Два миллиона несуществующих людей Лена Вольф исследует историю своих предков — советских немцев, переживших депортацию, лагеря и издевательства. Перевод выпуска рассылки The Beet

Англоязычная рассылка «Медузы» The Beet за полтора года своего существования опубликовала репортажи и аналитику из нескольких десятков стран Центральной и Восточной Европы, Кавказа и Центральной Азии. Но последний материал 2023 года необычный: он про страну, которой больше нет, про СССР. А точнее, про людей, которых советская власть старалась в лучшем случае не замечать, — про советских немцев. Старший новостной редактор англоязычной «Медузы» Сэм Бризил на примере одной семьи рассказывает, через что пришлось пройти людям, чьи предки приехали в Российскую империю еще в XVIII веке. «Медуза» публикует перевод этого материала.

В 2018 году Лену Вольф пригласили на свадьбу друзей в Санкт-Петербурге. Лене, гражданке Германии, живущей в Великобритании, нужно было податься на визу, чтобы впервые в жизни поехать в Россию. На вопросы в анкете она отвечала совершенно искренне. Жила ли она когда-либо в России? Нет. Эмигрировала ли она из России? Тоже нет.

В визе ей отказали. Лена пришла в российский визовый центр в Лондоне, чтобы узнать причину, и сотрудница там не выглядела удивленной. «Женщина сказала: „Так вы предоставили нам неправильную информацию“, — вспоминает Лена. — Я спрашиваю: „В смысле?“ А она говорит: „Ну, вы родились в Латвии, но ответили „нет“ на вопрос о том, жили ли вы когда-либо в России“».

Лена объяснила, что ее семья переехала из Казахстана — не России — в Германию в 1989 году, потому что жить в Советском Союзе представителям этнических немцев было сложно. Но сотрудница начала убеждать ее, что это невозможно: «Что за истории вы рассказываете? В СССР не было немцев». Она достала документ, в котором, по ее словам, перечислен полный список народов Советского Союза, и, показывая его Лене, приговаривала: «Смотрите, смотрите, смотрите. Нет немцев».

Немцы в СССР были. Судя по переписи 1989 года, в стране жило больше двух миллионов этнических немцев. Около миллиона из них жили в Казахстане — больше, чем в любой другой советской республике.

Укоренившиеся

Больше двух столетий прошло между тем, как предки Лены приехали в Южную Украину, и тем, как ее семья эмигрировала из СССР. После того как в 1783 году Российская империя аннексировала территорию Крымского ханства, Екатерина Великая открыла только что завоеванные земли на юге Украины и в Крыму для европейских поселенцев, пригласив фермеров из германских стран и членов их семей колонизировать эти территории. Члены семьи Лены переехали почти сразу, осев на территории современного Мариуполя.

Наполеоновские войны в начале XIX века только ускорили приток немцев в регион, и население продолжало расти даже после того, как в 1819 году российские власти закрыли программу переселения. К 1914 году в районе Черного моря жили примерно 660 тысяч немцев.

***

22 сентября 1941 года, ровно через три месяца после того, как нацистская Германия вторглась в Советский Союз, Иосиф Сталин приказал депортировать этнических немцев с территории Запорожья, Сталинской (нынешняя Донецкая) и Ворошиловградской (нынешняя Луганская) областей Украины. Среди депортированных была мать Лены — ей тогда было меньше трех лет — и отец, которому было три года, а также обе ее бабушки. Дедушек Лены тоже репрессировали: мужа Жозефины арестовали раньше, на волне террора 1937 года; мужа Эмилии арестовали в 1940-м. Ни один больше не увидел свою семью.

Отца и бабушку Лены, Адама и Жозефину Олленберг, отправили в специальное поселение в степи на северо-западе Казахстана, где температуры падают ниже —40 градусов. Они жили в бараках, «похожих на тюрьмы», и спали на нарах. Маму Лены и вторую бабушку, Анжелину и Эмилию Рещ, депортировали из Украины в похожий лагерь в том же регионе.

Не доверяя этническим немцам, но желая использовать их во благо государства, Сталин запустил программу, в рамках которой за время войны больше 300 тысяч советских немцев привлекли к принудительному труду. Через 14 месяцев он подписал первый приказ о мобилизации женщин в трудармию.

Постановление Сталина и последующие решения предписывали передавать детей старше трех лет под опеку родственников или государственных учреждений, но не предусматривали никакой оплаты за уход за ними. В то же время «призыв в трудовую армию был настолько массовым, что в районах расселения немцев оставалось очень мало трудоспособных людей», писал историк Джонатан Отто Пол в книге The Years of Great Silence («Годы великой тишины»).

Адаму было четыре года, когда его мать заставили присоединиться к трудармии. С 1942-го по 1946-й он неделями жил отдельно от нее в бараках в специальном удаленном поселении среди других детей, а также взрослых, которые не могли работать по состоянию здоровья или возрасту. Жозефину забирали из этого поселения и увозили на место работы в руднике в Кимперсае. Каждый раз смена длилась три недели, и все это время она не знала, что будет с ее сыном — умрет ли он от холода или от голода до ее возвращения.

Адам говорит, что все, что он помнит из этого времени, — постоянное чувство голода. «Мы пытались есть все, что могли найти, — даже шнурки и обувную подошву. Надзиратели не давали нам никакой еды. Никого не волновало, живы мы или нет, — вспоминает он. — Они также не кормили пожилых или больных людей. Им просто давали умереть».

Анжелину и Эмилию между тем вывезли на поезде в казахстанскую степь и бросили на холоде. Переночевав в укрытии, сделанном из снега и льда, Эмилия и еще одна женщина, пережившая ночь, пошли по рельсам, пока не дошли до казахского поселения. Несмотря на отсутствие общего языка, местные жители предложили депортированным еду и жилье.

Эмилия и Анжелина добрались до города Орск, откуда их переправили в специальное поселение в Актюбинске (современный Актобе), где Анжелина однажды встретит отца Лены. Благодаря тому что Анжелине было меньше трех лет, ее мать избежала отправки в трудармию. Однако, как и все советские ссыльные немцы, она осталась без документов и была обязана регулярно отмечаться у коменданта, чтобы доказать, что она не покинула поселение. Анжелине, в отличие от Адама, разрешили ходить в школу; свое детство она описывала Лене как «время великого голода».

Побег

В 1946 году, отчаянно желая вернуться домой, Жозефина и Адам отправились из Казахстана назад в Украину. Они преодолели больше полутора тысяч километров пешком и на поездах, не попадаясь на глаза властям. У них, как и у всего миллиона с лишним советских немцев, еще в 1941 году конфисковали документы; права на перемещение по СССР их тоже лишили.

«Это был такой долгий и сложный путь, — говорит Адам. — Я пух от голода, и у меня не было никакой обуви — только тряпки, обернутые вокруг ступней».

Вернувшись в свой бывший дом в Запорожье, они обнаружили, что там живет другая семья. Адам помнит, как его мать плакала на улице. «Когда они открыли дверь, на стене можно было увидеть рисунки моего отца», — говорит Лена, вспоминая истории своей бабушки. Но когда Жозефина попросила новых жильцов дать ей теплую одежду, одеяло или хотя бы отдать рисунки, они отказались и закрыли дверь.

После многих ночей без нормального крова — часть из них пришлось провести в сарае — Жозефина и Адам узнали, что в соседней деревне, по слухам, гостеприимнее относятся к депортированным людям, вернувшимся назад. Там им действительно удалось на время восстановить подобие нормальной жизни: Жозефина начала работать в полях, а Адам пошел в школу.

Однажды, когда он шел домой, знакомая девочка, стоя на крыше своего дома, начала выкрикивать оскорбления в его адрес. «Она всегда называла меня фашистом, сыном дьявола, но я игнорировал ее», — говорит он. Но затем девочка подобрала шифер с крыши и бросила им в Адама, попав ему в голову. «После того как я потерял сознание, они позвали мою маму, — говорит он. — Я лежал там в луже крови, а она плакала, звала на помощь. Но люди просто стояли [вокруг] и смотрели».

Жозефина несла Адама несколько километров к ветеринару, чтобы тот вымыл и зашил его рану. После этого Жозефина начала молиться. «Она сказала, что именно это спасло меня — ее молитвы, — вспоминает Адам. — Она не могла отвезти меня в больницу: не на чем было везти. К тому же она была немкой — кто бы захотел ей помочь?»

Через несколько недель, когда Адам почти поправился, кто-то сообщил о нем и его матери властям. Милиционеры пришли и забрали Жозефину. Ее отправили в ГУЛАГ в Воркуте, за полярным кругом. А Адама отправили в соседнее село Николай-Поле, где он жил в детдоме для детей «врагов народа».

Разлука

Адам описывает детский дом, где он провел остаток своего детства, как учреждение, нацеленное на то, чтобы сделать из него «настоящего советского украинца». Власти изменили его фамилию с Олленберг на Вольф. Если кто-то из детей говорил по-немецки, рассказывает он, их либо били, либо заставляли копать яму на улице. «Тебя могли держать на холоде часами», — вспоминает он.

Несмотря на жестокое и бесчеловечное обращение, через которое он прошел, воспоминания Адама о детском доме переплетены с историями о добрых людях. Таких как учительница, которая пригласила его в свой дом на ужин. «Это был лучший день в моей жизни, — говорит он. — Мы с ее сыном играли в ее красивом саду. Я до сих пор помню, как много там было красочных цветов. Тогда я понял, что в старости у меня будет сад, полный цветов».

В детдоме собрались дети с разными историями. «Мы все были одинаковыми, потому что все были детьми „ненадежных элементов“, — говорит Адам. — Наши родители либо были мертвы — расстреляны — за то, что были „ненадежными“, либо „по справедливости“ находились в ГУЛАГе. Даже нам иногда казалось, что наши родители, возможно, сделали что-то плохое».

Пока Адам мечтал «вырасти и больше не быть врагом», его мать искала его из своего трудового лагеря. Как будто сама по себе задача определить, в какой из тысяч советских детских домов отправили ее сына, была недостаточно сложной, власти еще и изменили его фамилию и дату рождения. Много других женщин, сидевших с Жозефиной, оказались в такой же ситуации: власти забрали их детей и изменили их данные. Чтобы облегчить поиски, женщины объединялись, вместе писали письма, в которых описывали внешность своих детей — то, о чем они с каждым годом знали все меньше и меньше, — и отправляли их в различные детские дома.

Как и в детдоме Адама, в лагере в Воркуте собрались самые разные люди. Годы спустя, когда Лена приезжала в Германию к бабушке, Жозефина приветствовала ее на десяти языках, которые она выучила благодаря своим подругам в ГУЛАГе.

Именно одна из лагерниц в конечном итоге помогла Жозефине найти Адама. Женщина сначала смогла найти своего сына, который рассказал ей, что в его детском доме есть и мальчик по имени Адам, хотя его день рождения и фамилия были другими. Так Адам и Жозефина узнали, где каждый из них провел последние почти десять лет.

Жозефина освободилась по амнистии Никиты Хрущева 1956 года, когда на свободу вышли миллионы политзаключенных. Незадолго до освобождения Адам приехал к ней в Воркуту. Много лет спустя Лена спросила, узнал ли он свою мать. Адам ответил, что нет: он был слишком мал, когда ее арестовали. «Я сказала: „Но ведь ты должен был узнать свою мать“, — рассказывает Лена. — И он сказал: „Мне просто понравилось, что я кому-то нужен“».

Ее бабушка вспоминала, что встреча с Адамом была радостной и горькой одновременно. «Она говорила: „Сначала я подумала, что мои молитвы были услышаны“», — вспоминает Лена. Но когда она начала говорить с сыном, которого давно не видела, на «своем немецком, смешанном с украинским, русским, польским и так далее» языке, Жозефина поняла, что Адам не понимает ее: «Он не помнил немецкого, не помнил никаких обычаев, не знал, что такое цукеркухен [масляный пирог]. Казалось, будто он не помнил, что значит быть частью ее, ее традиций, ее культуры».

Когда Адам закончил военную службу, а Жозефину освободили из ГУЛАГа, он переехал к ней в Актюбинск, Казахстан. «Мне пришлось отказаться от хорошей жизни в Запорожье, чтобы быть с ней. Но мать есть мать, — говорит Адам. — Она отдавала мне свою еду, чтобы я не умер с голода. Теперь я хотел позаботиться о том, чтобы у нее был хотя бы кусок хлеба. Работу людям из лагерей не давали».

Позже, когда вся семья переехала в Германию, матери Лены Анжелине приходилось выступать переводчицей между Адамом, который так и не вспомнил немецкий, и Жозефиной, которая так и не начала свободно говорить по-русски или по-украински.

В поисках дома

Лена Вольф родилась в Елгаве, в Латвии, в 1973 году, хотя она ничего не помнит о времени, проведенном там. Ее семья переехала туда за несколько лет до ее рождения, полагая, что из Латвии попасть в Германию будет проще, чем из Казахстана. Но еще когда Лена была совсем ребенком, родители поняли, что эмиграция невозможна, и решили вернуться в Актюбинск — там хотя бы были другие советские немцы, вместе с которыми было проще переживать постоянную дискриминацию.

Все свое детство Лена постоянно слышала, что она и ее семья — «фашисты». Этот термин люди в послевоенном Советском Союзе использовали как синоним слова «немцы». «Вместо того чтобы сказать „немец“, некоторые люди на улице говорили: „О, это фашистский ребенок“. Это были взаимозаменяемые слова», — вспоминает Лена.

Поскольку этнические немцы, поселившиеся в Российской империи, были в значительной степени исключены из советской истории, большинство обычных людей не делали различий между ними и солдатами нацистской Германии, вторгшимися в Советский Союз в 1941 году. «Несколько раз, когда я говорила людям, что я немка из Казахстана, они спрашивали: „Твой дедушка приехал с нацистами и так полюбил нашу страну, что решил остаться?“ — говорит Лена. — Никто не знал, что мы жили в Российской империи 200 лет. В учебниках нас не упоминали. Мы как группа не существовали в советских газетах, на радио или телевидении».

В детстве Лену это особенно путало, учитывая многонациональный характер Казахской ССР, который во многом был результатом принудительных перемещений населения и внутренней миграции. «Все мои друзья были казахами, поляками, корейцами и так далее, — объясняет она. — И из-за того, что Казахстан был плавильным котлом всех этих разных национальностей, долгое время я не знала, откуда мы пришли. Я думала, что немцы происходят из Казахстана».

Политика советских властей по подавлению немецкого языка, культуры и идентичности якобы была направлена на стимулирование ассимиляции. И, как и ее отец, Лена в детстве стремилась как можно скорее стать «настоящей советской гражданкой». В то же время законодательство предписывало указывать национальность всех граждан в их идентификационных документах. «Это означало, что люди, которых советская власть классифицировала как немцев, уже не могли избавиться от статуса граждан второго сорта», — пишет историк Джонатан Отто Пол.

«Я выросла с этим подсознательным страхом всего, что связано с немецкостью, — объясняет Лена. — Это было так: „О боже, а что, если соседи услышат, как мы говорим по-немецки? Что, если мы испечем этот цукеркухен, а сосед решит сообщить о нас в милицию?“»

Незадолго до распада Советского Союза семье Вольф наконец представилась возможность переехать в Германию в рамках политики репатриации Берлина. Лене было 17 лет, и она не хотела покидать своих друзей — но она думала, что, по крайней мере, впервые в жизни почувствует себя дома. «Но, конечно, когда мы приехали в Германию, мы стали иммигрантами, — говорит она. — Мы сильно отличались от других немцев».

С переездом из Казахстана в Германию еще больше усложнилось понимание Леной собственной идентичности. И желание ее родителей отпустить прошлое и ассимилироваться в немецкое общество только путало ее сильнее. «Они всегда как бы верили: „Ой, давай не будем об этом говорить, это слишком сложно. Просто будь немкой, раз ты наконец-то в Германии“, — рассказывает Лена. — И это печально, потому что мы занимались, по сути, тем же, чем и в Казахстане».

По мнению Лены, попытка интегрироваться в немецкое общество, не обращая внимания на века, которые семья провела в Российской империи и СССР, — то же, что отрубить себе ноги: «Ты можешь очень хорошо выучить язык, можешь интегрироваться, но в твоей идентичности всегда будет чего-то не хватать. И это что-то — 200 лет истории».

Истории выживания

В 2016 году, после многих лет, когда ей приходилось объяснять, откуда она родом — или, что еще хуже, выслушивать, что людей как она не существует, — Лена решила задокументировать историю семьи в формате, который будет близок молодому поколению: в серии графических романов.

«Я хочу создать книгу, которая не только погрузит людей в депрессию, но и расскажет им про нашу историю и даст им что-то позитивное, — говорит Лена. — Так что это не просто [рассказ] о нашей ужасной истории, хоть она и действительно ужасна. Он еще и о том, как мы с этим справляемся. [Это] истории выживания и невероятной храбрости».

Первая книга Лены — под названием «Мир вашему дому!» — почти завершена. Иллюстрации для нее создал немецкий художник Кристоф Хойер. Книга объединяет в себе историю бабушки Лены по матери, Эмилии, пережившей войну, депортацию, изгнание и преследование, и личный опыт Лены, которая столкнулась со сложной историей семьи и попытками осознать свою идентичность как немки из Казахстана, живущей в Европе. Вторая книга расскажет о бабушке по отцу Жозефине и о том, что она пережила в трудовой армии и ГУЛАГе.

«[Даже после того как мы переехали] в Германию, я говорила: „Бабушка, ты вчера ходила за покупками, ты принесла бананы?“ А она отвечала: „Ох, в ГУЛАГе у нас вообще ничего не было“, — рассказывает Лена о Жозефине. — Иногда мы сидели часами, глядя в окно на лес, и затем она словно выходила из оцепенения и говорила: „В Воркуте было так много деревьев. Но нам приходилось так тяжело трудиться“».

* * *

Адам Вольф сохранил фамилию, которую дали ему советские власти. Сейчас ему 85, он живет в городе Оффенбах-ам-Майн на востоке от Франкфурта. Из-за полномасштабного вторжения России в Украину в Германию приехало большое количество украинских беженцев; это значит, что впервые за десятилетия Адам может говорить на привычном ему языке. «Он оживает», когда разговаривает по-украински с недавно приехавшими соседями, рассказывает Лена.

Но у Адама есть и близкие друзья, с которыми он не говорит на одном языке. «У моего отца появилась компания в Оффенбахе, состоящая из украинской женщины, которой под девяносто, соседа-сирийца, которому тоже за восемьдесят, и женщины из Косово, — объясняет Лена. — Они сидят на своей скамейке, и, если смотреть издалека, можно подумать, что они говорят на одном языке. Общего языка у них нет, но они жестикулируют, улыбаются и как-то понимают друг друга».

Послушайте интервью Лены Вольф в англоязычном подкасте The Naked Pravda

И подписывайтесь на The Beet