За год до войны в Украине ученые спросили россиян об их отношении к вторжению в соседнюю страну — и как на это отношение может повлиять мнение Путина Вот что показал этот уникальный эксперимент
Отношение россиян к войне в Украине пытаются измерить в социологических опросах, которые стали проводиться только после ее начала — в условиях военной цензуры и массовой пропаганды. Интерпретация их результатов стала среди социологов предметом ожесточенных споров, порой переходящих в оскорбления. Но что, если вернуться в прошлое и расспросить людей о поддержке вторжения еще до самого этого события, когда мало кто верил в реальность такого сценария, а цензура и пропаганда еще не были столь жесткими?
Нечто подобное удалось сделать политологам из Орхусского университета в Дании Джейкобу Толструпу и Сутану Кришнараяну. В 2021 году они провели социологический эксперимент с вопросами о возможном вторжении России в соседние страны и попытались изучить, как на отношение к такому сценарию влияют слова Владимира Путина. Их работа опубликована в (необычном для такого рода исследований) журнале Science Advances, а ее главные выводы сводятся к двум пунктам: с одной стороны, россиянам вовсе не свойственен «слепой милитаризм» — они прекрасно различают адекватные и неадекватные угрозы безопасности. С другой — среди сторонников Путина его слова имеют большой вес и способны во многом оправдать вторжение. Возможно, говорят авторы, именно последний факт повлиял на решение о начале полномасштабной войны — хотя достоверно об этом ничего не известно.
В рамках эксперимента ученые попытались выяснить отношение россиян к потенциальным враждебным действиям со стороны Латвии и Грузии — за год до войны в Украине
Работа, о которой идет речь, сделана методом виньеток — это социологический эксперимент, сходный с опросами, но устроенный несколько иначе. Как и в опросах, респондентам задают вопросы и записывают их ответы — но непосредственно перед вопросами респонденты читают специально сконструированную историю, отношение к которой, собственно, и интересует ученых. У разных людей эта история отличается некоторыми важными деталями — и именно влияние этих деталей на статистику последующих ответов в первую очередь и изучают авторы эксперимента.
Джейкоба Толструпа и Сутана Кришнараяна в их работе интересовало два вопроса.
- Во-первых, как новости о событиях, происходящих в соседних странах, влияют на одобрение россиянами военных мер воздействия на политику в этих странах?
- Во-вторых, как на это одобрение могут влиять высказывания президента России Владимира Путина?
Поэтому истории-виньетки, предлагаемые до опроса, были устроены следующим образом: сначала респондентам излагали новость о произошедшем в соседней стране (выдуманном) событии, которое должно было спровоцировать их на реакцию. А потом части из них предлагали (тоже выдуманную) цитату Путина по этому поводу. Реакция президента могла быть двух видов: усиливающая провокацию и, наоборот, призванная успокоить людей. Провокации тоже были двоякими: они касались либо языковых ограничений для русскоязычных, либо действий, непосредственно угрожающих безопасности России. В качестве стран-соседей, где происходили события, авторы выбрали Грузию и Латвию — государства с очень разной долей русскоязычных меньшинств и разным блоковым и военным статусом.
Вот так выглядела история в самой «сильной» своей форме, направленная против безопасности РФ и дополненная «эскалирующей» цитатой Путина:
Вчера правительство [страны] приняло закон, предусматривающий финансирование размещения баллистических ракет большой дальности в районе, который находится в непосредственной близости от российской границы. В ходе последовавшей пресс-конференции премьер-министр [страны] назвал россиян «слабыми». Президент Путин сделал следующее заявление по поводу сложившейся ситуации: «Я с большой тревогой смотрю на развитие событий в [стране]. Эти действия представляют собой прямую угрозу безопасности нашей страны и народа России. Им необходимо дать отпор».
В другом («культурном») варианте провокации «размещение баллистических ракет» заменялось на «запрет для русскоязычных граждан изучать русский язык в начальной школе». В «успокоительном» варианте цитаты гипотетический Путин говорил о том, что описываемые события «не представляют угрозы для безопасности России» и не вызывают у него беспокойства.
Все эти истории в разных вариантах предлагались респондентам, после чего им нужно было ответить на вопрос: «Исходя из этих событий, вы бы поддержали или выступили против применения Россией военной силы против Грузии/Латвии, чтобы остановить происходящее?»
Эксперимент проводился за год до вторжения российских войск в Украину — с 12 февраля по 11 марта 2021 года. Всего на вопрос ответили 4144 респондента. Это люди, которые добровольно согласились участвовать в разнообразных опросах, проводимых через интернет-платформу YouGov. Авторы утверждают, что выборка репрезентативна по полу, возрасту и региону проживания россиян.
Независимые социологи, которые не участвовали в исследовании, пояснили «Медузе», что использование интернет-платформы для опроса само по себе может вносить сильные искажения — в нем, например, естественно не представлены люди, которые не пользуются интернетом. Кроме того, такая выборка может быть значительно смещена в сторону более образованных, но и более бедных людей, которые скорее будут искать заработок в форме участия в соцопросе и в принципе знать о его существовании. Все это делает абсолютные значения (доли одобряющих или не одобряющих что-либо среди опрошенных) в эксперименте трудными для интерпретации. Однако сам фокус виньеточного исследования состоит не в абсолютных значениях, а в том влиянии, которое разные варианты виньеток оказывают на результат, — здесь искажение выборки играет не такую важную роль.
Результаты работы трудно интерпретировать из-за ее уникальности. Но некоторые полезные выводы сделать все же можно. Главный — исследование ставит под сомнение «слепой милитаризм» россиян
То главное, что удалось установить авторам в ходе опроса, основано не на абсолютных значениях одобрения или неодобрения военного вторжения, а на отличиях долей поддерживающих тот или иной сценарий для разных историй. Уникальность исследования при этом несет свои недостатки — других работ с такими же вопросами не существует, что делает абсолютные доли ответов респондентов если не бессмысленными, то очень трудно поддающимися интерпретации (неясно, например, как понимать ответы 8% респондентов, готовых поддержать военное вторжение даже без каких-либо провокаций).
Тем не менее при желании абсолютные доли поддерживающих вторжение можно сопоставить с похожими, хотя и отличающимися опросами, проведенными в США и Великобритании. Как выясняется, и те и другие дают сопоставимые результаты: если речь идет о вопросе безопасности, чуть менее половины граждан стран, где проводились опросы, готовы поддержать военное вторжение как инструмент решения проблемы.
- Для россиян эта доля в исследовании Толструпа и Кришнараяна составила 40% (50 и 29% среди сторонников и противников Владимира Путина соответственно).
- В США и Великобритании похожее исследование было проведено в 2013 году. Респондентов спрашивали, поддержат ли они решение властей, если те в случае угрозы национальной безопасности нанесут удар по «объектам по разработке ядерного оружия» в двух разных типах стран — демократических и авторитарных. Оказалось, что в США с силовым сценарием при таких условиях были согласны 50% участников исследования, если бы гипотетические цели находились в автократиях, и 34% — в демократиях. В Великобритании цифры были значительно ниже — 42 и 21% в случае авторитарных и демократических режимов соответственно.
- Не только в западных странах, но и в Китае ответы в аналогичном исследовании были похожими: 39 и 32% для гипотетических мишеней в автократиях и демократиях соответственно.
Таким образом, уверенно можно говорить лишь о большей «воинственности» жителей США по сравнению с британцами и о том, что Китай и Россия в этом плане находятся примерно на одном уровне. Более глубокие выводы сделать невозможно из-за разницы в формулировках вопросов и методике исследований.
Самое же интересное в новой работе обнаруживается не в абсолютных долях одобрения и неодобрения, а в реакции респондентов на разные варианты историй.
- Во-первых, провокации действительно работают. Если речь идет о национальной безопасности, то доля людей, готовых одобрить вторжение, вырастает в пять раз относительно ситуации, которая трактовалась авторами как базовая. Согласно этому базовому «плацебо-событию», соседняя страна объявляет о том, что меняет цвет своего паспорта, чтобы сделать его менее похожим на российский.
- Во-вторых, в глазах респондентов гипотетические военные действия против Латвии и Грузии никак не отличаются. После историй, в которых менялось лишь название страны, респонденты отвечали на вопросы почти идентично. Авторы находят это удивительным, ведь одна из этих стран — Латвия — состоит в НАТО, что делает «стоимость» гипотетического конфликта совершенно иной для России. Для респондентов разница, кажется, не имеет никакого значения — по крайней мере о ней не задумываются без уточняющих вопросов.
- В-третьих, эскалационная риторика Путина действительно оказалась способна подстегнуть количество сторонников вторжения. Одной его озабоченности достаточно для того, чтобы увеличить число респондентов, одобряющих применение военной силы, примерно на 20% (по сравнению с ситуацией, когда никаких цитат респондентам не давали). Интересно, хотя и весьма ожидаемо, что этот эффект наблюдается прежде всего среди открытых сторонников президента, которые в целом настроены гораздо более воинственно, чем люди оппозиционных взглядов.
- В-четвертых, хотя Путин оказывается способен одной своей «обеспокоенностью» склонить на сторону войны значительное количество респондентов, это не работает в обратную сторону. Деэскалационная риторика из уст президента просто неэффективна: доля одобряющих войну людей не уменьшается, даже если за историей про военную угрозу РФ следует комментарий о том, что президента эта угроза не беспокоит.
По словам авторов, этот вывод идет вразрез с их исходными ожиданиями при составлении плана исследования. Действительно, если в авторитарных режимах позиция, высказываемая респондентами в опросах, не отражает какого-то внутреннего убеждения, а выполняет роль аккламации — простого одобрения действий начальства, — то можно было бы ожидать более гибкого колебания мнений в соответствии с «линией партии». Но его не видно. При этом и авторы статьи, и независимые социологи отмечают, что этот эффект в результатах эксперимента на самом деле не такой сильный, чтобы делать из него далеко идущие выводы. Во-первых, эффект не слишком ярок. Во-вторых, асимметрия, возможно, объясняется самой формулировкой историй: они целенаправленно используют хорошо известные респондентам штампы пропаганды, поэтому нейтрализовать их простым «отсутствием обеспокоенности» может быть невозможно — для этого было бы полезно создать новый набор историй, которые еще не использованы в пропагандистской риторике.
Наконец, возможно, самым ярким и бесспорным эффектом, который удалось зафиксировать исследователям, является то, что россияне хорошо понимают, какие действия соседних стран представляют непосредственную угрозу безопасности, а какие — нет. Языковые ограничения и непосредственное размещение ракет на границе воспринимаются ими (по крайней мере, воспринимались в 2021 году) как принципиально разные события. В то время как военная угроза увеличивала количество «милитаристов» среди респондентов в пять раз, языковые запреты (даже довольно строгие) добавляли лишь от трех до шести процентных пунктов к «фоновым» сторонникам силового сценария. Это, как отмечают авторы, идет вразрез с представлением о «слепом милитаризме», то есть готовности согласиться на применение военной силы в ответ на любые угрозы, которую иногда приписывают россиянам.
Как интерпретировать работу ученых из датского университета в контексте войны в Украине? Мы поговорили об этом с одним из авторов исследования и независимыми экспертами
Джейкоб Толструп, профессор департамента политологии Орхусского университета
В нашей работе, на мой взгляд, есть несколько важных выводов. Во-первых, мы показали с помощью эксперимента, что россияне изначально не воинственны. Те люди, что служили контрольной группой, получили сценарий, в котором соседняя страна меняет цвет паспорта, чтобы он меньше походил на российский. В этом случае только 8–10% поддержали военные действия. Так что в этом смысле россияне, как принято говорить в политологии, «благоразумны». Благоразумны в том смысле, что понимают, что это не является риском и здесь не нужно ни с чем бороться. Это один из положительных моментов.
Еще одна важная вещь, которую мы обнаружили, заключается в том, что россияне особенно восприимчивы к тому, что мы называем пропагандой, пропагандистским историям. С помощью этих историй мы можем довольно сильно сдвинуть их позицию. Дополнительно мы можем добавлять к историям высказывание Путина, и, если речь касается его сторонников, это дает большой усиливающий эффект. Если сравнивать с аналогичными исследованиями, которые проводились преимущественно в западных странах, то в российском случае эффект, который мы обнаружили, гораздо ярче. И это тоже очень важно.
Третье — мы не видим различий между двумя странами, которые использовались в историях. Там есть Латвия и Грузия, и, на мой взгляд, следовало ожидать, что россияне будут гораздо осторожнее одобрять военные действия против Латвии, страны — члена ЕС и члена НАТО, чем против Грузии. Но мы не нашли никаких различий — и это очень интересно. Да, конечно, можно сказать: ну вы же не говорите им, что между этими странами такие различия. Если бы мы им напомнили, то это вообще не было бы проблемой. Но дело-то как раз в том, что в России никому о таких различиях и вообще о стоимости и последствиях военных действий не напоминают. В более демократических обществах есть за и против, есть обсуждение затрат и выгод, связанных с военными действиями. Поэтому у нас есть оппозиционные политики, которые громко об этом кричат. Независимая пресса обсуждает проблемы, связанные с потенциальными военными планами. В российском случае всего этого нет, это полностью отсутствует, по крайней мере в информационном пространстве большинства людей. Отсюда и возникает такой эффект.
Григорий Юдин, руководитель магистерской программы «Политическая философия» в Московской высшей школе социальных и экономических наук (Шанинка)
Авторы работы сделали интересную вещь: взяли формулировки условных угроз из баз медиаконтента. То есть эти виньетки уже сформулированы на языке российской пропаганды. Это хорошая идея, но нужно понимать, что сразу задает рамку — то есть само сообщение не является нейтральным, оно уже сформулировано на агрессивном языке государства. И этот язык опознается респондентами.
Вообще, мне кажется интересным и правильным, когда люди экспериментируют с вопросами, а не пытаются спрашивать респондентов в лоб. Проблема с фронтальными вопросами в России состоит не столько в том, что люди чего-то боятся, — люди, конечно, боятся, но это не самое главное. Главное в том, что фронтальные вопросы неадекватны смыслу политической коммуникации в России. Так бывает не только в России, но здесь это просто особенно хорошо проявляется. Вопрос типа «какая политика вам больше нравится, такая или сякая» неадекватен абсолютно подавляющему большинству наших сограждан. Потому что им в голову не приходит, что они имеют какое-то отношение к выработке политики. Этот вопрос рассчитан на субъекта, которого не существует, — это все равно что спросить людей, за кого они болеют в чемпионате Замбии. Если потребовать от них ответа, люди что-то такое вам скажут, но это все равно останется ответом на вопрос, который не имеет никакого отношения к жизненному миру респондентов.
Политическая жизнь в России определяется тем, что я называю «плебисцитарным режимом». Люди не воспринимают свою задачу как выработку предпочтительных вариантов политики, участие в выборе политики или объявление своих предпочтений. В России же не так дело устроено, зачем мы себя обманываем? В России все устроено по-другому. Все решает император. А дальше смысл вопроса ко мне состоит в том, чтобы я выразил императору свою лояльность. Конечно, я могу отказаться ее выражать, взяв на себя соответствующие риски и заявив, что я против его решений. При этом все понимают, что на решения это никак не повлияет, они уже приняты.
Именно поэтому еще в прошлом году Russian Field, а затем, кажется, и другие опросные службы начали задавать гораздо более адекватные вопросы. Они спрашивают, «поддержите ли вы Владимира Путина, если он сделает то-то и то-то». Вы наверняка видели результаты этих опросов — они показывают, что более 40% респондентов все время говорят: «Поддержу в любом случае».
Ценность этой новой работы, на мой взгляд, в том, что в ней формулируются вопросы в ситуации, приближенной к реальной жизни респондентов. Она не просит людей встать в позицию, которая им неблизка, непонятна и в принципе для них невозможна. И результаты этого эксперимента вполне подтверждают то, что мы знали из других исследований: решающая часть России в целом бессубъектна и готова заявить поддержку абсолютно любым решениям Путина. Эта поддержка может быть в разной форме — большинство просто уходит от всех этих опросов (кстати, данное исследование проведено в онлайне и потому заведомо упускает проблему неответов), а кто-то говорит: «Ну да, ему виднее».
Интересно, что «Левада-центр» недавно запустил опрос, который имеет примерно такое же направление. Они спросили людей: «Поддержите ли вы Путина, если он вообще все отдаст Украине?» И там действительно появилась некоторая резистентность в ответах — больше народу сказало, что они не поддержат Путина. Это как будто бы опровергает мою теорию о том, что люди поддержат что угодно. Но я думаю, что в текущих условиях такого рода вещи начинают восприниматься как слом фрейма. Другими словами, здесь фактически предлагается спросить, поддержите ли вы Путина, если он перестанет быть Путиным? Но если он больше не Путин, то зачем его поддерживать? Но даже внутри ответов на этот вопрос, как хорошо заметил Кирилл Рогов, оказывается, что «навес» из предполагаемых оппонентов миротворческой политики создается исключительно в старшем поколении. Как только мы выходим за пределы старшего поколения, мы опять имеем ту же самую картину, про которую я говорил выше: «Нехай делает что хочет, хоть все отдает, хоть все забирает».
Максим Алюков, научный сотрудник департамента исследований России и Восточной Европы в Манчестерском университете, ассоциированный научный сотрудник Института исследований России в Лондонском королевском колледже, сотрудник Лаборатории публичной социологии
Это хорошо сделанный эксперимент, статью было интересно читать, и мне кажется, там есть некоторая интересная находка. Она прежде всего в том, что эффекты виньеток оказались действительно большими — это необычно. Ведь виньетка — это очень небольшой, кратковременный стимул, когда человеку дают прочитать одно-два предложения, и в целом в таких экспериментах эффекты обычно не очень большие. А здесь действительно можно наблюдать, что в российском контексте, когда у тебя нет разнообразной медиасреды, нет сформированной системы политических предпочтений, нет политической конкуренции, все очень сильно зависит от того, что говорит «главный человек», управляющий страной. От его риторики сильно меняется отношение к каким-то вопросам.
Мы это видели и ранее: начинается война в Сирии — и в этот момент у вас в обществе одно отношение к этому вопросу. Затем следует волна пропаганды — и отношение радикально меняется. Так происходит потому, что, во-первых, нет разнообразия источников информации, во-вторых, нет политических акторов с альтернативным мнением, которые позволили бы людям самим прорабатывать свое отношение. Поэтому люди и оказываются очень зависимы от «генеральной линии партии». В настолько обедненном авторитарном контексте эффекты эти действительно могут быть довольно сильными.
Что касается того, что они выглядят асимметричными — что Путин может эскалировать риторику, но не способен никого успокоить, — то, хотя, действительно, это наблюдают авторы работы, само по себе это вовсе не значит, что есть такая реально существующая тенденция в обществе. Вполне возможно, что она есть, но, чтобы ее действительно идентифицировать, нужно провести еще много таких экспериментов. Причем делать это нужно в разные моменты времени, желательно еще и разными методами. Этот эффект может быть связан просто с тем, что, когда респонденты отвечали на вопросы — условно, в понедельник вечером 27 февраля, — эти истории могли наложиться еще на какие-то новости этого конкретного дня.
Кроме того, деэскалирующие высказывания там такие, что им просто очень трудно поверить. То есть «Путин» в виньетках говорит, что описанное событие — это как бы не страшно. Как так? Что значит не страшно, когда вам с начала 2014 года говорят, что вокруг нас появляются военные базы НАТО, что это очень даже страшно. Когда такая деэскалация противоречит последним восьми годам государственной риторики, в нее просто очень сложно поверить. Если бы здесь был какой-то дополнительный контекст, если бы авторы еще что-то с помощью дополнительных инструментов протестировали, то можно было бы в эту сторону думать. Пока же надо сказать, что эту гипотетическую тенденцию авторы не поймали, может, она есть, а может, и нет.
Отдел «Разбор»