Кажется, Путин и правда думает, что может победить Запад. Почему? Возможно, потому что верит в теории Льва Гумилева. Сейчас все объясним
«Медуза» продолжает исследовать путинизм — идеологию, которая привела к войне с Украиной и разрушила жизни миллионов людей. Ее трудно назвать целостной и монолитной, скорее это мешанина из множества разрозненных консервативных идей, многие из которых российский президент усвоил еще в молодости. В новом тексте спецкор «Медузы» Андрей Перцев рассказывает о теориях историка Льва Гумилева, на которые Путин регулярно ссылается в своих выступлениях об «особом пути» России — и ее «неизбежной победе над Западом».
Путин и правда верит в идеи Льва Гумилева?
По крайней мере, он много раз заявлял об этом публично. Например, на встрече с главными редакторами российских СМИ в 2021 году президент РФ рассуждал:
Я верю в пассионарность, в теорию пассионарности. Как в природе, так и в обществе идет развитие, пик, затухание. Россия не достигла своего пика. Мы на марше, на марше развития. Страна прошла через тяжелейшие испытания в своей истории в 1990-е, начале 2000-х годов, но она на марше развития. Проблем море, но, в отличие от других старых или стареющих быстро наций, мы все-таки на подъеме.
Неверно истолковать это заявление довольно трудно: «теорию пассионарности» во второй половине XX века предложил именно Лев Гумилев.
И это не единственное обращение Путина к идеям историка. Так, в 2017 году президент заявил, что внутри «нашего народа, русского человека» есть некий «внутренний ядерный реактор». Именно этот реактор — «пассионарность, о которой Гумилев говорил» — «толкает нашу страну вперед», считает Путин.
В рассуждениях о внешней политике Путин также упоминал Гумилева: «Кто вырвется вперед, а кто останется аутсайдером и неизбежно потеряет свою самостоятельность, будет зависеть не только от экономического потенциала, но прежде всего от воли каждой нации, от ее внутренней энергии. Как говорил Лев Гумилев — от пассионарности, от способности к движению вперед и к переменам».
Гумилев был последовательным антизападником-евразийцем. Он — как позднее и Путин — считал, что Россия идет своим «особым путем», который неизбежно приведет к победе над «приходящим в упадок» Западом.
Напомните, кто такой Гумилев?
Сын поэта и офицера Николая Гумилева и поэтессы Анны Ахматовой.
Мальчика воспитывала бабушка по отцу, которая жила в Тверской области: Николая Гумилева расстреляли по сфабрикованному делу в 1921-м, Ахматова строила новую семейную жизнь.
В 1929-м 17-летний Гумилев переехал в Ленинград, а в следующем году предпринял неудачную попытку поступить на немецкое отделение местного пединститута — но людям с его происхождением попасть в вуз в то время было очень сложно.
Лев Гумилев начал участвовать в геологических, а потом и археологических экспедициях как обычный разнорабочий. Он посетил Сибирь и азиатские республики, а также обзавелся «пролетарским прошлым», которое позднее позволило ему все-таки поступить на исторический факультет Ленинградского университета.
В 1935 году Льва в первый раз арестовали — по доносу, за «создание антисоветской организации» и «террористические настроения по адресу вождей ВКП (б) и советского правительства». Считается, что Гумилев стал мишенью для чекистов именно из-за своего дворянского происхождения.
Впрочем, после того, как Ахматова написала письмо Сталину, его отпустили, а дело закрыли. Более того, благодаря хлопотам матери Гумилева даже восстановили в университете. Несмотря на то, что стихи Ахматовой тогда не печатали, поэтесса была знакома со многими влиятельными представителями интеллигенции, а также с функционерами большевистской партии.
Но спустя три года, в 1938-м, Гумилева опять арестовали. На этот раз по статье о «контрреволюционной пропаганде», часто применявшейся во времена Большого террора. Лев получил десять лет лагерей, однако после доследований (и опять же не без вмешательства Ахматовой) срок сократили вдвое.
Сидел Гумилев в Норильске, где начиналась разработка никелевых месторождений. В лагере ему пригодился опыт, который он получил в геологических экспедициях: он стал не рядовым заключенным, а геотехником. Осужденному даже разрешили жить вместе с геологами, а не с зэками.
«Основная масса рабочих жила в длинных бараках с двумя рядами нар по бокам и столом посредине. За столом обедали и по вечерам играли в шахматы или домино. На обед полагалась миска супу (баланды), миска каши и кусок трески. Хлеб выдавался по выполнении норм: за полную выработку — 1 кг 200 г, за недовыработку — 600 г и за неудовлетворительную работу — 300 г. Слабые люди от недоедания теряли силы; их называли доходягами», — вспоминал сам Гумилев свой лагерный быт.
В 1943-м Гумилев вышел на свободу, а в 1944-м записался добровольцем и дошел до Берлина. Об армии и войне он писал так: «Шинель ко мне идет, пищи — подлинное изобилие, иногда дают даже водку, а передвижения в Западной Европе гораздо легче, чем в Северной Азии. Самое приятное — разнообразие впечатлений».
После войны Гумилев вернулся к учебе, защитил кандидатскую диссертацию по теме «Политическая история первого тюркского каганата» и устроился на работу в ленинградский Институт этнографии, где продолжил заниматься раскопками и изучать восточные цивилизации.
Спустя год снова (в третий раз) он оказался под арестом, теперь не только за «антисоветскую пропаганду», но и за «создание антисоветской организации». Гумилеву снова дали десять лет лагерей. Ахматова заступиться за сына уже не смогла. Если в 1930-е, несмотря на то, что книги поэтессы не печатали, она поддерживала связь с влиятельными деятелями культуры, то в 1947-м партийное руководство раскритиковало ее за «декадентство» и исключило из Союза писателей. В то время в стране начиналась «борьба с космополитизмом»: неугодных деятелей культуры критиковали за «низкопоклонство перед Западом», и Ахматова стала одной из первых жертв этой кампании.
На этот раз Гумилев попал в гораздо более тяжелые условия заключения: ему пришлось заниматься тяжелым физическим трудом, у него резко ухудшилось состояние здоровья, появились серьезные проблемы с желудком и сердцем. Вышел он только в 1956-м, уже после знаменитого XX съезда КПСС, на котором Никита Хрущев выступил против «культа личности» Сталина.
После освобождения, как утверждает биограф Гумилева Сергей Беляков, его отношения с матерью испортились. Историк вернулся к работе: устроился сначала в Эрмитаж, а затем в ленинградский Институт востоковедения.
Постепенно Гумилев все больше склонялся к мысли о том, что у России свой «особый путь». Он понимал ее как некую «отдельную цивилизацию» с элементами как восточной, так и западной культуры. Именно об этом он писал на протяжении следующих десятилетий — и выстроил вокруг своих идей целую мифологию.
Так и в чем суть его теории?
У Гумилева несколько центральных понятий. Важнейшее — «пассионарность» (Гумилев говорил, что изобрел это слово).
По мнению ученого, «пассионарность» — это желание человека или группы людей менять мир вокруг себя и двигаться вперед, а также жертвовать своим комфортом или даже жизнью ради неких целей, нередко абстрактных и иллюзорных.
В свою очередь, «пассионарный толчок» — это конкретный момент в истории, когда на определенную территорию Земли «воздействует» особый вид солнечного (или космического) «излучения», который способствует появлению «пассионариев». Никаких доказательств существования такого «излучения» в современной науке нет.
Именно с «пассионарного толчка» начинается «этногенез», то есть развитие определенного этноса. Впрочем, сам «этнос» в описании Гумилева — размытое понятие:
[Это] коллектив особей, противопоставляющий себя всем прочим коллективам. Нет ни одного реального признака для определения этноса, применимого ко всем известным нам случаям: язык, происхождение, обычаи, материальная культура, идеология иногда являются определяющими моментами, а иногда нет. Вынести за скобку мы можем только одно — признание каждой особи «мы такие-то, а все прочие — другие».
В целом Гумилев не считал четкую терминологию чем-то исключительно важным для своей теории: «Условиться о значении любого термина легко, но это мало дает, разве лишь исходную позицию для исследования».
Бывший шеф московского бюро Financial Times (2008–2013) Чарльз Кловер в своей статье о Гумилеве писал, что, согласно представлениям историка, за время своего развития члены этноса должны продемонстрировать «готовность пожертвовать собой» во имя достижения общей цели.
Гумилев был уверен, что «пассионарностью» обладают далеко не все люди — только избранные. Те, кто готовы, с одной стороны, «вести этнос за собой», а с другой — понимают, что в этом процессе, возможно, потребуется «выйти за пределы привычной человеческой этики».
Гумилев утверждал, что впервые задумался о «пассионарности» как о «мотивации человеческих поступков в истории» еще в 1938 году, во время пребывания в петербургской тюрьме «Кресты» после первого ареста.
«Почему Александр Македонский шел в Индию и в Среднюю Азию, хотя явно там удержаться не мог и ограбить эти земли не мог, — рассуждал он. — И вдруг мне пришло в голову, что его что-то толкало, что-то такое, что было внутри его. Я назвал это „пассионарность“. Я выскочил из-под лавки, пробежал по камере. Вижу — на меня смотрят как на сумасшедшего, и залез обратно».
Типичными «пассионариями» Гумилев считал Жанну дʼАрк, Александра Невского, Мартина Лютера, Сергия Радонежского и протопопа Аввакума. По Гумилеву, само наличие таких людей в этносе обеспечивало тому успех.
Преподаватель Университета Белфаста, историк Александр Титов, изучавший работы Гумилева, в разговоре с «Медузой» отмечает, что у «пассионарности» есть своего рода градации:
Например, человек или этнос могут стремиться к благоустройству без риска для жизни — это невысокий уровень. Потом следует поиск «удачи» и заработка с риском для жизни — это разбойники, пираты, бандиты, коррупционеры. Затем стремление к идеалу знаний и творчества — это научные работники, которым не так важна материальная составляющая их карьеры.
Выше — идеал стремления к успеху, еще выше — стремление к идеалу победы. На вершине — жертвенность ради абстрактных идеалов; к примеру, веры.
Гумилев был уверен, что после «пассионарного толчка» все этносы проходят одинаковые фазы. Сначала происходит «подъем» и количество «пассионариев» в этносе растет, затем «перегрев» — в этносе становится слишком много «пассионариев», после чего наступает «надлом» и «пассионарное напряжение» начинает спадать.
«Рост пассионарного напряжения в этнической системе благотворен для нее лишь до определенной степени. После фазы подъема наступает „перегрев“, когда избыточная энергия разрывает этническую систему. Наглядно это выражается в междоусобных войнах и расколе на два-три самостоятельных этноса», — объяснял Гумилев.
Следом этнос ждет «инерционная фаза», или «расцвет», когда в обществе начинают преобладать «гармоничные личности» — люди, в которых угасает пассионарность:
Происходит накопление материальных и духовных благ при снижении мужества, инициативности и жертвенности как норм поведения для подавляющего большинства популяции. Этот упадок часто сменяется новым взрывом энергии, страсти, творчества и даже безрассудства, ведущего к гибели людей, но одновременно и к победе их идеалов, и к процветанию государств, создаваемых их подвигами.
В дальнейших фазах «обскурации» (начала распада и угасания этноса) и гомеостаза преобладают «субпассионарии» — обыватели, которые беспокоятся лишь о собственном благополучии. «Они начинают резко тормозить своих духовных и политических вождей, — с явным осуждением писал Гумилев. — С такими людьми совершенно невозможно предпринять какую-нибудь крупную акцию».
По теории Гумилева, все эти фазы этнос проходит за 1200–1500 лет.
А Россия тут при чем?
Историю России Гумилев трактовал, опираясь именно на свои теории. По его мнению, во времена Древней Руси существовал этнос «русских славян», который уже начал приходить в упадок в момент «пассионарного похода» татаро-монголов на Запад в XI веке. При этом, полагает историк, князья, которые тогда покорились захватчикам, поступили правильно и благоразумно: их земли якобы не только не пострадали, но и получили защиту от «угрозы с Запада», которую историк считал куда более серьезной.
«В XIII веке Западная Европа являла собой постоянно растущую угрозу для Руси. В предыдущие десятилетия избыточная пассионарность западноевропейцев „сгорала“ в первых попытках колониальной экспансии — крестовых походах в Палестину. Теперь же император Фридрих II решил направить немецких крестоносцев из Палестины в Прибалтику», — описывал эту «угрозу» Гумилев.
Гумилев писал о «симбиозе» Руси и Орды, который он считал естественным и эффективным, а ученых, рассуждающих об ордынском иге, критиковал, называя их «западниками, не выучившими ни истории, ни географии». «Эта теория, выставляя в негативном свете наше прошлое, является прямым надругательством над славными делами предков, — возмущался Гумилев. — Вдумайтесь: 300 лет покорного рабства! Согласуется ли это с логикой и российским свободолюбивым характером? Эта теория и нынче дает свои плоды: ее логическим следствием является химера России как тюрьмы народов — и сегодня за это расплачиваемся».
Запад в целом всегда представлялся Гумилеву главной «экзистенциальной угрозой». Историк был уверен, что тот «исконно враждебен» и хочет захватить территорию России. Однако вместо угасающего, домонгольского этноса «русских славян» появился новый, «великороссийский этнос» — и справился с этой угрозой. По Гумилеву, этот новый цикл этногенеза начался во время Куликовской битвы: по оценке ученого, это был последний на данный момент «пассионарный толчок» в человеческой истории.
Пиком подъема «великороссийского этноса» Гумилев считал XVII век, но относил его к «молодым» — то есть к тем, что находятся на «подъеме». «Как ни парадоксально, при всех наших неурядицах, [Россия] на подъеме. Ведь мы лет на 600 моложе Европы», — писал он.
«Смешение этносов», находящихся на разных фазах развития, Гумилев не приветствовал. По его мнению, оно чаще приводило к созданию «химерических антисистем», в которых этносы теряли свою идентичность. Путин в похожем ключе рассуждает о попытках Запада навязать свои «неправильные» ценности — и об Украине как «анти-России».
Это же какой-то бред… Неужели кто-то в это поверил?
Конечно, нет. Уже после после публикации первых работ Гумилев столкнулся с серьезной критикой. В своей рецензии на монографию «Гунны» (1960) историк, известный китаист Константин Васильев обвинил коллегу в «незнакомстве с оригиналами используемых источников», а также в «некритическом восприятии ряда устаревших концепций».
Эрмитаж организовал публичные дебаты Гумилева и Васильева. Симпатии аудитории разделились примерно поровну, при этом даже критики автора теории «пассионарности» во время дебатов отмечали, что его работа написана хорошим русским языком. Историк-археолог, руководитель Археологического института Академии наук Юрий Заднепровский и вовсе причислял Гумилева к «беллетристам» и «историческим романистам».
Представления историка о том, что монгольское нашествие пошло на пользу Руси, тоже были раскритикованы. «Все это построение находится в полном противоречии с источниками. Во всех летописях, отражающих события XIII века, поход Батыя описывается как крупнейшее национальное бедствие», — подчеркивает филолог и историк культуры Яков Лурье.
То же самое и с идеями о «пассионарности». Многие советские и российские историки указывали на абсолютную ненаучность и непроверяемость построений Гумилева. Его рассуждения называли самообманом, «деревянным велосипедом» и «муками дилетанта», который во всех своих трудах откровенно «болел» за «пассионариев» и Россию. Знаменитый петербургский историк Лев Клейн подчеркивал: Гумилев в своих текстах «изумляет и подавляет» читателя, но «не убеждает его (или убеждает лишь легковерного)».
«Гумилев — не естествоиспытатель. Он мифотворец. Причем лукавый мифотворец — рядящийся в халат естествоиспытателя», — констатировал он.
Историк, профессор НИУ ВШЭ Игорь Данилевский и историк культуры Яков Лурье критиковали Льва Гумилева за очень вольное обращение с источниками. По мнению Данилевского, в работах Гумилева «фактический материал сплошь и рядом далеко не безупречен и нуждается в серьезной проверке».
«Привлечение возможно большего круга источников — обязанность историка. И эта обязанность как будто выполняется Львом Гумилевым в полной мере. Мало того, он вводит в оборот сведения… не находящие подтверждения ни в одном из известных источников!» — приводит пример Данилевский.
Яков Лурье находит другой пример не подтвержденных источниками данных, о которых писал Лев Гумилев: историк приписал Сергию Радонежскому заявление о недопустимости дел «с латинянами» и допуска их «на святую Русскую землю».
«Откуда заимствовал автор эту цитату? В Троицкой и близких к ней летописях, несмотря на их интерес к Сергию, нет вообще никаких сведений об отношении Сергия к иноземцам. Но и в источниках XV века — в Житии Сергия, в Новгородско-Софийском своде — ни слова не говорится о его заявлениях против „латинян“», — недоумевает Лурье.
Сам Гумилев особенно не скрывал, что руководствуется патриотическими соображениями, — и даже возмущался, что коллеги не следуют его примеру.
Почему его идеи стали так популярны?
«Это был великий артист! — цитирует одного из слушателей лекций Гумилева биограф ученого Сергей Беляков. — Впечатление производил необыкновенное. Гумилев хранил в памяти множество дат и фактов, хотя никакими записями он не пользовался, при этом лекции были необычайно хорошо структурированы. После лекций в головах не оставалось ничего, потому что никто не конспектировал, все только слушали, не могли оторваться».
Яркого оратора заметили в обществе «Знание», которое в советские годы занималось организацией публичных лекций — они, как правило, были платными, поэтому организация подбирала лекторов, которые умели заинтересовать аудиторию (к примеру, лекторами «Знания» стали знаменитый филолог Дмитрий Лихачев, а также физик Жорес Алферов, позже — нобелевский лауреат). Так Гумилев начал разъезжать со своими выступлениями, посвященными историческим событиям, по всему СССР.
«Все 750 мест большого зала Центрального лектория на Литейном проспекте были заполнены, иногда люди даже сидели друг у друга на коленях. Приходилось устанавливать динамики в соседнем помещении, там Гумилева не видели, только слышали. За билетами на лекции стояли очереди», — описывал выступления Гумилева и ажиотаж вокруг них его биограф Сергей Беляков.
Казахстанский режиссер Талгат Теменов, который в 1980-е учился на Высших курсах режиссеров и сценаристов в Москве, рассказывал, что на одну из лекций руководство курсов пригласило Гумилева. Вот как он позднее об этом писал: «Прямо передо мной стоял человек с узнаваемыми чертами лица, подумал: „Уж не Альберт Филозов ли это?“ В зале, кажется, нет свободных мест. Увидел Андрея Миронова, стоявшего, облокотившись о деревянную стену. Все остальное перестало существовать для меня».
Знакомый Гумилева, русский писатель и священник Михаил Ардов вспоминал, что Гумилев «говорил блистательно», — но отмечал «несолидность» и «легковесность» его речей. Ардов называл историка «научным Аркадием Райкиным», то есть прямо сравнивал Гумилева с одной из самых популярных советских звезд.
В 1970-е у Гумилева, ставшего уже популярным, появился еще и влиятельный покровитель — член президиума Верховного совета Анатолий Лукьянов, который в будущем стал председателем этого органа (и сторонником сохранения СССР в 1990-е). Партийный функционер считал теории Гумилева продолжением советских идей. «Со всем уважением, но Запад не понимает нас… Это огромная территория… Очень суровый климат, и западный индивидуалист не сможет жить здесь», — рассуждал Лукьянов.
Настоящий звездный час Гумилева наступил чуть позже, после объявления гласности в СССР и резко выросшего интереса людей к истории страны. Журналисты начали все чаще брать у него интервью, ленинградское телевидение записало и показало в эфире курс лекций, книги издавались огромными тиражами.
Историк превратился в настоящую звезду. «Любой, кто находился тогда в сознательном возрасте, помнит, что слово „пассионарный“ в то время практически не сходило с языка, а где-нибудь в полутемном промерзшем автобусе запросто можно было услышать глубокомысленное „каждый должен жить со своим этносом“», — писала Анна Наринская, бывший культурный обозреватель «Коммерсанта».
Однако в начале 1990-х Гумилеву становилось все сложнее появляться на публике: ему было около восьмидесяти, он перенес инсульт и жил в основном на даче. «Для меня это был просто такой вот друг, очень изувеченный инсультом старичок с вечно незаправленной рубашкой», — так описывал Гумилева в то время Александр Невзоров, друживший с ученым.
Как и Невзоров (ставший в то время голосом людей, недовольных переменами), Гумилев тяжело переживал распад СССР — и выступал против этого. Вильнюсский ОМОН он вслед за Невзоровым называл «нашими».
В одном из своих последних интервью историк «по секрету» говорил: «Если Россия будет спасена, то только как евразийская держава и только через евразийство». Евразию он понимал прежде всего как территорию бывшего Советского Союза, где «сплелись западные и восточные культуры» — и где живут народы, якобы проявляющие «взаимную симпатию».
Перед самой смертью историк опасался: «Самое главное — не попасть к немцам на галеру, к европейцам то есть».
«Российские элиты» правда увлечены Гумилевым? Почему?
Несмотря на критику со стороны именитых ученых, невероятно популярная теория «пассионарности» в 1980-е и 1990-е находила сторонников во всех сферах, в том числе среди будущих представителей современных «российских элит». Как писала «Литературная газета» в начале 1990-х, теория Гумилева «пьянит, побуждая думать всю страну».
Преподаватель новейшей истории Университета Белфаста Александр Титов в разговоре с «Медузой» отмечает, что теория Гумилева, как и советская идеология, была «глобальной» и объясняла буквально все происходящее сразу. По оценке Титова, Гумилев «очень удачно попал в период, когда рушились старые догмы и строились новые».
Как отмечал историк Лев Клейн, людей подкупала «простота ответов [Гумилева] на сложные вопросы». Историки Виктор Шнирельман и Сергей Панарин в свой работе «Лев Гумилев — отец русской этнологии?» (2000) подчеркивали, что теории историка попали в нерв настроений значительной части российского общества на фоне сложных 1990-х годов.
«Он различал „добрые“ и „злые“ этносы. Этим теория Гумилева оказалась близкой самым разным этнонационалистам: она позволяет интерпретировать исторические события с точки зрения именно своего этноса, разумеется, „доброго“ и „хорошего“», — указывали Шнирельман и Панарин.
Эти исследователи называли Льва Гумилева «пророком дилетантов и ксенофобов-недоучек, одержимых яростным желанием осчастливить человечество новыми версиями всемирной истории». Политолог Алексей Макаркин в разговоре с «Медузой» добавил, что концепция Гумилева давала россиянам, которые были фрустрированы распадом СССР, своего рода надежду, что «более молодой» этнос еще возьмет свое: «У России еще есть шанс, распад СССР — это еще не вечер, не крах нашей цивилизации».
Историк Лев Клейн соглашался: теории Гумилева «льстили национальному самолюбию» и «тешили предрассудки»: «Умный, ученый, говорит то же, что втайне думали вы. Значит, можно не стесняться этих мыслей».
Как Путин пользуется идеями и лексикой Гумилева. Несколько примеров
Об их колонизации и наших «комплиментарных контактах с аборигенами»
Гумилев: Включение в Московское царство огромных территорий осуществлялось не за счет истребления присоединяемых народов или насилия над традициями и верой туземцев, а за счет комплиментарных контактов русских с аборигенами или добровольного перехода народов под руку московского царя.
Путин: Россия складывалась как многонациональное государство, а потому уже и как многоконфессиональное. Но оно тысячу лет существует и является устойчивым, прежде всего, потому что изначально закладывалось очень толерантное отношение между всеми формирующими это государство нациями и представителями различных религий. Это основа существования России.
○ ○ ○
Гумилев: колонизация Сибири русскими не была похожа ни на истребление североамериканских индейцев англосаксами, ни на работорговлю, осуществлявшуюся французскими и португальскими авантюристами, ни на эксплуатацию яванцев голландскими купцами. А ведь в пору этих «деяний» и англосаксы, и французы, и португальцы, и голландцы уже пережили век Просвещения и гордились своей «цивилизованностью».
Путин: Стоит напомнить Западу, что он начал свою колониальную политику еще в период Средневековья, а затем последовала мировая работорговля, геноцид индейских племен в Америке, разграбление Индии, Африки.
○ ○ ○
Гумилев: Одинаково вредны как теория, так и практика европеизации. Ведь этнос — это процесс адаптации к определенному ландшафту, и навыки чуждого этноса, называемые цивилизацией, отнимают у аборигенов силы, необходимые для собственного хозяйства; либо, что еще хуже, прививают детям аборигенов навыки, часто убийственные во внеевропейских условиях (алкоголизм, наркомания).
Путин: То, что они делали, — подсаживали целые народы на наркотики, целенаправленно истребляли целые этносы, ради земли и ресурсов устраивали настоящую охоту на людей, как на зверей.
О коварном Западе
Гумилев: Русь совершенно реально могла превратиться в колонию, зависимую территорию Западной Европы… наши предки в Великороссии могли оказаться в положении угнетенной этнической массы без духовных вождей, подобно украинцам и белорусам в Польше. Вполне могли, один шаг оставался.
Путин: Запад все это время искал и продолжает искать новый шанс ударить по нам, ослабить и развалить Россию, о чем всегда мечтали. Раздробить наше государство, стравить между собой народы, обречь их на нищету и вымирание.
О многополярном мире
Гумилев: Европа — центр мира, но и Палестина — центр мира. Иберия и Китай — то же самое, и т. д. Центров много, число их можно подсчитать по сходству ландшафтов. Прежде всего, надо отказаться от таких аберраций массового сознания, как европоцентризм.
Путин: На смену изжившей себя однополярной модели приходит новый миропорядок, основанный на фундаментальных принципах справедливости и равноправия, признания права каждого государства и народа на свой суверенный путь развития. Именно в АТР (Азиатско-Тихоокеанском регионе) формируются мощные политические и экономические центры, выступающие в качестве движущей силы этого необратимого процесса.
О будущем России
Гумилев: Как ни парадоксально, при всех наших неурядицах, [Россия] на подъеме. Ведь мы лет на 600 моложе Европы
Путин: Страна прошла через тяжелейшие испытания в своей истории в 1990-е, начале 2000-х годов, но она на марше развития. Проблем море, но, в отличие от других старых или стареющих быстро наций, мы все-таки на подъеме.
Профессор Университета Хельсинки, политолог Владимир Гельман в разговоре с «Медузой» предположил, что знакомство Путина с Гумилевым началось с того, что «выжимки из трудов [историка] специально подбирались референтами и/или спичрайтерами, чтобы удовлетворить конкретные текущие потребности „злобы дня“»:
В советские времена точно такие же референты и спичрайтеры подбирали подобающие случаям цитаты Ленина. Позднее вакансия главного классика освободилась, и Гумилев с его яркой биографией и известностью как альтернативного мыслителя вполне годился на то, чтобы выступать в качестве заменителя. Ну а раз ключевое слово «пассионарность» пришлось ко двору, то, вполне возможно, эту самую «пассионарность» потом стали вставлять везде и всюду как универсальное обоснование на все случаи жизни.
Гельман добавил: как советские лидеры мало оглядывались на Ленина при принятии конкретных шагов, так и «Путин, когда готовит то или иное решение, едва ли „чистит себя“ под Гумилевым и в случае кардинальных расхождений с его идеями может найти иные обоснования своих шагов».
Бывший высокопоставленный федеральный чиновник в разговоре с «Медузой» на условиях анонимности подтвердил, что Путин читал лишь выдержки из трудов Гумилева, подготовленные его референтами. Однако идея «этноса, у которого все впереди, затронула его — она у многих из нас в душах».
Философ и политтехнолог, основатель Фонда эффективной политики (ФЭП) Глеб Павловский также уверен, что Путин лишь «в вульгарном виде знаком с теориями Гумилева» — и читал скорее какие-нибудь популярные статьи историка, а не его книги.
Несмотря на это, говорит близкий к Кремлю источник «Медузы», «теории Гумилева, как и труды Ивана Ильина (наряду с еще несколькими философами и писателями), входят в его [Путина] картину мира и влияют на принятие им решений».
Историк Александр Титов соглашается, что, если российский президент на протяжении нескольких лет делает «регулярные отсылки» к трудам Гумилева, это происходит не случайно: «Теория этногенеза и пассионарности помогает Путину интеллектуально обосновать основы его мировоззрения».
Исследователи, опрошенные «Медузой», указывают, что несмотря на широкую известность самого термина «пассионарность», жители России сейчас скорее плохо знакомы с идеями Гумилева. А среди тех, кто с ними знаком, много тех, кто считает их устаревшими и не ориентируется на них в повседневной жизни, — в отличие от представителей «российских элит», молодость которых пришлась как раз на пик популярности Гумилева.
По словам социолога Николая Митрохина, идеи историка могли казаться «свежими и интересными» лишь на фоне коммунистических догматов в 1980-е и 1990-е годы, но вскоре их вытеснили теории из актуальной переводной литературы, к которой получили доступ россияне: «Ну а кому Гумилев был интересен с националистической точки зрения, он, условно говоря, начал читать Дугина». Как ранее писала «Медуза», начали читать Дугина и в Кремле.
Андрей Перцев