное государство!»
— Как нацистская пропаганда оправдывала перед населением первые крупные поражения на фронте, например битву за Москву? Пользовалась ли она эвфемизмами вроде «тактического отступления»?
— Разумеется. Поражение в битве за Москву подается в нацистской пропаганде в похожих терминах. С января по апрель 1942 года Гитлер четыре раза произносил речи по радио — по его меркам это было очень много для такого короткого периода. В первой он признался, что не знает, удастся ли выиграть войну в течение года, и продолжил говорить об «искоренении» евреев. «Бог дал нам силы отстоять свободу для себя, для нашего народа, наших детей и детей наших детей, и не только для нашего народа, но и для народов Европы», — сказал тогда Гитлер.
После Сталинграда нацисты попытались единственный раз за всю войну увековечить трагедию в режиме реального времени. Они сравнивали провал с Фермопильским сражением, когда, согласно мифу, несколько сотен спартанцев доблестно удерживали ущелье Фермопилы перед лицом значительно превосходящей персидской армии и в итоге погибли. Эти аналогии идеально подходили нацистской пропаганде: немцы — новые греки, основатели европейской цивилизации. А еще до окончания битвы, 30 января 1943 года, Герман Геринг зачитал речь в честь десятилетия правления Гитлера, в которой отрицал, что немцы оставили в Сталинграде пленных. Он пытался убедить население в том, что все погибли, сражаясь плечом к плечу, [но у него не получилось]. Это была настоящая пиар-катастрофа.
Немцы поняли, что [министр пропаганды Йозеф] Геббельс и Геринг просто сочинили для них «героическую сагу», а на самом деле это было поражение таких масштабов, к которым люди не были готовы эмоционально. Они посчитали, что Гитлер врал им три месяца (8 ноября 1942 года он утверждал, что со Сталинградом фактически покончено). Одни не могли понять, ради чего там погибла целая армия. Другие решили, что война больше не в пользу Германии. Геббельс же осознал, что нацию невозможно дальше кормить идеями, которые звучали убедительно для молодых солдат, едва окончивших школу. Он сам написал в своем дневнике, что случившееся «непереносимо для немецкого народа». Больше он не пытался окружить мифами поражения Германии. Когда через несколько месяцев [13 мая 1943 года] сотни тысяч немецких солдат сложили оружие в Тунисе, сводки были очень сдержанными.
Сейчас нам кажется, что нацистская пропаганда — безупречное оружие, работавшее в ста процентах случаев. Это совсем не так. По большей части это были обычные трансляции по радио. Полиция старалась отследить реакцию людей на эти послания, чтобы дать в своих отчетах обратную связь нацистским лидерам. Геббельс мог менять пропагандистский курс, основываясь на том, что не находило отклика у немцев. До 1933 года общество было разделено — между социал-демократами, католиками, либералами, левыми демократами и так далее. Отталкиваясь от этого, нацисты транслировали разные послания — исходя из предпочтений отдельных бывших избирательных округов. Поэтому обратная связь была так важна для них.
— Можно ли выделить конкретный период, когда большинство простых немцев начало осознавать, что война проиграна? Как с этими настроениями у людей пыталась работать пропаганда?
— Долгое время историки считали, что большинство осознало неизбежность поражения после Сталинграда. Однако их современные коллеги уверены, что это не совсем так. Да, люди негативно отреагировали на попытку пропаганды представить провал под Сталинградом «героической жертвой», но, работая над «Мобилизованной нацией», я пришел к выводу, что многие немцы еще в начале 1945 года были уверены, что войну можно обернуть вспять.
До самого конца войны большинство немцев надеялось, что Германии удастся разделить союзников и убедить капиталистические западные страны вместе [с Германией] напасть на СССР. Пропаганда пыталась играть на этом, убеждая население в варварстве советских солдат. Ярким примером — правда, из первых лет войны, не из последних — стало вскрытие могилы польских офицеров, расстрелянных в Катыни в 1940 году. Об этих событиях даже сняли восьмиминутный ролик «Катынский лес». В нем поляков, которых пропаганда до этого дегуманизировала, представили жертвами Советской армии: судмедэксперты показывали на извлеченных из братской могилы телах входные и выходные пулевые отверстия, подчеркивая, что такие выстрелы в затылок — «визитная карточка НКВД».
На эмоциональном уровне фильм подействовал на немцев. Они корректно считали послание [пропаганды]: «Если СССР победит, следующими будем мы». Однако многие все же стали задаваться вопросами: «Почему мы внезапно заботимся о поляках? Разве не они совершали зверства над немцами в 1939 году, из-за чего мы были вынуждены начать оборонительную войну против них?» А еще одна часть общества тихо думала: «Не лицемеры ли мы? Не убили ли мы еще больше поляков? Почему мы вдруг машем этим флагом прав человека?»
В начале 1945 года немцы надеялись, что, если войну затянуть, союзники успеют рассориться и их коалиция распадется. Как в 1762 году, когда после смерти российской императрицы Елизаветы Петровны распался крепкий союз Франции, Австрии и России и Фридрих II Прусский сумел избежать поражения в Семилетней войне. К таким параллелям людей подталкивали пропагандистские фильмы, например «Великий король» (1942). В статье в газете Das Reich Геббельс писал: «Мы ни мгновение не сомневаемся, что сумеем подавить всемирную угрозу с востока. Когда и как — есть вопрос средств, которые уже приведены в действие. Степные орды будут остановлены в тот самый момент, когда опасность достигнет пика и потому станет ясна каждому. А пока сохраняйте голову холодной».
Пропагандисты пытались убедить в «угрозе с востока» не только собственное население, но даже вражеских солдат. В феврале 1945 года они разбрасывали над позициями британских и американских войск листовки с призывами заключить альянс с Германией против СССР. Был даже переиначенный марксистский лозунг: «Вставайте, гои! Неевреи всего мира, соединяйтесь!»
— Вы анализировали дневники и письма простых немцев. Как в них проявлялся разрыв между единством, воспетым пропагандой, и подлинными настроениями людей?
— Дневники и письма все же не совсем отражают настроения в немецком обществе. Лучше всего это делают полицейские доклады, которые я уже упоминал. В них появляется набор мнений, показывающий разнородность [отношения к войне и режиму]. Особенно мне было интересно посмотреть на немцев, которые не считали себя нацистами. Многие из них гораздо более критично относились к действиям режима внутри страны, чем к тому, что происходило за границей. Например, я изучал переписку двух студентов-католиков: один сражался во Франции, другой — в СССР. В одном из писем автор пытался обосновать убийства советских мирных жителей и евреев, используя одну религиозную метафору за другой. Но в итоге у него не получилось осмыслить это, и он предложил другу обсудить все вживую. Историки уже около 30 лет изучают психологию этой группы «непрофессиональных убийц», которых отправляли на Восточный фронт проводить этнические чистки.
Критика режима накатывает волнами, однако она по своей сути лоялистская. Яркий пример — преподаватель гимназии и солдат вермахта Август Теппервайн. Услышав 2 мая 1945 года призыв сражаться с британцами и американцами, пока те воюют на одной стороне с большевиками, Теппервайн написал [в своем дневнике], что «человечество, которое ведет войну подобным образом, становится безбожным». Далее он поставил в один ряд «русское варварство в восточных немецких землях», «террористические налеты англо-американцев» и «нашу борьбу против евреев» (ее он, кстати, признал еще в ноябре 1943-го) — то есть как бы распределил вину за происходящее между всеми, в том числе немцами. При этом, прослушав 3 мая [1945 года] радиообращение министра иностранных дел Германии Шверина фон Крозига к западным державам (тот все так же призывал союзников объединиться с Германией против СССР), он написал, что невозможно добиться от Англии и Америки ничего подобного из-за правящих ими «либерализма и мирового еврейства». Каким бы ужасным Теппервайн ни считал геноцид, он продолжал называть евреев самыми страшными врагами Германии.
— Как много немцев были «вне политики»? И как они объясняли свою позицию? Можно ли вообще быть вне политики в тоталитарном обществе?
— И да и нет. Одна из целей тоталитарных режимов — мобилизация всех слоев общества, но ни Гитлер, ни Сталин не смогли достичь такого абсолютного эффекта. Люди устают от постоянного политического напряжения и тотальной войны — от этого так просто не отвернешься. Недавно я читал дневники женщин в блокадном Ленинграде. Во многих текстах повторяются коммунистические тезисы, но то тут, то там появляются мысли о том, что блокада — наказание за грехи, совершенные во время революции. При этом все женщины продолжали трудиться на благо советского общества.
Я также читал письма нацистского офицера, участвовавшего в бомбардировке Ленинграда, к возлюбленной. У него не было претензий к тактике выжженной земли — до отступления на немецкие территории, когда солдаты оказались вынуждены сжигать фермы и убивать скот на родной земле. Девушка в ответных письмах упрекает его в мягкости и пишет, что в противном случае советские войска придут в Берлин и всех переубивают. Обстоятельства принудили эту пару оперировать категориями, о которых они, скорее всего, даже не смогли бы помыслить в мирное время.
— Современные историки говорят, что, вопреки послевоенному мифу, холокост, убийства рома и синти, гомосексуалов и людей с психическими расстройствами были секретом Полишинеля. Как немецкое общество научилось жить с этим во время войны?
— Это действительно так. Все знали, но делали вид, что не знают. Информация тогда распространялась не так, как сейчас, но тоже довольно быстро. Расстрелы в Польше проводили перед сотнями тысяч немецких солдат, которые писали об этом домой, фотографировали и снимали происходящее на любительские камеры. Аналогичным образом документировались чистки на оккупированных территориях СССР в 1941 году. Немцы объясняли себе это тем, что «очищают Европу от паразитов и вредителей», — эту идею геббельсовские чиновники культивировали с середины 1930-х годов, а во время войны только подкрепляли. Даже бомбардировки немецких городов подавались как происки «еврейского лобби» в Вашингтоне и Лондоне. Правда, и на это у части общества была обратная реакция: «А ведь мы бы не вызвали все это, если бы не начали войну и не спровоцировали еврейское лобби!»
Однако в 1942 году Геббельс решил управлять общественным мнением более тонко. Он снизил градус антисемитской кампании, развернутой осенью 1941-го, и стал замалчивать факты по поводу «особых мер» [в отношении евреев]. В самый разгар репрессий в ведущих нацистских газетах, например Völkischer Beobachter и Der Angriff, выходили всего один-два антисемитских текста в неделю.
Как признавался сам Геббельс в переписках с другими высокопоставленными чиновниками, он не хотел, чтобы союзники использовали это [геноцид] во вред Германии (такие случаи действительно были). Другая причина заключалась в том, что в 1942 году министр пропаганды решил опробовать на немецкой общественности новый подход. Геббельс отказался от прежде популярной агрессивной антисемитской риторики, призванной привести весь народ в лоно национал-социализма. Благодаря прессе и «намекам», с помощью которых она стала освещать геноцид, в обществе искусственно возник неразглашаемый по взаимной договоренности «секрет». Весь 1942 год в газетах писали о том, как «еврейский вопрос» решали союзницы Германии — Румыния, Болгария, Хорватия и Словакия, — в расчете, что читатели и так все знают из слухов и сплетен. Этот эксперимент Геббельса в какой-то степени приглушал нравственную тревогу в обществе.
Уже после войны, в 1970-х, это назвали «спиралью молчания». Термин ввела известная западногерманская исследовательница Элизабет Ноэль-Нойман, которая в военные годы писала для нацистской газеты Das Reich. В своих послевоенных трудах Ноэль-Нойман подчеркивала, что, пока отдельный человек боится социального отчуждения и молчит, пресса рассказывает о мнении «большинства» и таким образом притягивает к нему больше людей. А еще более значительное давление происходит на бытовом уровне. Тех, кто мыслит не так, как все, принуждают разделить «всеобщую» точку зрения (не столь важно, будет человек выражать ее открыто или просто молчаливо соглашаться).
Когда весной 1945 года в ходе наступления союзников нацисты массово погнали узников концлагерей через рейх [на подконтрольные немецкой армии территории], насаждаемая Геббельсом «недоговоренность» окончательно потеряла смысл. Теперь никто не мог отвернуться от факта их существования — и от того, как нацисты с ними обращались. Тем не менее, пока одни в ужасе прятались от этих колонн в своих домах, другие говорили: «Какие же это ужасные преступники, раз с ними поступают так жестоко!» Более того, над узниками Освенцима, идущими через немецкие территории, многие глумились, плевали в них, бросали камнями. А в ночь с 8 на 9 апреля [1945 года] мирные немцы помогли представителям власти поймать и расстрелять более 200 укрывшихся в лесах узников с эшелона, который атаковали союзные войска.
— С начала полномасштабной российско-украинской войны в прессе и соцсетях часто рассуждают о «коллективной ответственности» россиян перед украинцами. Что вы думаете об этом понятии? Можно ли винить обычных немцев в преступлениях Третьего рейха и россиян — в решениях Путина?
— Понятие «коллективная ответственность» — само по себе наследие нацистской пропаганды. Геринг продвигал [в обществе] идею, что в случае поражения накажут всех немцев. В 1943 году он выступил с речью, декларируя такие тезисы: «Пусть никто не строит иллюзий и не думает, будто сможет выйти и сказать когда-либо потом: я всегда оставался добрым демократом при этих отвратительных нацистах». Союзники же уверяли, что после войны проведут черту между нацистами и обычными жителями Германии. В принципе, процесс денацификации в этом и заключался — наказать отдельных людей, доказав их вину.
После поражения немецкое общество как бы разделилось на два лагеря. Одни пытались понять, кто виноват в постигшей германскую нацию «катастрофе», и жалели себя. Другие стремились осмыслить масштабы военных преступлений Германии и ждали нравственной расплаты от победителей. Первые видели в проигранной войне еще бо́льшую трагедию, чем геноцид евреев.
В послевоенные годы это разделение не размывалось, а еще глубже укоренялось в сознании людей. Многие немцы чувствовали себя жертвами — и для них лишения, с которыми они сами столкнулись после поражения, затмевали все, через что прошли жертвы нацизма. А новой большой национальной идеи, которая компенсировала бы эти страдания, в разделенной стране не было.
В 1950-х в Западной Германии немецких солдат вообще воспевали как героев, а в военных преступлениях обвиняли эсэсовцев. Это было крайне выгодно тем, кто выступал за перевооружение страны и ее вступление в НАТО. Миф окончательно развеяли только в середине 1990-х, уже после объединения Германии, — благодаря таким проектам, как передвижная выставка «Преступления вермахта». На ней немцам показывали фотографии публичных казней и массовых расстрелов, в которых были задействованы простые солдаты.
Возвращаясь к вашему вопросу, я считаю, что ответственность должна распределяться индивидуально. Конечно, работница оборонного предприятия не может остановить войну. С другой стороны, она пишет своему возлюбленному на Восточный фронт и убеждает его продолжать сражаться. Такие эмоциональные отношения связывают тыл и поле боя. Подавляющее большинство немцев именно так было вовлечено в тотальную войну — и считало ее справедливой. Но я не согласен с тем, что люди по-настоящему массово поддерживали такие пропагандистские тезисы, как необходимость тотального истребления евреев.
Что касается не гражданских, а военных, то концепция «мы просто следовали приказу» — послевоенная попытка многих офицеров СС очистить свою репутацию.
— Денацификацию в Германии часто называют примером успешного покаяния нации. Тогда как США не извинялись за рабство, европейские страны — за колониализм, а турки — за геноцид армян. Почему опыт Германии уникален?
— Огромную роль сыграла безоговорочная капитуляция. Уверен, никакого покаяния не было бы, если бы Третий рейх сдался на каких-либо других условиях.
После победы солдаты союзных войск много общались с простыми немцами. Одни начинали осознавать масштабы преступлений нацизма, но были и те, у кого эти разговоры вызывали отторжение. В своей книге я описывал историю 29-летней медсестры и офицера-еврея, который был дружелюбен с ее детьми. Как-то раз он взял на руки самого младшего и сказал: «Красивые детки! У меня тоже были жена и ребенок, год всего! Немцы убили их обоих. Вот так!» И жестом показал, будто вспарывает ребенку живот.
Также важно понимать, что нацисты окончательно покинули органы власти далеко не сразу после войны. В 1950-е многие нацистские чиновники сохранили свои посты в министерствах ФРГ: союзники решили, что лучше уж они, чем коммунисты. Кроме того, западногерманское правительство сместило фокус внимания граждан с геноцида и других репрессий на то, как унижали немецких военнопленных в советских лагерях. Данные о них тщательно документировали и активно публиковали, показывали на передвижных выставках и обсуждали в СМИ. В то время о геноциде много не говорили.
Настоящая денацификация началась уже после окончания холодной войны. Ее движущей силой были новые поколения, готовые воспринимать неудобную правду о преступлениях режима и чувствовать за это вину.
— После начала полномасштабного вторжения в Украину, а затем мобилизации в России выросли продажи книг о нацистской Германии. Вы считаете оправданными параллели между Третьим рейхом и путинской Россией?
— Мне не так много известно о путинской России. Что я думаю про Путина: он пропустил перестройку и гласность, потому что был в это время в ГДР, и не воспринял идею, что Россия и Украина — разные государства. А теперь пытается построить империю на основе так называемого братства славянских народов.
Многие сегодня проводят параллели с российско-украинской войной, в которой Россия — агрессор, напавший первым, и Второй мировой. Главное сходство между риторикой Гитлера в 1939-м и Путина в 2022-м вот в чем: мы ведем оборонительную войну против соседней страны-изгоя, которую распаляют и делают более агрессивной крупные европейские страны. С точки зрения военной стратегии всегда можно заявить, что произошла «превентивная атака». Американцы примерно так и называли войну в Ираке — «передовой обороной».
Пожалуй, еще одно сходство в том, что и в Германии 1930-х, и в России 2000-х к власти пришел лидер, который хотел восстановить страну после распада прежней империи. Но СССР распался не из-за поражения в войне, как это было с Германской империей. Даже здесь аналогия разваливается.
Отличий гораздо больше. Так, российско-украинская война остается локальным, региональным конфликтом. Во Второй мировой полем боя была вся Европа, а ключевым фактором — внезапные нападения на неподготовленные позиции. Например, по расчетам Сталина в первой половине 1942 года, немецкая армия должна была попытаться вновь захватить Москву, а она углубилась на юг и атаковала Сталинград.
Вторая мировая была тотальной войной с использованием геноцида. Этот термин иногда применяют к некоторым событиям в Украине, но я бы не спешил с таким определением. Военные преступления — да, геноцид — все же нет.
Как бы то ни было, мне кажется, что поиск параллелей — довольно ограниченный метод, [чтобы осознать происходящее]. Чем дольше будут продолжаться боевые действия в Украине, тем меньше будет аналогий. Как я уже говорил, Вторая мировая была тотальной войной, а российско-украинская — все же региональная. В такой войне вероятность заключения мира на основании компромиссов (которые, правда, не будут нравиться ни одной из сторон) значительно выше. Вторая мировая заведомо могла закончиться только безоговорочной капитуляцией.
При этом мода на литературу об авторитарных режимах крайне показательна. Осенью 1941 года европейцы с обеих сторон конфликта зачитывались «Войной и миром» Толстого. Даже Гитлер упоминал 1812 год, обещая, что он случится со Сталиным [и на этот раз закончится поражением российской стороны].
В СССР исторические аналогии тоже были сильны. Вспоминается фильм Сергея Эйзенштейна «Александр Невский», вышедший в 1938 году. В нем есть эпизод, в котором тевтонские рыцари бросают [русских] детей в огонь. Эти несколько секунд будто показывали советским зрителям, что будет происходить в их стране через несколько лет.
«Медуза»