«Для каждого из нас важно жить там, где бьется пульс большой истории» Интервью писателя Леонида Юзефовича — автора одного из лучших романов 2021 года «Филэллин»

В декабре 2021-го писатель Леонид Юзефович получил главный приз премии «Большая книга» — за роман «Филэллин». Это текст о греческой борьбе за независимость и о последних днях российского императора Александра I. Часть средств премии Леонид Юзефович пообещал отдать на консервацию зданий в якутском селе Сасыл-Сысыы — там разворачивались события Гражданской войны, описанные в другой книге писателя, документальном романе «Зимняя дорога». В интервью «Медузе» писатель рассказывает об одном отзыве на свою книгу, после которого он поверил в себя, о том, как иногда даже самые ярые либералы отказываются от реформ и почему художественное произведение можно закончить, а документальное — нет. 

— Чьи критика и оценка для вас важны?

— Прежде всего — моей дочери Гали и жены Наташи. Потом — нескольких старых и относительно новых друзей, вкусу которых доверяю. Я посылаю им мои книги в рукописи и очень нервничаю, пока жду ответа. Даже если они мне напишут только одно хорошее, я этих людей хорошо чувствую и по тону писем пойму, как на них подействовала моя новая вещь.

Если говорить о моем последнем романе «Филэллин», то, кроме жены и дочери, еще в рукописи его прочли библиотекари Валентина Живаева из Екатеринбурга и Светлана Коромыслова из Лиепаи в Латвии, учителя-словесники Тамара Авсюк из Геленджика и моя однокурсница Татьяна Неймышева из Москвы, краевед и писатель Сергей Зацаринный из Сызрани.

Сразу после выхода книги автор не знает, как она будет принята, и пребывает во власти тревог и сомнений в себе. В этот тягостный период он жадно ловит каждое сказанное о его книге доброе слово. Позволю себе назвать имена тех, чья поддержка именно в это время была мне очень важна: Владислав Толстов, Майя Ставитская, Андрей Тесля, Антон Долин, Захар Прилепин, Сергей Волков, Борис Локшин, Ольга Андреева, Юрий Сапрыкин, Константин Мильчин, Елена Иваницкая, Елена Арифуллина, Татьяна Москвина, Дмитрий Захаров, Людмила Синицына, Владимир Очеретный, Иван Родионов, Михаил Пророков и ушедшая от нас в прошлом году замечательный филолог и критик Инна Булкина. Прошу прощения, если кого-то забыл.

Я понимаю, как скучно читать такие списки, но не могу отказать себе в удовольствии еще раз поблагодарить этих людей.

— Кажется, в фейсбуке вы рассказывали о том, как один из первых ваших романов машинистка напечатала бесплатно, потому что он ей очень понравился. Не могли бы вы подробнее рассказать эту историю?

— В 1972 году я был лейтенантом Советской армии и проживал в поселке Нижняя Березовка на Селенге, в 16 километрах к западу от Улан-Удэ. Здесь я написал свою первую повесть «Чаепитие в Кяхте». Идея и сюжет соответствовали моим тогдашним двадцати четырем годам. Главный герой, кяхтинский «ревенной комиссар» (были в XIX веке в Забайкалье такие правительственные чиновники, надзиравшие за выращиванием ревеня для казенных аптек), он собирается вывести особую сибирскую нацию путем скрещивания русских и бурят. Однако любовь, которая сильна как смерть, разрушает его евгенические планы.

Повесть я написал от руки. Симпатичная молодая машинистка из штаба дивизии взялась перепечатать ее по милосердной цене десять копеек за страницу — обычно запрашивали 15, 20 и даже 25. Но когда я пришел к ней за готовой 100-страничной рукописью, денег у меня она не взяла. По ее словам, превратившим мое сердце в лужицу растаявшего на горячей сковороде сливочного масла, повесть настолько ей понравилась, что она не захотела брать с меня деньги за полученное удовольствие. Я окончательно уверовал в свой талант и без труда прогнал закравшуюся было мысль, что ей понравилась не столько моя повесть, сколько я сам. Эта повесть так никогда и не была опубликована, и дивизионная машинистка осталась ее единственной поклонницей. Как же я жалею, что забыл ее имя! Фамилию и тогда не знал.

Никто из благосклонных ко мне литературных критиков и ни один самый восторженный отзыв на мои книги не принес мне столько счастья, как ее отказ от честно заработанной десятки.

— «Филэллин» — роман про греческое восстание против власти Османов в XIX веке. В связи с войной за независимость в Греции кто-то вспомнит лорда Байрона, который вложил гигантские средства в движение освобождения греков. Куда меньше людей вспомнят, что дальше у власти была баварская династия, а дальше совсем туманно. Вы этот многими плохо изученный сюжет рассказываете с еще более неочевидной стороны. Байрона в «Филэллине» практически нет, зато есть российский император Александр I. Вы с ним в каких отношениях? В 1970-е вы им, кажется, заинтересовались как литературным персонажем?

— Как бывший школьный учитель должен вам сказать, что Греческой войны за независимость в программе по истории нет вообще. Во всяком случае, так было в начале 2000-х, но вряд ли с тех пор тут что-то поменялось. Из школы дети не могут вынести знания о том, что Байрон поехал в Грецию сражаться за ее свободу и умер в Миссолунги.

А что касается Александра I… В старости нас часто тянет на те тропы, по которым мы ходили в юности. Нам кажется, что мы их не прошли по-настоящему. Сомерсет Моэм говорил, что нужно прожить жизнь, чтобы понять те чувства, которые мы испытывали в юности. Чувства молодого человека сложны, чего не скажешь о его мыслях. Уровень нашего мышления в том возрасте не позволял нам адекватно воспринимать свои же собственные эмоции. Кажется, что можно к ним вернуться и наверстать упущенное. Это, конечно, иллюзия, но в замысле «Филэллина» она кое-что объясняет. 

В 1970-х я жил в Перми и написал две краеведческие повести на материале уральской истории первой половины XIX века. В одной из них описывался реальный приезд Александра I в Пермь в 1824 году. Меня волновал только его визит в мой родной город, я не думал о том, что во время этого путешествия он посетил еще и Нижний Новгород, Оренбург, Екатеринбург, Вятку и Вологду, не считая множества мелких городов и горнозаводских поселений. До него ни один из русских монархов не бывал восточнее Казани. Про Александра c иронией говорили, что он больше времени проводит в возке, чем на троне. Над этим смеялись, сочиняли эпиграммы («Всю жизнь провел в дороге. И умер в Таганроге»), но на самом деле эти длительные и физически тяжелые в то время поездки заслуживают нашего уважения. Александр хотел видеть страну, которой он правит, а не судить о ней по чиновничьим отчетам.

Мне кажется, некоторая свойственная Александру печаль, его меланхолия, отчасти связаны с тем, что он лучше знал Россию, чем другие правители. Ведь он по ней постоянно ездил. Причем ездил не так, как Екатерина II, которая с роскошью и удобствами плыла по Волге до Казани или ездила в Крым с огромной свитой, со специально построенными для нее путевыми дворцами. Александр путешествовал с очень скромной свитой, иногда всего с несколькими спутниками. Бывали случаи, когда его не узнавали при встрече, потому что он был одет в шинель и в фуражку, как все. Этот необычный для самодержавного правителя аспект его личности меня всегда волновал.

— Александр хотел провести реформы, но в какой-то момент остановился. Как вам кажется, из-за слабости или в силу политической рациональности? У нас ведь (вслед за Пушкиным в том числе) принято объяснять отказ от преобразований слабостью государя: «Плешивый щеголь, враг труда». В случае с Александром I это была осмысленная жертва или слабость?

— Я не думаю, что это «осмысленная жертва». Отказ от вынашиваемых им в юности реформаторских планов, от либерализма первых лет царствования — это нормальная реакция взрослого человека на окружающие обстоятельства. Все мы с возрастом становимся более консервативны. Александру не без оснований стало казаться, что Россия не созрела для политических реформ, лучше отложить их на будущее. Это ни в коем случае не было порождено страхом утратить часть личной власти, что произошло бы при введении в стране конституционного правления. Отход от радикальных замыслов юношеской поры — не предательство Александром своих идеалов, а следствие более глубокого, как ему казалось, понимания основ тогдашней российской жизни. Прав он был или нет — не нам судить, но понять его можно. 

У меня в романе «Филэллин», в самом конце, есть единственное серьезное отступление от исторической правды об Александре. Там его сердце оказывается захоронено в Греции. Из-за этой допущенной мной вольности я сильно переживал, но уже после того, как роман вышел, меня пригласили в Исторический музей, на встречу с профессиональными историками, специалистами по эпохе Александра. Они меня утешили, сказав, что этот выдуманный факт их не смущает. Почему? Потому что если бы Александр не умер в Таганроге, то, как следует из его писем, его разговоров, он бы непременно вмешался в Греческую войну за независимость. К этому все шло, но ему помешала внезапная смерть. Войну с Османской империей начал уже его младший брат, Николай I. 

Есть еще одна сторона этой придуманной мной истории — допускает ли православная традиция раздельное погребение сердца и тела? Об этом меня резонно спросил писатель Алексей Варламов. Да, сказал он, мы знаем о сердце Байрона, сердце Шопена, но было ли что-то подобное в нашей истории? Я ответил, что весь XIX век в России верили, будто после смерти Кутузова в 1813 году его сердце похоронили возле города Бунцлау в Восточной Пруссии (где тогда находилась русская армия), а тело увезли в Россию. Позднее в этом месте был даже поставлен памятник. Лишь в 1933 году вскрыли саркофаг Кутузова в Казанском соборе и выяснили, что его сердце в особом сосуде погребено вместе с телом. А под Бунцлау — только вынутые при бальзамировании внутренности. Тем не менее эта красивая легенда прожила больше столетия, и если тысячи людей в нее верили, значит, не находили в ней ничего не согласующегося с православием.

— Вернемся к 1970-м годам и к вашей писательской карьере. Каково было в позднем Советском Союзе заняться исторической литературой? Получить доступ к архивам было труднее, чем сейчас, а историография была более идеологизированной.

— Да, но именно поэтому исторический роман воспринимался как аллегорическое высказывание о современности. Это было золотое время жанра — выходило много хороших исторических романов. В Москве жил замечательный писатель-историк, знаток «Народной воли» Юрий Давыдов, в Таллинне — Яан Кросс. Его романы «Императорский безумец» и «Имматрикуляция Михельсона» (о генерале — победителе Пугачева) переводились на русский и были очень популярны. В Казахстане работал не менее прекрасный Морис Симашко, автор романа «Маздак», который тогда прочитывался как иносказание об Октябрьской революции. Исторические романы сочиняли Булат Окуджава, Василий Аксенов, Юрий Трифонов.

В начале 1980-х идеология была вроде бы еще тверда, но подпочвенные воды уже начинали ее размывать. Иногда это принимало комические формы. Помню, издательство «Молодая гвардия» выпустило первую в СССР биографию Сергия Радонежского, но в книжной серии для подростков [которая называлась] «Пионер — значит первый». Название серии смягчало недопустимую в советское время фигуру главного героя, переводило его из религиозных подвижников в разряд просто патриотов.

Белых офицеров и генералов уже не требовалось изображать абсолютными беспросветными злодеями — им уже позволялось иметь человеческие черты и достаточно сложные переживания. Позднесоветское время вообще многое допускало, только нужно было соблюдать правила, по которым это позволялось делать. Во всяком случае, исторические романы и фильмы тех лет кажутся мне полнокровнее, живее и даже объективнее постсоветских, где официозная идеология выпирает из каждой щели.

— Поговорим про Якутию. В этом году вы побывали в местах, через которые герой вашей книги «Зимняя дорога» Пепеляев шел последним походом на большевиков. Вы ездили в село Сасыл-Сысыы, где красный командир Строд оборонялся от белого генерала Пепеляева. Кажется совершенно фантастическим, что там остались здания, которые хранят следы от пуль. Какое впечатление это произвело на вас?

— Мы туда ехали долго, потому что это 200 километров от Якутска, из них только 40 километров — асфальт. А это было начало октября, мы дважды застревали в грязи, нас грейдер вытаскивал. Через реку Амгу нет мостов, и только благодаря тому, что начальник Ленского пароходства прочитал мою «Зимнюю дорогу», нам подогнали паром, чтобы мы могли переправиться к Сасыл-Сысыы. Пока паром к нам шел, я страшно продрог, потому что одет был совершенно не так, как следует одеваться в начале октября в Якутии.

Паром пришел уже в сумерках. Я был в отчаянии от того, что попаду в Сасыл-Сысыы в темноте и ничего толком не увижу, но в итоге все сложилось как нельзя лучше. Мне казалось, что все это ужасно, что мы приедем ночью и ничего не увидим. Когда наконец караван нашей экспедиции остановился возле этого абсолютно безлюдного, священного и в то же время проклятого места и фары поставленных в ряд двух джипов, уазика и микроавтобуса выхватили из тьмы припорошенную снегом желтую траву и черно-серые стены уцелевшего с 1920-х дома усадьбы Карманова, я понял, что судьба нарочно хранила меня от прибытия сюда при дневном свете. Ночь обострила все чувства, и впечатление стало незабываемым.

Здесь в феврале — марте 1923 года 284 красноармейца под командой Ивана Строда, питаясь только мороженой кониной и утоляя жажду снегом, оборонялись от четырехсот с лишним бойцов Сибирской добровольческой дружины генерала Анатолия Пепеляева и повстанцев-якутов. Дома были обнесены бруствером в половину человеческого роста. Его соорудили из балбах — брусков мерзлого навоза, которые якуты копят всю зиму, а весной используют как удобрение. После того, как осаждающие сосредоточенным пулеметным огнем начали разбивать эти стены, красноармейцы укрепили их насквозь промерзшими, окаменелыми трупами лошадей и телами погибших бойцов — своих и чужих.

Бойцы Строда закрепились в двух домах — летнем и зимнем с примыкавшим к нему хотоном (хлевом). Первый сохранился нетронутым со времен осады, в его стенах до сих пор видны отверстия от пуль. Второй в конце 1990-х сгорел и был восстановлен местными жителями. Они сделали это не по указке сверху, а по собственной инициативе. Новое здание, конечно, отличается от старого, хотя пройдет еще сколько-то лет, бревна почернеют, и мы забудем, что оно восстановлено. В Японии заново строят деревянные храмы каждые 150–200 лет, и никто не считает, что это новодел. Считается, что это аутентичная постройка.

Для здешних уроженцев Сасыл-Сысыы — не историко-революционный памятник, а что-то вроде святилища. Один молодой человек из расположенного неподалеку села Абага совершенно серьезно сказал мне, что в тихую погоду здесь ночами слышны выстрелы: мертвые продолжают сражаться друг с другом. По якутскому обычаю мы покормили тремя оладьями призрачный огонь в полуразрушенном камельке [очаге] и разговаривали шепотом. А когда над нами пролетели два отставших от стаи диких гуся, у моих якутских спутников это вызвало бурную радость. Это был знак, что обитающие здесь духи благосклонно отнеслись к посещению их вотчины.

В советское время реконструкторы устраивали в Сасыл-Сысыы имитацию обороны красноармейцев Строда от дружинников Пепеляева. А несколько дней назад я узнал, что студенты Северо-Восточного федерального университета — он находится в Якутске — в 2022 году собираются возродить эту традицию.

Едва ли не сильнее всего на меня подействовало отношение местных жителей к событиям столетней давности. Для них это «Илиада», а дома в Сасыл-Сысыы — остатки Трои. На местах здешних сражений установлены памятные кресты, в каждой деревне есть свои краеведы, которые этой темой занимаются. Я такого никогда нигде не видел.

— Почему у них сложился этот героический эпос? Они хорошо понимают, что здесь в какой-то момент истории сошлись глобальные силы? Или их скорее поражает (как нас всех поражает, если мы живем в каком-то городе и знаем, что вот в этом парке, например, орудовал маньяк) фактура? Все-таки когда на ограниченном пятачке посреди ледяной пустыни сталкиваются люди — нападают и обороняются, стреляют по стенам крепости из пулеметов, а эти стены состоят из навоза и смерзшихся трупов, — это само по себе впечатляет. Чего тут больше — эпохальности или фактуры?

— Мне кажется, нас всегда волнует, когда события мирового масштаба разворачиваются на крошечном пятачке какой-то территории. А тут еще и другое важно: человек не может быть равнодушен к тому, что охватившая всю территорию России страшная, фактически пятилетняя Гражданская война закончилась в нескольких километрах от его дома. Потом еще были бандиты, басмачи и прочее, но последние сражения Гражданской войны с участием регулярных белых и красных войск произошли именно здесь. То есть это место — непростое. Для каждого из нас важно жить в непростом месте — там, где бьется или когда-то бился пульс большой истории. Жителям Москвы и Петербурга не нужно ничего доказывать, они и так это знают, а там [в Якутии] людям требуются какие-то доказательства, подтверждения.

— Есть у вас ощущение, что вы сами играете теперь в истории Гражданской войны важную роль? Вам пишут письма родственники Пепеляева и потомки других участников войны — через вас проходит история буквальным образом. Внуки Строда и Пепеляева берут в руки памятную табличку, на которой написаны слова, найденные вами в архиве, принадлежащие обоим участникам тех сражений. И это одновременно акт примирения и свидетельство того, что Россия до сих пор существует в своей взаимосвязи с прошлым.

— Я давно свыкся с этой ролью. Вначале мне было странно, что что-то осуществляется через меня, а теперь привык. Без этого я был бы другим человеком и автором других книг. Ведь документальная книга никогда не может быть закончена. Роман ты можешь написать и больше к нему не возвращаться, а с документальной книгой так не получается. После того, как она издана, тебя находят потомки твоих героев или свидетелей описанных тобой событий и рассказывают тебе что-то новое. Ты провоцируешь работу профессиональных историков, которые тоже обнаруживают что-то, чего ты не знал. Жизнь всегда богаче наших фантазий о ней. Историческая реальность неисчерпаема, поэтому писатель-документалист должен смириться с печальной для него мыслью: его труд останется незавершенным, никогда ему не удастся поставить в своей книге последнюю точку.