Активистку Айсолтан Ниязову задержали во время концертного тура Pussy Riot по запросу Туркменистана — за преступление, по которому она уже отсидела шесть лет Мы поговорили с ней о том, как это случилось
Российскую активистку туркменского происхождения Айсолтан Ниязову (близкие называют ее Ая) в начале июня задержали сначала в Словении, а потом в Хорватии. В обе страны она приехала как участница благотворительного концертного тура Pussy Riot. В начале своей карьеры она была банковским работником, а в 2011 году попала в тюрьму по делу о мошенничестве, где познакомилась с Марией Алехиной и начала заниматься защитой прав заключенных. «Медуза» поговорила с Ниязовой о том, как она прошла путь от финансиста до активистки.
— Вас задержали в Словении, а потом в Хорватии за преступление, о котором в новости «Ленты.ру», например, говорится так: «Замоскворецкий районный суд Москвы приговорил к шести годам лишения свободы гражданку РФ, уличенную в хищении средств Центробанка Туркмении на сумму 20 миллионов долларов США. <…> Отбывать наказание сорокалетняя Айсолтан Ниязова будет в исправительной колонии общего режима».
— Все новости [тогда] так и звучали. Я много раз потом говорила, что если бы я была такая умная и смогла украсть столько у Туркменбаши, то я бы себе татуировку на лбу набила, что это сделала я, — и эти деньги точно ушли бы на оппозицию. Но я не такая умная, к сожалению.
Что было: утверждалось, что в течение трех месяцев мы воровали из Центрального банка Туркменистана деньги. Я была в Швейцарии. Туркменистан запросил меня через Интерпол. Меня арестовали в Швейцарии, восемь месяцев шел процесс — Швейцария отказала Туркменистану в моей экстрадиции, в конечном итоге она меня отдала России.
Когда меня перевезли в Россию, три или четыре месяца я просто сидела в СИЗО. Я написала жалобу в Генпрокуратуру о том, что мне очно не предъявлено обвинение, я вообще не понимаю, зачем я здесь сижу, не понимаю, как мне готовить свою линию защиты. Генеральная прокуратура спускает это в Следственный комитет. СК говорит, что допросить меня не представляется возможным, потому что я в международном розыске. Представляете? Ты сидишь в СИЗО, а тебе говорят, что тебя не могут допросить, потому что ты в розыске. Я пишу в прокуратуру — что там, сошли с ума, что ли, все? А кто сидит в СИЗО — мой фантом?
Три года меня держали в СИЗО без суда и следствия, продлевали сроки содержания. От условий содержания [в СИЗО] я просто обалдела. Когда меня арестовали в Швейцарии, я видела швейцарскую тюрьму. Мне там было плохо морально, но физически условия бытовые… Я уверяю, что 90% граждан Российской Федерации добровольно захотят жить в швейцарской тюрьме, потому что они никогда в жизни так не жили.
Там [в тюрьме] можно выбрать языковой курс (английский, французский или немецкий), также есть класс бухгалтерского учета, есть класс, где учат печь булочки, круассаны, готовить тесто. Я очень удивилась, когда узнала об этом, ведь это делается за счет налогоплательщиков Швейцарии, а среди заключенных не было граждан Швейцарии. Но начальник тюрьмы напомнил мне, что тюрьма нужна, чтобы подготовить людей к жизни вне ее, чтобы у них не было мотива возвращаться к незаконной деятельности после освобождения.
Был еще такой показательный случай. Когда в Швейцарии уже было принято решение об экстрадиции, мой адвокат сказал, что у меня еще есть две недели [до экстрадиции]. Моего 15-летнего сына тогда уже перевели в швейцарскую школу-интернат, он был в ужасно плохом настроении, и я побоялась ему сразу сказать, что меня экстрадируют. В швейцарской тюрьме положены свидания два раза в неделю: в среду и в воскресенье.
В среду его забирали из школы и привозили ко мне на свидание. Мы много обнимались, я успокаивала его, говорила, что все будет хорошо, что мы увидимся в воскресенье. А в четверг приходит Мишель (начальник женского этажа) с бумажными пакетами и говорит: «Мадам, собирайте свои вещи, завтра у вас самолет в Москву». У меня полились слезы. Я ему объяснила, что вчера ко мне на свидание приходил сын и мы даже не успели попрощаться. Мишель сказал, что ничего не может сделать, и ушел. Я до ночи не могла уснуть.
Утром я, помню, взяла скраб и побежала в душ — подумала, что это последняя в моей жизни возможность воспользоваться скрабом. И я с этим скрабом стою в душе, меня всю трясет — и тут стучатся в дверь: «Ая, у вас свидание». Я не пойму, какое свидание в пятницу, в пятницу свиданий нет, я быстро одеваюсь и выбегаю. Захожу — а там мой сын с моей подругой плачут. Нам дали час времени, мы попрощались, и, когда я выходила оттуда, мое единственное желание было броситься в ноги всем, кто позволил нам попрощаться.
Мои вещи собирала сотрудница тюрьмы. Перед отъездом она передала мне часть [вещей], объяснила, что не нашла достаточно бумажных пакетов [чтобы упаковать все вещи], очень извинялась. Позже я попросила у водителя полицейской машины открыть чемодан [который собирала сотрудница тюрьмы], надеялась, что у меня получится втиснуть в него часть вещей, и я увидела, как аккуратно он собран! Водитель увидел [что мои вещи не помещаются] и принес мне свою спортивную сумку, сказал, что мне она нужнее. Я весь полет думала об этом мужчине, ведь для него я обычная русская преступница, он ничего обо мне не знает, не знает подробностей моего дела, и тем не менее он решил помочь мне.
Меня привезли в СИЗО № 6. Я тогда еще курила, и у меня было с собой несколько разных разноцветных зажигалок, в швейцарской тюрьме они были разрешены. Это были обычные пластмассовые, но симпатичные зажигалки. При первом же досмотре они [сотрудники СИЗО] стали при мне, не стесняясь, делить эти зажигалки между собой, решать, кто какую себе заберет. Я не стала спорить и попросила хотя бы коробок спичек, чтобы мне было чем прикурить, а они ответили: «Ага, если мы будем каждой из вас подавать коробок спичек, то останемся без зарплаты».
А потом меня завели в карантинную камеру: 11 человек, темно и страшная вонь, такая сильная, что у меня слезы потекли из глаз. Потом я присмотрелась. Оказалось, что там 11 женщин — и их всех рвет в кровать. Я стала стучать в железную дверь, объяснить ситуацию, что тут массовое отравление, что им надо вызвать врача, а мне ответили: «Спать ложись. Это наркоманы. Они все на кумарах». Я в ужасе положила матрас на уголок кровати, закуталась в свою кофту и дышала через нее, потому что вонь стояла невероятная, а окно я открыть не могла, было очень холодно: это был сентябрь и отопления еще не было.
Через день меня перевели в общак, в 45-местную камеру. Но в этот же день ко мне пришли сотрудники посольства Швейцарии, адвокаты — и руководство решило, что я могла бы много лишнего рассказать о том, что происходит в общаках, и поэтому они перевели меня в четырехместную камеру. Там все, кто сидел по громким делам, сидели в специальных четырехместных камерах, чтобы у нас было меньше информации о том, что происходит в тюрьме.
Я боролась за улучшение [условий] своего содержания. Ко мне приходят швейцарцы, потому что я там постоянно устраиваю «качание режима», как они это называют. Кириллова, начальница СИЗО, говорила: «Ниязова, надо повесить твой портрет, чтобы будущие поколения сидельцев знали, кто тут улучшил условия содержания». Я на самом деле очень благодарна швейцарцам и швейцарскому посольству, потому что, если бы не они, я думаю, меня бы уже не было в живых.
В марте 2012-го арестовали Машу [Марию Алехину]. Маша тогда была еще совсем маленьким напуганным ребенком. Нас вдвоем посадили в одну камеру, где мы вместе провели 10 месяцев. К ней постоянно приходили правозащитники. Я говорила Маше, что надо говорить [чтобы улучшить условия содержания].
— Вы фактически были ментором Алехиной в плане правозащиты?
— Сначала да. Это сейчас Маша такая, что мне за ней не угнаться в том, как она дает интервью, а тогда ей было 22 года.
Когда Маша [Алехина] поступила, приходит Максимова, оперативная работница, говорит: «Ниязова, мне с тобой поговорить надо». Мы заходим к ней в кабинет, и она говорит: «Ниязова, ты же не просто так на спецах сидишь, тут к нам Pussy Riot заехали, ты же баба умная, их там пятеро было на амвоне, а арестовали только двух, давай-ка разговори ее [Алехину], кто там остальные». Я стала матом кричать на нее, сказала, что завтра же расскажу швейцарскому посольству и всему миру про то, каким образом российское следствие добывает информацию. Она стала угрожать мне, сказала, что будет гонять меня из общака в общак и я «забуду, где я сплю». А я говорю ей: «Слушай, я уже в тюрьме. Я в говне. Неужели ты думаешь, что я буду искать в говне теплое место? Мне абсолютно фиолетово, где тут бросить свое бренное тельце. Моя душа и мой разум вообще не здесь, они с моим сыном».
В 2013 году мне вынесли приговор, в котором утверждалось, что за не установленное следствием время в не установленном следствием месте Ниязова вступила в преступный сговор с не установленными следствием людьми. Три года следствия, и не установлено ничего. Меня осудили на шесть лет.
— Что произошло сейчас, во время тура?
— Мы с Pussy Riot приехали в Словению. Нас девять человек путешествует. Мы приехали в отель, предъявили девять паспортов, мы уставшие и замученные, поэтому попросили, чтобы нам отдали ключи и мы утром оформились. Я с Машей в комнате была, мы знали, что до 11 утра можно будет спать. Я зашторила окна, Машка [легла] на свою кровать, я на свою, и мы сразу вырубились. И тут стук в дверь. Я подумала, что мы с Машей проспали.
Я спросонья, в трусиках и маечке, думая, что это кто-то из наших, открываю, а там два полицейских, говорят: «Кто Ниязова?» — «Я». — «Дайте ваш паспорт». — «У меня нет паспорта, он на ресепшене. Что случилось?» — «Быстро одевайтесь и выходите». Я напяливаю джинсы, выбегаю, прошу паспорт на ресепшене, даю им. Я еще телефон схватила. Смотрю, а время — без двадцати семь утра. Мы легли в три ночи. Они мне говорят: «Вы задержаны».
Мы были в Австрии, в Бельгии, в Вильнюсе, Рейкьявике, Берлине, во всех отелях регистрировались — и тут в Словении меня задерживают по базе, в которой написано, что я с 2002 года нахожусь в розыске Интерпола. Ребята подняли наших словенских продюсеров, те дали адвокатов, был суд. Судья мне говорит: «Процесс займет день-два. Если вы не соглашаетесь, то будет процесс экстрадиции, вам придется остаться в тюрьме до ожидания решения». Я говорю: «Это какая-то ошибка, надо разобраться. Я уже была экстрадирована из Швейцарии по этому же делу. Я по этому нелепому обвинению провела шесть лет в тюрьме. Человек не может быть экстрадирован по одному и тому же делу непонятно вообще куда».
Я звоню своему племяннику, потому что у него остался мой российский приговор, говорю: «Фоткай и срочно шли». Все это время, что я им рассказывала, женщина-прокурор гуглит и говорит: «Скорее всего, она говорит правду. Я вижу всю информацию по ней. Вы посмотрите ее паспорт, сколько у нее штампов о пересечении границ».
Мне приходят документы, я их пересылаю на почту суда. Переводчик начинает переводить: «В не определенное следствием время…» Судья берется руками за голову: «Вы шесть лет были по такому приговору в тюрьме?» — «Да». — «Закрываем это дело, выпускаем Ниязову. Примите наши извинения». Они меня прямо обняли, и прокурор, и судья. А у нас, Pussy Riot, в этот день вечером должен был быть концерт в Любляне. Они меня обняли, я пригласила их на концерт. Ответили, что они бы с удовольствием, но дежурят.
Из Словении мы опять уехали в Германию. У нас было два концерта в Германии, и оттуда мы поехали в Загреб. Ехать 14 часов. Мы, уже уставшие, подъезжаем к границе, и наш милый водитель-чех говорит: «Все, девочки. Последний рывок, 20 минут — и мы в отеле». Мы подъезжаем к границе, отдаем наши девять паспортов. Тут появляется полиция, вытаскивает меня из вэна, Маша выбегает со мной. Они говорят: «Вы должны покинуть таможенную зону. Уезжайте».
— К вам применяли физическую силу?
— Нет. Просто сразу отняли телефон, за руки взяли меня. Я говорила, не трогайте, я сама дойду. Но нет, они меня за руки взяли, сразу же сняли шнурки, давай меня обыскивать, раздели догола. Забрали у меня сумку. Я говорю: «Вы не имеете права. Дайте мне позвонить». — «Нет».
Меня повезли в криминалистический центр Загреба. Камеры — просто белый кафель, посередине дырка для туалета. Вместо двери просто металлические прутья, и по коридорчику ходит милиционер, то есть он будет видеть, как ты писаешь, как лежишь. Тем временем Маша и все меня разыскивают. А это был праздник, День государственности Хорватии. Мне в полиции говорят, что все закрыто, что судов не будет. А они [участницы Pussy Riot] уже адвокатов нашли, правозащитников. Потом меня везут в суд после этого центра, всех этих экспертиз, отпечатков пальцев. У меня на руках словенское постановление о том, что меня отпустили. Говорю судье: «Посмотрите, сколько у меня пересечений границ. В Словении только такая проблема случилась, но Словения разобралась». Он мне говорит: «Словения — это другое государство. Мне Словения не указ».
Еще у меня не было адвоката, я требовала его, а судья сказал, что сегодня праздник и адвоката не будет. Я говорю: «Дайте мне воспользоваться телефоном. Я уверена, что мои друзья нашли мне адвоката, но они просто не знают, где я нахожусь. Я требую адвоката». В конечном итоге это заседание не длилось даже 20 минут. Он мне сказал: «Я вас задерживаю на 40 дней, и у вас будет 40 дней, чтобы представить документы». Я говорю: «Вы не имеете права это делать». — «Все».
Меня забрали в центральную тюрьму Загреба. Только там мне сказали, что у меня есть одна минута куда-то позвонить Я позвонила Саше (продюсеру Pussy Riot Александру Чепарухину, — прим. «Медузы»). Они с Машей мне говорят: «Ая, не переживай. Завтра в восемь утра будет суд — и в девять утра ты будешь на свободе». — «Маша, какой суд, если он сегодня был?» — «Какой сегодня?» — «Сегодня был суд, и принято решение меня на 40 дней». — «Ты что? Нам совсем другое сказали».
Условия в хорватском СИЗО были еще хуже, чем в российском. Это была изначально мужская тюрьма, и они сделали один этаж женский. Женщины сидят по восемь человек в очень маленькой комнате. Запрещены все передачи, кроме вещей. Нельзя передавать кофе, чай, конфеты.
По закону Хорватии у заключенных прогулки два часа, а в России — один час. Но так как это мужская тюрьма, то мужчины гуляют час до обеда и час после обеда, у них большой двор с волейбольным полем, с пинг-понгом, с бадминтоном. А женщин выводят в маленький закуток между двумя корпусами тюрьмы с шести до восьми вечера. Женщины в моей камере говорили, что сейчас, летом, есть хотя бы солнце, а зимой они его вообще не видят. Я стала начальнику СИЗО говорить, что за беспредел. Он говорит: «Это мужская тюрьма». Я сказала ему: «Вы не имеете права. Вы должны обеспечить одинаковые права мужчинам и женщинам».
Я попала туда [в СИЗО] в понедельник. К концу недели Маша устроила пресс-конференцию по поводу этого беспредела. В пятницу утром ко мне пришла адвокат с толстенной апелляционной жалобой. Мне нашли самого лучшего адвоката-правозащитника, Лину Будак. Она мне говорит: «Это очень серьезная история. Мы поднимем Европарламент, всех поднимем». Я говорю: «В России апелляцию могут назначить и через месяц». Она говорит: «В Хорватии тоже так могут, но тут вся Хорватия стоит на ушах, никому не нужен такой скандал».
Мы с ней поговорили, и тут бежит начальник тюрьмы и кричит: «Пойдемте». Он меня заводит в кабинет, а там шесть человек, и это все омбудсмены — по правам человека, по правам заключенных Хорватии. Я же Маше уже сказала про прогулки, и Маша с моих слов говорила [об этом] на пресс-конференциях. Соответственно, эти омбудсмены пришли, чтобы я им все рассказала [об условиях содержания]. Кажется, что хуже, чем в российской тюрьме, быть не может, но я официально утверждаю, что в хорватской тюрьме в сто раз хуже.
— У вас такая миссия.
— Вы знаете адвоката Даню Бермана? Он мне вчера пишет: «Ая, ты только одна так умеешь. Садиться в разные тюрьмы и улучшать условия содержания». Потом мне позвонили из швейцарского посольства, то же самое сказали: «Ая, мне, конечно, больно, но, по-моему, у вас такая миссия».
Короче, я иду от этих омбудсменов. Только меня заводят в камеру, открывается дверь: «Ниязова, быстро!» Они мне говорят: «You are free». Я думаю: «Они сошли с ума. Только что адвокат была и сказала, что до среды апелляцию назначат. Что они на меня орут, какое free». И тут женщины, которые в камере, начинают хлопать, по-хорватски говорят чего-то, а потом на английском пытаются мне говорить, что я free. Эти все женщины, которые в камере, хлопают, говорят: «Браво, Ая! Ты домой». Я выхожу и обалдела — там где-то человек сорок журналистов, камеры и телевидение.
Оказывается, что другой суд [вышестоящей инстанции] решил постановление [о задержании] аннулировать, не дожидаясь апелляционной жалобы. Потом мы пошли все в кафе — правозащитники, мой адвокат, ребята наши русские. В этот момент адвокату звонит мэр Загреба [Томислав Томашевич] и говорит, что завтра будет гей-парад и не могли вы сказать вашей подзащитной Ниязовой, что она лично приглашена мною, я хотел бы познакомиться. Лина заулыбалась, говорит: «Это мэр Загреба, он приглашает вас на парад, если вы хотите, вы персональный гость мэра».
— Вы сходили на парад?
— Я в таком восторге. Мне даже показалось, что эта тюрьма мне приснилась. Когда мы пришли, сразу подбежал мэр, молодой, ему 40 лет. Такой веселый парень, умный, все его любят, целуют. Он мне сказал: «Простите, простите, пожалуйста. Мне очень стыдно. Это было недоразумение».
Потом я познакомилась с послом Франции, с послом Великобритании, с членами Европарламента — здесь, в Хорватии. Все ко мне подходили, все извинялись. Потом мы пошли парадом через весь город. Все танцуют — старые и малые, люди разных профессий, весь парламент хорватский с нами. Потом мы пришли в парк, там был концерт. Меня пригласили на сцену, ведущие стали говорить: «Мы не виноваты в этом, но давайте громко извинимся перед Аей». И все [заскандировали]: «Sorry, sorry».
Меня попросили сказать маленькую речь. И я рассказала, что на день рождения Путина два года назад ребята, активистки Pussy Riot, развесили радужные флаги на государственных зданиях, и на ФСБ в том числе.
— Алехина очень нежно о вас пишет в своей книге Riot Days.
— Я тоже ее очень люблю. Есть много людей, которых я люблю и уважаю, но такое особое отношение, трепетное, наверное, только к сыну и к Маше. Я вижу, сколько этот ребенок делает, какая у нее сильная харизма, у этого маленького гномика. Я ее называю маленьким гномиком, а она на это обижается.
Сколько у нее внутренней силы, сколько внутреннего сопротивления, и это вперемешку с сильным уважением и какой-то любовью. Поверьте мне, это очень трудно — 10 месяцев в 12 квадратных метрах сидеть закрытыми вдвоем. Я даже не уверена, смогла бы я, ни разу не поссорившись, так быть с сыном. А с Машей мы учили французский, вместе читали, вместе боролись, что-то писали. Мне письма писали друзья, а Маше стала писать куча волонтеров. Ей два раза в неделю цензор приносил письма, и Маша физически не успевала отвечать — мы в две руки отвечали. Я писала, что я не Маша, что я с Машей, спасибо за поддержку.
Маша раньше освободилась, я еще была в тюрьме. Она всячески мне помогала. Когда я вышла, то Маша в этот же день принеслась. Когда ее задерживают, то я на всех судах свидетелем защиты выступаю. Все время езжу к ней в спецприемники, забираю. Созваниваемся каждый день. Даже сейчас, если не созвонились, то в телеграме пишем: «Ты тут? Все ок?» — «Я тут, все ок».
Когда началась война, всем было так плохо, что захотелось объединиться и быть вместе. Одна я не справлялась с этой ситуацией: у меня родственники в Украине и вообще я эту страну очень люблю. Я, конечно, ездила собирала помощь беженцам [из Украины], пыталась как-то помочь, но я поняла, что все-таки не справляюсь сама, и мы решили, что объединимся. Если ребятам из Pussy Riot нужна моя помощь, то я готова ее оказывать.
«Медуза»