«Репрессивная машина пытается забить тебя до смерти. А ты вылезаешь из могилы — и пытаешься что-то изменить» Интервью IC3PEAK. Еще в 2018-м их преследовали ФСБ и МВД, а после начала войны группа покинула Россию
Московский аудиовизуальный проект IC3PEAK состоит из двух человек — Анастасии Креслиной и Николая Костылева. В 2018 году дуэт поехал с туром по России, где их преследовали силовики, которые срывали концерты и следили за тем, что музыканты говорят на сцене. После 24 февраля 2022 года группа выступила против войны и покинула Россию, а затем провела европейский тур и собрала средства в поддержку Украины. В июле 2022 года IC3PEAK включили в неофициальный список запрещенных в России артистов, а Генпрокуратура заблокировала их сообщество во «ВКонтакте». Сейчас участники дуэта находятся в разных городах — и «Медуза» поговорила с каждым из них по отдельности. Креслина и Костылев рассказали, почему для властей они считаются «западными» артистами и находятся ли жители России в абьюзивных отношениях с государством.
Анастасия Креслина
— Где ты сейчас находишься?
— Я не в России.
— Когда ты уехала?
— Когда началась война, где-то на седьмой день. Я уезжала с мыслью, что в ближайшее время, видимо, не смогу и не захочу вернуться.
Я не вижу в этом смысла. Я много об этом думала и поняла, что могу больше сделать — для России в том числе, — находясь в более безопасном месте. В последние несколько лет жить в России было достаточно тревожно. Каждый раз, когда выезжаю [из России], я чувствую эту разницу — насколько мне легче дышать, насколько я спокойнее сама и насколько больше могу сделать как художник или человек.
— Почему тебе было тревожно в России?
— Если ты хоть как-то вовлечен [в повестку], смотришь вокруг, немножечко читаешь новости, то тебе не может быть нетревожно. Ты чувствуешь, что к тебе могут в любой момент физически прикоснуться. За то, что ты думаешь, говоришь открыто. За твою позицию тебя могут закрыть, запугать.
Я постоянно наблюдаю, как задерживают моих друзей, как они эмигрируют. Это не может не тревожить.
Думаю, что со временем люди в России привыкают к этому и учатся с этим жить. Но я не считаю, что так нужно делать. Ко всему можно привыкнуть, но это страшно: когда ты привыкаешь, то меньше борешься. Я как раз не привыкла. Может быть, мне поэтому было так плохо в России — внутри меня все время что-то сопротивлялось.
— Ты родилась в Риге. В каком году ты переехала в Россию?
— Я пошла в первый класс в Москве. В Латвию я езжу регулярно, у меня там родственники. Но росла я в Москве.
— И жила там все время до войны?
— Да, у меня там были абсолютно все условия. Выступления были в основном в России и Европе.
Рига — мой родной город, город, где я родилась, но у меня с ней нет такой связи, как с Москвой. Все-таки я росла в русскоязычной культуре. В семье у меня говорили по-русски, хотя и по-латышски тоже. Я по-латышски практически не говорю.
Про Прибалтику вообще интересно. Меня в детстве задела история с кэнселингом русских людей. Мои мама и бабушка на себе это испытали. Для них то, что сейчас происходит [отмена россиян на фоне войны], — это ретравматизация, повторная история. Но они намного спокойнее относятся к происходящему, чем все остальные: у них это уже было.
А вот для россиян это первичная травма, которую нужно переживать. И жить с этим тяжело. Тогда в детстве [в Латвии это] было достаточно болезненно. Сейчас это снова болезненно, хотя я прекрасно понимаю, что происходит. Эти санкции… Кому-то кажется, что они могут быть эффективными, но на практике все не так.
В России санкции людей [наоборот] объединяют вокруг власти. Когда абсолютно все настроены против твоей семьи, ты идешь к папе, каким плохим бы батя ни был и как бы он ни поднимал руку на тебя каждый день. Ты все равно побежишь к нему и постараешься с ним объединиться.
Поэтому санкции — это неэффективно, они просто обижают людей. Люди не понимают, не вникают, что они — часть большой мировой истории.
— Ты когда-нибудь испытывала неловкость из-за того, что ты русская?
— Я ужасно себя чувствую от того, что делает российское государство. Я его за это ненавижу — и говорю об этом открыто. Я чувствую вину за то, что недостаточно сделала. Чисто я, как единица.
В это же время я не чувствую стыда и неловкости за то, что я причастна к русской культуре. Я частично идентифицирую себя как русский человек, я не хочу этого отрицать, откидывать. Я этого не стесняюсь.
Знаю людей, которые пытаются этот факт скрыть — настолько им невыносимо и страшно в условном западноевропейском мире говорить, что они из России. В моем понимании это ложный путь — пытаться перечеркнуть все, что было до, и сказать: «Теперь я в новом мире, я другой человек, ничего общего у меня с Россией нет». Нет, у меня есть общее с Россией. И я готова признать, что о некоторых вещах надо было думать глубже или делать что-то иначе.
Я не собираюсь забивать на часть своей идентичности. Мне кажется, это нечестно по отношению к себе. Нужно признавать какие-то свои слабые стороны, но при этом не утопать в чувстве вины, это деструктивно. Нужно думать, что можно сделать, чем можно помочь людям ближнего круга, людям в Украине. Это самый эффективный способ переработать травму. А просто сидеть и думать: «Меня все ненавидят» — нет. Придется сталкиваться с некомфортными ситуациями, проходить их и переживать.
— Ты читаешь новости?
— В последний месяц очень дозированно. Чуть меньше, чем раньше. У нас даже была строчка в песне, которая не вышла, к сожалению: «От новостей заболел мой живот, но ты говоришь, что все плохое пройдет». Потому что реально от новостей становилось очень плохо. От них меня тошнило, начинало чесаться тело, нервная крапивница. Начитаюсь — и происходит передозировка тревогой.
Я не могу совсем исключить новости из своей жизни, потому что я должна понимать, что происходит, это интересно и важно. Но читать их все время — нет, не мой вариант. Потому что в этом случае ты просто разрушаешься.
— Почему ты хочешь понимать, что происходит? Не у всех людей есть такая потребность.
— Так было всегда. Это вшитое в мою конституцию психоэмоциональное любопытство. Например, есть какие-то вещи, которые ты просто чувствуешь, наблюдая за людьми на улицах. Это практическое познание. А есть новости. Ты не можешь охватить своим взглядом все, но тебе хочется знать, почему все так. Ты ищешь ниточки в том числе в новостях, они объясняют картину шире и глубже.
— Ты говорила, что с начала войны думала о том, что могла бы сделать больше. Что именно?
— Нам всем сейчас кажется, что мы сделали недостаточно.
— Это же история про коллективную вину. Многие сейчас говорят: «Мы все могли что-то сделать, но упустили эту возможность».
— Как рассуждать про коллективную вину, я не знаю. Это обобщающая штука. Я говорю сейчас конкретно про себя. Конечно, у меня возникли к себе вопросы, как это произошло.
Возьмем разговор про восемь лет. Не могу сказать, что я не знала все эти восемь лет, что происходит между Россией и Украиной. Но в то же время у меня есть ощущение, что я недостаточно вникала и уделяла этому внимание. Для меня все равно это было в стороне. Может быть, если бы я интересовалась этим больше, если бы я могла сделать высказывание, художественную работу на эту тему и как-то привлечь к этому внимание, ситуация не была бы настолько запущенной. Но это только один пример.
Конечно, вначале я очень злилась на людей, которые все это время не интересовались политикой. Которым было все равно. Которые говорили, что не надо смешивать искусство и политику. И что политика — не для простых людей.
И на себя злилась. На них злилась, потому что им было все равно. На себя — за то, что нужно было чаще выходить, больше говорить, привлекать внимание. Мне кажется, [злость] это первая нормальная реакция. Сейчас я такой злости не чувствую.
— Что ты делала 24 февраля? И как восприняла новости о начале войны?
— Я страдаю от мигреней. Вечером 23 февраля у меня был сильный приступ. Это такая мигрень, которая может вывести в неадекват, ты теряешь контакт с окружающим миром. В этот момент мне позвонил друг и сказал, что началась война. Это было ощущение бэд-трипа, в котором я провела несколько часов, не понимая, что происходит. Это реально происходит или я трипую в своей мигрени? У меня не было шока — я просто не понимала ситуацию. Самые неприятные чувства накрыли после.
— Вы вместе с Колей [Костылевым, вторым участником группы] думали, стоит ли высказываться о своем отношении к войне сразу?
— Вообще не было такого вопроса, высказываться или нет. Мне было понятно, что мы об этом будем говорить.
Дня два или три мы пытались сформулировать внятно [текст для поста в инстаграме], потому что сами пребывали в плавающем состоянии. Пытались осмыслить, что происходит. Но не могло быть никакого вопроса, говорить об этом или нет. Мне было понятно сразу, что я уеду из России. Имея весь наш предыдущий опыт, находясь в повестке, зная, что происходит, и наблюдая за своим ближним кругом людей, я понимала последствия.
— Можно было остаться в России.
— Я об этом думала. И поняла, что буду намного эффективнее, находясь в условиях, где я не связана по рукам и ногам. Я не активистка, я не выходила каждый день с одиночным пикетом, это не моя основная практика. У меня другая художественная практика. И если я хочу продолжать делать то, что я делаю лучше всего, то лучше уехать.
Хотя это тоже большой вопрос, эффективно ли вообще какое-либо искусство сейчас, в условиях войны. Но заниматься им в России я не хочу.
Самое эффективное, что сейчас можно делать в России, — это быть в тюрьме и использовать это как рупор. Либо заниматься правозащитной деятельностью и помогать Украине. Других вариантов не вижу.
— А продолжать делать в России свое дело?
— У меня вначале был такой взгляд. В России остались люди, которые думают по-другому. Они в изоляции, и их нельзя в изоляции этой бросать. Это как оставить жертву со своим абьюзером наедине — просто бросить и смотреть, как он будет в этом закрытом пространстве дальше над ней издеваться.
Но я не вижу никакой пользы от выставок или других событий, которые происходят сейчас в России. Чем они помогают? Может, это мое временное ощущение потерянности, но я не вижу никакого смысла. Разве что есть терапевтическая польза для людей.
— В России осталось много людей. Они хотят продолжать жить. Многим кажется, что происходящее их не касается.
— Да, это действительно так. У меня в голове это сложно укладывается. Я понимаю, что они имеют право на эту позицию. Но я также понимаю, что, пока они сидят на месте с такой позицией, таких же простых людей в Украине продолжают бомбить, они там продолжают умирать.
— Как ты думаешь, почему не все музыканты высказываются про войну?
— Потому что многим страшно. Это естественная реакция.
У меня относительно привилегированное положение: я могу уехать. Кто-то не может. Что делать этим людям? Продолжать делать что-то в России. Что-то, что может помочь России и людям в Украине.
Сейчас много разговоров, что будет дальше с Россией. Кто будет эту Россию будущего приводить в порядок? Те, кто остался, или те, кто уехал? А те, кто уехал, они отрываются совершенно от России? Это я сейчас просто перечисляю вопросы. Осталось ли что-то от прежней России? Или теперь это абсолютно другая страна? Или это страна, захваченная бандитами, как многие говорят? Или мы все уезжаем временно и когда-нибудь вернемся?
Я не понимаю. Чувствую все эти болевые точки, но соединить пока в одну общую картину я их не могу. Не могу сказать каждому, как быть. Сама делаю, как чувствую.
— Что должно произойти, чтобы ты вернулась в Россию?
— Падение режима — хороший вариант. Смерть Владимира Путина тоже. Хотя смерть одного человека вряд ли кардинально что-то изменит. Все-таки так или иначе [власть в России] это целая система.
Мне интересно было бы приехать в Россию. Мне не хочется ставить на России крест, более того, я уезжала с мыслью, что я как россиянка могу пытаться быть представителем вот этих других людей [тех, кто против войны]. Ну как других? Еще одних людей из России, которые думают не так, как миру теперь кажется.
— Вы как проект сотрудничали когда-нибудь с государственными структурами?
— Нет, у нас такого опыта не было. У нас было выступление в «Ельцин-центре», но это была независимая история, просто неплохая площадка. Больше у нас не было ничего. Не могу представить, чтобы нам это кто-то предложил. Это просто смешно. У нас определенная репутация — и если кто-то сделает такое предложение, то все об этом узнают. Кому это надо? Это можно сделать только по большой глупости.
— Как бы ты описала вашу репутацию?
— Она у нас, конечно, не такая уж противная. Мне относительно долго казалось, что мы находимся в какой-то слепой зоне. Условно, для российской власти мы — западные артисты, потому что у нас очень большая аудитория на Западе. Но при этом нас внесли в список запрещенных артистов, а Генпрокуратура заблокировала группу IC3PEAK во «ВКонтакте» на территории России. Значит, все еще как-то присматриваются, как во время нашего тура с задержаниями и преследованиями.
Мы такие зудящие раздражающие мушки. Но не такие раздражающие, как были в свое время Pussy Riot, к нам было не так много внимания. Для власти это все одна плеяда людей, которые постоянно что-то вякают и как-то между собой, как им кажется, связаны. Хотя очень часто эти люди вообще не связаны, просто симпатизируют друг другу.
— Вам официально объясняли, из-за чего заблокировали вашу группу во «ВКонтакте»?
— Нет, мы направили запросы в Роскомнадзор, «ВКонтакте» и Генпрокуратуру, но они могут на них не ответить — и ты никогда не узнаешь, из-за чего это случилось: из-за этого прошлого опыта или наших антивоенных высказываний. Скорее всего, из-за второго. Или все вместе.
Когда у нас был знаменитый тур с ментами, который мы называем «ментотур», тоже было так. Нас постоянно отменяли, задерживали, постоянно следили за нами и прочее. Там же тоже к тебе никто не подходит и не говорит, по какой это причине. Нет, это теневая игра. Сейчас у нас по крайней мере появилось конкретное требование Генпрокуратуры [заблокировать группу во «ВКонтакте»], и впервые можно что-то пробовать узнать.
— У тебя до сих пор есть чувство, что вы в слепой зоне?
— Нет его больше. На самом деле это было ложное ощущение. Я уже в этом убедилась. На последний большой московский концерт приходили эшники — посмотреть, все ли в порядке. Это повсеместная практика, много к кому из артистов, которые потенциально могут что-то сказать, приходят. Но я вообще со сцены не разговариваю.
Хотя сейчас в европейском туре все время говорю про войну. Потому что есть ощущение, что в Европе об этом говорят все меньше и меньше. Людям до этого в целом нет такого дела, как было в начале [войны]. Я все время говорю со сцены: «Мы группа IC3PEAK, мы из России. Россия прямо сейчас атакует Украину и мирных людей. И мы, как и многие другие русские, которые находятся в России и вне России, не поддерживаем это». Мне кажется, важно вербализировать, что россияне против этой войны и не поддерживают ее.
— Вы организовали европейский тур, у вас большая часть западной аудитории, и вы сотрудничаете с международными музыкантами, хотя IC3PEAK — российский проект. После начала войны вы сталкивались как проект с какими-либо предубеждениями?
— Ни разу. Не было ни одной такой истории, не было агрессии. У нас большое количество украинских слушателей, которые бежали от войны из Украины в европейские страны и города. Они приходят на концерты, общаются с нами, слушают нашу музыку.
— Почему у вас так, ты понимаешь?
— Наверное, потому, что у нас совершенно открытая позиция и к нам нет вопросов. Может быть, они есть только у совсем радикальных людей, которые сейчас абсолютно агрессивно настроены ко всем россиянам, и значит, к нам в том числе. Но из них к нам ни разу никто не подходил. В интернете можно встретить такие высказывания. У нас недавно была коллаборация с Граймс, и были комментарии под ее постом: «Как можно делать сейчас коллаборацию с российскими артистами?» Но это все точечные моменты.
— Ты общаешься с людьми, которые поддерживают вторжение России в Украину?
— Я разговаривала с такими людьми только в Европе. С русскоговорящими, которые никакого отношения к России не имеют, наблюдают за ней со стороны и смотрят российское пропагандистское телевидение. У них свой перечень причин, почему они за войну. Они говорят, что война — это плохо, и то, что люди умирают, тоже плохо, но все не так однозначно. И начинается: эти восемь лет, Донбасс и так далее.
— Как ты с ними разговариваешь?
— На самом деле мне всегда очень интересно послушать их. Мне не с кем говорить на эту тему с этого ракурса. У меня искренний интерес, и я считаю, что это очень полезные разговоры: так я понимаю, как люди думают. Слушаю, задаю вопросы: «Почему вы так думаете? А как же это, а как же то?» Это мой шанс что-то узнать.
Если разговор затягивается, я понимаю, что могу попробовать переубедить человека. Это тоже шанс: хотя бы еще одного человека перетянуть, как мне кажется, на правильную сторону. Но обычно эти разговоры заканчиваются просто: «Да, у вас такая позиция, а у нас такая». Но никакой агрессии нет.
— Ваши два последних клипа, «Dead But Pretty» и «Kiss of Death», довольно резкие. В одном целуются полицейские, в другом козел в форме полицейского. Как вы их придумали?
— Меня лично тема мента как представителя полицейского государства и власти не отпускает уже долго. Мент — одновременно и как травма, и как соавтор. Мне кажется, что власть в каком-то смысле — соавтор наших последних художественных произведений, мы многое делаем вопреки. И в то же время, получается, благодаря. Все травматические события дают пищу для размышлений, подпитывают художественный язык и художественные силы.
Мне эти клипы не кажутся резкими. Они достаточно ироничные, веселые, прикольные, я не вижу ничего такого, к чему можно было бы с точки зрения закона придраться.
— Например, при желании там можно увидеть «пропаганду нетрадиционных отношений» или «дискредитацию армии».
— Да, конечно, можно. Но я говорю с позиции здравого смысла. Там придираться не к чему. В России все, что идет вразрез с идеологией, навязываемой властью, автоматически неправильно. С этой точки зрения да, конечно, можно притянуть за уши все что угодно.
Первый клип, «Dead But Pretty», как раз про созависимые отношения с властью и подобные созависимые отношения между партнерами, про абьюз. Репрессивная машина постоянно тебя, человека и художника, подавляет и пытается забить до смерти. А ты из своей могилы, из трупного состояния вылезаешь и пытаешься что-то изменить — бороться за свои интересы.
Кого это подпитывает? Я себя часто чувствую беспомощной, но одновременно власть меня подпитывает и дает силы для конфронтации. Для художника это очень питательная среда. Поэтому власть и становится соавтором.
Действие клипа «Kiss of Death» происходит в лесу, который сначала кажется сказочным. Лес — это единственное место свободы в России. Там нет камер, никто не знает, что ты там делаешь, ты можешь скрыться там, в отличие от города. В то же время тебя там могут убить, пытать менты, что угодно может быть. И там нет никаких свидетелей. И ты никогда не знаешь, что из этого темного леса выпрыгнет.
У нас получилась страшная сказка про бедного наивного мента, которого мы заманили на сказочный пикник, принесли в жертву и, возможно, если продолжать эту историю, зажарим на огне, как козленка, в которого он в конце концов превратился. Это тоже история про взаимоотношения с властью, только уже в таком перевернутом ключе.
В последние годы я думала про концепт хорошего мента. Как можно мента показать в хорошем свете? У нас все ненавидят ментов и сами менты себя ненавидят. А мент — это просто представитель полицейского государства. Но у меня все время хороший мент получается либо наивный, либо глупый. Ни то, ни другое — не оправдание всем жестоким вещам, которые менты совершают.
Николай Костылев
— Как ты узнал о войне?
— Я помню, что у меня просто тряслись руки весь день. Помню, как ходил в магазин за едой и как тряслись руки. Потом было много разных периодов принятия и отрицания. Даже была какая-то обида: «Я же ничего не сделал, я хороший». Потом появилось совершенно бесполезное болезненное чувство вины, которое сейчас перешло в ощущение ответственности: я хочу помогать и помогаю чем могу.
— Вы с Настей сейчас находитесь в разных местах. Где ты?
— Прямо сейчас я нахожусь в Берлине. А так я [живу] в Риге. Последний раз с Настей мы виделись, когда выступали в Бельгии [18 июля].
Я уехал [из России] года полтора-два назад. Я не жил нигде долгое время, перемещался — то в Южной Африке, то в тропиках, потом приехал в Латвию. В Россию прилетал на съемки. Жил там четыре месяца.
— Значит, твой отъезд из России не связан с войной?
— Ну да. Хотя это все равно очень взаимосвязанные вещи. Эта атмосфера уже витала в воздухе последние годы. Мне всегда нравилось путешествовать, я всегда хотел попробовать пожить в разных местах. Но на самом деле главная причина отъезда состояла в ПТСР, которое я старательно замещал несколько лет. Каждый раз, когда я уезжал из России, я выдыхал и чувствовал себя гораздо расслабленнее. Моментально. Куда бы я ни поехал, я чувствовал себя безопаснее. Я начал анализировать, откуда это, и понял, что все началось с нашего тура, в котором за нами гонялась ФСБ. Он был довольно болезненный. Но я на тот момент не ощущал этого.
— Когда ты уезжал, думал о том, что уезжаешь навсегда?
— Нет, конечно. Я вообще не думал тогда про далекое будущее и почти не строил планов. Я просто улетел к друзьям в Берлин и дальше продолжил путешествовать.
Осторожно! В этом клипе есть сильное мерцание. Группа предупреждает о «фотогенных приступах эпилепсии». Не смотрите его, если у вас есть какие-то противопоказания к этому.
— Тебе вне России сразу становится спокойнее. А за ее пределами — есть разница между тем, как ты себя чувствовал до войны и после ее начала?
— До войны я не думал о возвращении в Россию, потому что у меня вообще не было планов на ближайшие месяцы. Сейчас я размышляю на эту тему. Я бы хотел приехать.
Но в юридическом плане [после блокировки группы во «ВКонтакте»] у нас сейчас неопределенная ситуация. Не очень понимаю, могу ли я приехать в Россию и грозит ли мне это чем-то. Понятно, что в будущем может быть запрещено что угодно, потому что закон окончательно перестал работать, особенно по политически ангажированным делам.
— Из-за вторжения России в Украину стриминговый сервис Spotify закрыл российский офис. Как на вас это повлияло в экономическом смысле?
— Нам приходилось искать способы продолжать нашу деятельность, потому что нас, как российских артистов, отрезали от мировой индустрии. Мы, по сути, не могли получить деньги за музыку, хотя музыка оставалась на стриминге. Сейчас нас с Россией не связывает в юридическом плане почти ничего. Мы закрыли нашу компанию в России и открыли вне России.
— Как думаешь, это и есть «кэнселинг русской культуры»?
— Мне кажется, что закэнселить целую культуру и нацию нельзя, поэтому слово «кэнселинг» здесь не подходит.
Мне видится, что это экономический удар по путинской власти и вместе с тем недвусмысленный сигнал другим Путиным мира. Работает это или нет, узнаем через какое-то время.
— У тебя лично есть сейчас какие-то проблемы из-за того, что ты из России?
— Нет, но я слышал такие истории от людей. У пары знакомых российских музыкантов отменили выступления на фестивалях этим летом.
Мне кажется, что между экономическими санкциями и цензурой русскоязычных артистов в западных странах огромная разница, и там, где первое может быть эффективно, второе только разжигает больше ненависти. То есть, заходя в банк в Риге, я понимаю, почему мою заявку на открытие счета рассматривают дольше и почему мне, российскому гражданину, могут отказать. Но я не очень понимаю, как может помочь ситуации отмена выступления в Польше молодого российского рэпера, который неоднократно высказывался против войны.
— Весной у вас был тур по Европе, часть собранных средств вы отправили на помощь Украине. Сейчас вы продолжаете выступать?
— У нас закончился тур по Европе, и сейчас мы выступаем на фестивалях. Осенью едем в Штаты. У нас там в октябре тур на 13 городов.
— Настя со сцены говорит про то, что в Украине идет война. А ты высказываешься?
— Я на сцене, к счастью, без микрофона и не высказываюсь. Но Настя озвучивает наш общий сентимент по поводу войны.
— Вам было сложно сформулировать свою позицию по поводу всего происходящего так, чтобы это обоих устроило?
— Когда ты публично заявляешь о таких трагичных и больших вещах, нужно стараться не только высказать свои эмоции и поддержать слушателей, но объять необъятное, продумать разные стороны своего высказывания. Это было непросто. Можно было написать: «Пошли вы все на хер. Ненавижу Путина. Чтобы вы все сдохли в Кремле. Свободу Украине» — потому что мы так чувствовали. Но гораздо правильнее было подойти к вопросу созидательно, описать наши эмоции более внятно.
— Почему, на твой взгляд, не все музыканты высказываются про войну?
— Есть много причин. Пока Настя не уехала из России, мы тоже не высказывались. Потому что это было опасно. Это совершенно реально — попасть под какое-то дело и не успеть уехать. Это страшно. И даже вне России тебя преследует этот репрессивный ужас — это все равно большая часть твоей жизни. Я до сих пор думаю, что постить, хотя я уже не нахожусь в России. Мне кажется, что это не закончится.
Поэтому я не могу осуждать тех, кто не говорит о войне открыто. Я поддерживаю даже любые намеки. Так получилось, что я могу свободно об этом говорить, а они не могут. Но есть юмор, есть искусство, есть двусмысленные высказывания, поэзия, стрит-арт. Очень много разных путей для высказывания.
— Как выжить российскому музыканту во время войны?
— Да нет, выжить-то можно. Российская музыкальная сцена существует, просто многим приходится молчать, даже если они не поддерживают войну.
Мы смогли воссоздать себя вне России, потому что нас исторически больше слушают за рубежом. Большинству российских музыкантов приходится продолжать заниматься тем, чем они и раньше занимались. Как, в принципе, и всем, кто не согласен с действиями правительства.
— Почему вас за рубежом слушают больше, чем в России?
— Не знаю. Думаю, мы всегда стремились быть доступными, притом что мы делаем странные вещи. К тому же большая часть того, что мы делаем, — это визуальное искусство, а оно, кажется, универсальнее звука.
— Как у вас с Настей в целом устроена работа над проектом?
— Мы всегда работаем над музыкой по одному. До того как я уехал путешествовать, мы жили в одном доме, но все равно работали каждый сам в своей студии.
Но в клипах мы все делаем вместе. Рождается идея у кого-то — и дальше идет идейный пинг-понг. Проект наращивает вокруг себя плоть, оживает. Это занимает очень много времени — весь предпродакшен мы делаем вдвоем. На съемках у нас маленькая (но очень крутая) команда, и мы делегируем минимум обязанностей другим. В постпродакшене у нас есть базовое разграничение: я полностью монтирую, а Настя вместе с оператором делает цветокоррекцию. Но на стадии идей это почти всегда общая работа.
— Ты не находился последние годы в России. Но IC3PEAK говорит именно про Россию и полицейское государство. Интересно, как можно делать такое, не присутствуя в России?
— Хороший вопрос. Во-первых, я не присутствовал в России всего год, по сути. Во-вторых, весь мой культурный фон исходит из России. Моя семья в России, и многие мои друзья — русские. Я читаю русскую литературу, я общаюсь на русском очень много. Поэтому на самом деле Россия — это не только географическое местоположение, но и все остальное. А когда ты уезжаешь, ты в каком-то смысле становишься более русским, парадоксально. Иногда в хорошем смысле, иногда переехавшие превращаются в озлобленных националистов, потому что чувствуют себя отвергнутыми.
— За время проекта у вас были видео или тексты, которые вы побоялись выпустить?
— Кажется, не было. По нашему самому последнему клипу это хорошо видно. Я сейчас говорю больше про политику соцсетей, чем про политику государства, потому что для нас это всегда важнее. Нам очень важно, чтобы больше людей увидело то, что мы делаем. И о политических проблемах мы думаем в последнюю очередь.
В процессе создания клипа мы делаем все, что нам заблагорассудится. Когда все готово, мы думаем: «Ой, это похоже на статью. Ну ладно, ничего. Главное, чтобы не заблокировали на ютьюбе». Последний клип пуританский ютьюб расценил как видео, содержащее сцены насилия, — и отправил в теневой бан. Часть аудитории его не видит. Но в какой-то момент мы должны были перейти эту черту — и перешли. Это не страшно, по крайней мере мы теперь знаем, где эта черта проходит.
— Кажется, что в своем проекте вы все время показываете беспросветную Россию.
— Да, но при этом кто-то смеется над нашими видео. И это тоже адекватная реакция. Драма и комедия близки — в нас есть и то и то одновременно.
— Ты думал о том, что ваши треки могут загнать слушателя в еще большую депрессию? Особенно тех, кто сейчас остро переживает кризис.
— Судя по фидбэку, который мы получаем от слушателей, все диаметрально противоположно. То, что мы делаем, помогает людям пережить травму, работать над ней.
В 20 лет я был в глубокой клинической депрессии с ежедневными паническими атаками. Мне прописали адовые транквилизаторы, и я перестал чувствовать. Совсем. Зато ночью мне начали сниться такие кошмары, что я самолично остановил курс. Так же и с табу, цензурой и замалчиванием проблем. С травмами надо работать, не надо пытаться их замолчать. И мне как художнику хочется всегда идти туда, где страшно, темно и «нельзя».
— Какое искусство во время войны помогает лично тебе?
— Когда началась война, я не мог первый месяц ни слушать музыку, ни писать. Более того, я не мог шутить. Мне было не смешно.
Сейчас как будто все наоборот. Травма перетирается искусством и черным юмором. Так же и с музыкой. Мне хочется верить, что искусство что-то может действительно изменить. С другой стороны, я иногда скептически отношусь к этой идее. Потому что, когда ты видишь, как люди страдают и умирают, ну что твоя песенка может для них сейчас сделать?
— Нужен ли сейчас людям эскапизм?
— Нужен. Вся его прелесть в том, что ты можешь очутиться в другом мире. Главное потом выйти из него, переключив трек.
Беседовала Саша Сивцова