«Надеюсь, клеймо останется с ним на всю жизнь» Два года назад журналистка Алина Щеглова рассказала «Медузе» об изнасиловании. Теперь преступника осудили
Два года назад «Медуза» писала о журналистке Алине Щегловой из Великого Новгорода, которую изнасиловал главный редактор муниципальной газеты Михаил Боголюбов. Щеглова подала заявление в СК, но спустя две недели поняла, что без огласки ее дело просто замнут. Следующие два года Алина Щеглова доказывала в суде, что Боголюбов действительно изнасиловал ее. Адвокаты Боголюбова пытались защищать его, обвиняя саму Щеглову: в том, что не оказала ему сопротивления, что не обратилась в полицию на следующий же день и что она могла быть «вертихвосткой» и «легкого поведения». 30 сентября Новгородский областной суд завершил рассмотрение апелляции по решению Новгородского районного суда в отношении Боголюбова, который в апреле 2021 года вынес ему приговор: четыре года лишения свободы. Суд оставил приговор без изменений, и Боголюбов отправится в колонию. Спецкор «Медузы» Ирина Кравцова, которая писала об Алине Щегловой два года назад, поговорила с ней еще раз — о том, каких усилий стоила ей вся эта борьба, не пожалела ли она о том, что предала случившееся с ней огласке и как эта история изменила ее саму.
«Все шло к тому, что без огласки дело замяли бы»
— Алина, я правильно понимаю, что впервые под своим именем ты рассказала о том, что Боголюбов изнасиловал тебя, именно «Медузе»?
— Да. А дело в том, что местные СМИ очень боялись писать про это. Главный редактор новгородского издания «Ваши новости» тогда написал только в общих чертах о том, что в Следственный комитет подано заявление некой журналистки об изнасиловании. Причем он даже не упоминал ни моего имени, ни его [Боголюбова]. После этого главреда вызвали в Следственный комитет на ковер к начальству, сказали, что нельзя об этом писать ни в коем случае. Заставили его подписать бумажку о неразглашении. Соответственно, больше об этом никто не писал. Хотя с главреда не имели права брать подписку о неразглашении, потому что он не относился ни к свидетелям, ни к заинтересованным сторонам.
— А ты боялась нашей с тобой той встречи и предстоящего разговора? Того, что придется под своим именем журналисту федерального издания рассказать о том, что тебя изнасиловали?
— Конечно, я боялась. Это не самая приятная слава, мягко скажем. Но перспектива вываливания меня во всех сортах фекалий пугала меня меньше, чем высокая вероятность того, что насильник останется не наказанным. Потому что, скорее всего, он на этом бы не остановился — особенно понимая, что однажды ему это уже сошло с рук — и, вероятнее всего, жертвами могли бы стать другие девочки и женщины. Я бы себе не простила, если бы спустила ему с рук то, что он совершил, а потом узнала бы, что где-то кто-то тоже пострадал. Как бы я смотрела в глаза дочерям, зная, что по городу ходит насильник, а я не смогла попытаться привлечь его к ответственности? Поэтому я рискнула. И я, конечно, очень счастлива, что мой риск оправдался.
— Почему ты решилась на это?
— Я была вынуждена так действовать, потому что понимала, что чем больше времени дело лежит без движения, тем большая вероятность, что никакого расследования не будет. Жена Боголюбова — полковник полиции, она просила меня забрать заявление из Следственного комитета, хотя это и незаконно. Позже выяснилось, что они со следователем общались по моему делу. Все шло к тому, что без огласки дело просто замяли бы.
— Ты говорила, что после репортажа, который вышел на «Медузе», незнакомые люди стали писать тебе «ВКонтакте» гадости. Как ты думаешь, что именно их спровоцировало?
— Ох, да. Мне писали, в основном, мужчины, процентов 75 от написавших. Писали всякую грязь: что такого не могло быть, «у меня бы на тебя не встал», отпускали неприятные комментарии по поводу моей внешности, в грубой форме писали, что я должна забрать заявление. Говорили, что раз ты была нетрезвая, то, конечно же, самим фактом нетрезвости разрешила совершать над собой все возможные действия.
Еще мне писали незнакомые женщины. Пять процентов из них писали ровно то же, что мужчины — что такого не могло быть и чтобы я забрала заявление. Оставшиеся 20 процентов женщин писали, что с ними произошла такая же история, но они не решились дойти до полиции.
— Сколько примерно человек тебе тогда написали?
— После выхода твоей статьи я получила в личку больше сотни сообщений. Я помню, что у меня разряжалась батарейка на телефоне, потому что постоянно приходили эти сообщения. Я закрыла профиль «ВКонтакте». Причем писали мне совершенно незнакомые люди из разных городов. У некоторых на аватарке [были] семья, котики. Люди, которые считали, что они нормальны и вполне социализированы, брали и отправляли незнакомой женщине, над которой было совершенно насильственное преступление, какие-то омерзительные сообщения. Около 60 [сообщений] у меня до сих пор так и остались непрочитанными.
Для меня это осталось огромной загадкой: ты видишь новость о незнакомом человеке, и что у тебя должно в голове произойти, чтобы ты решил пойти в комментарии или в профиль к нему и написать гадостей? Ты, скорее всего, не владеешь полностью всей ситуацией, никогда не встретишь этого человека, этому человеку тоже не очень интересно твое мнение. Какой в этом смысл? Высказать свое бесценное мнение, чтобы что? Быть замеченным? Кем, мной что ли? Господи, какая кому разница? Смешно.
— И ты все-таки не пожалела об огласке?
— Для меня ее последствия не были неожиданностью. Я знала, абсолютно точно знала, что именно так и будет. Я же видела, как люди в интернете на такие новости реагируют. Но большинство женщин, которые сталкиваются с насилием, к этому не готовы. Это и понятно: над тобой совершили такое преступление, ты собрала всю волю в кулак и пришла в Следственный комитет, а потом получаешь еще волну говна. За что? Господи, за что?
«Он пытался обманывать и этим себя закапывал»
— Сегодня утром, когда я хотела с тобой связаться, оказалось, что я потеряла твой номер, поэтому я написала твоему мужу, чтобы он мне дал его. Он прислал номер и спросил: «А что, там какое-то продолжение появилось у этой истории? А то я не в курсе». Вы расстались?
— Да, мы развелись. Это связано не только с этой историей, но в то же время и с ней тоже. Мы вели разговоры о разводе задолго до случившегося, но все-таки твердого намерения развестись у нас не было. А потом все случилось, и это повлияло на наши взаимоотношения не лучшим образом. Дело в том, что я на него злилась, потому что он меня изначально не поддержал. То есть я изначально пришла и рассказала все ему. Он сказал, что такого быть не может.
— Я помню, да.
— Поэтому… Конечно, после таких слов ты уже не смотришь на человека с уверенностью: «Это мой муж, мой самый близкий человек. Я от него родила троих детей». Ты не будешь ему доверять, потому что в самой неприятной ситуации, с которой могла бы столкнуться, ты приходишь к нему, а он говорит: «Да такого быть не может!» Может или не может — ты не должен об этом говорить в первую минуту. Ты должен собраться и хотя бы расспросить, что произошло, а потом уже высказывать свои сомнения по поводу случившегося. Поэтому, конечно, это не могло не повлиять на решение о разводе.
Отдельно смешно то, что на суде защитники Боголюбова изначально все время говорили, что я заклеймила честного человека для того, чтобы избежать развода. Но я не старалась избегать развода. Мы и развелись в итоге уже когда я решила уйти к другому мужчине и предложила мужу расставить точки.
— Подожди, а почему вообще адвокаты Боголюбова апеллировали к этому, если у тебя с самого начала были доказательства, подтверждающие факт насилия?
— Доказательства у меня были, и на очной ставке с Боголюбовым мне удалось все подтвердить, а он, наоборот, пытался обманывать, и этим как раз себя закапывал. Но дело в том, что в суде, несмотря на все мои доказательства, его защитники постоянно пытались уличить меня в том, что я сама фривольная особа, и ровно поэтому Боголюбов посчитал возможным надо мной надругаться.
— И как же они пытались доказать в суде твою «фривольность»?
— Когда все это начиналось, адвокаты защиты пытались выяснить, насколько я легкого поведения. Моих коллег вылавливали и спрашивали, были ли замечены в моем поведении какие-то вольности, что я себе позволяла. Все, насколько я знаю, отвечали как есть: что у меня трое маленьких детей, я только год как устроилась на работу. Короче говоря, у меня даже физически времени на измены и романы не было. И я считаю, что мне просто повезло, что никто не смог меня обвинить в том, что я легкого поведения — просто потому, что иначе доказывать свою невиновность в российском суде мне было бы сложнее.
— Какие вопросы тебе задавали адвокаты Боголюбова в суде?
— Давили на то, почему это я не обратилась в органы на следующий же день после изнасилования — в субботу? Спрашивали: «Сколько лет вы знакомы с интернетом?» Я говорю: «Это имеет какое-то значение?» Отвечали: «Ну, раз вы давно знакомы с интернетом, почему вы не могли там найти информацию, как обратиться в полицию в субботу или воскресенье?» И так по кругу. Активнее всего они выспрашивали, как я общаюсь с мужчинами, как я флиртую. Выспрашивали у свидетелей, могут ли они охарактеризовать меня как вертихвостку?
Одна из линий защиты состояла в том, что якобы Щеглова пытается скрыть факт измены, чтобы не разводиться с мужем. Ну вот, ему вынесли приговор весной, я развелась. И стало понятно, что никакого факта измены я не пыталась скрыть, потому что никакого факта измены не было. Да и страха перед разводом у меня не было: когда у меня появилась потребность развестись, я развелась. Впрочем, его адвокаты и тут выставили меня виноватой.
— Каким образом?
— Ну, смотри. Про «измену-изнасилование» не рассказала — это якобы потому что боялась развода. Виновата в этом. Развелась сама? Тоже виновата. На последних апелляциях и заседаниях они говорили: «Вот, она же сейчас развелась, посмотрите на нее! Она такая сякая, да на ней клейма негде ставить». Ребята, где ваша логика вообще?
— Я правильно понимаю, что все эти вопросы-обвинения в свой адрес ты слышала от адвоката прямо в суде и была вынуждена отвечать на них при всех?
— Было три адвоката. Два из них…
— У Боголюбова было трое адвокатов?
— Да. Изначально он нанял трех адвокатов. С двумя я встречалась, они меня допрашивали на очной ставке, и в суде их было два. А третий расстался с ним после предварительного расследования. И, да, факт психологического давления был прям очевидный. Один из адвокатов по кругу задавал одни и те же вопросы в надежде, что я сорвусь. И некоторые вопросы были сформулированы таким образом, что они явно были направлены на то, чтобы выбить у меня почву из-под ног.
— А как ты нашла своего адвоката?
— Мне изначально сказали в Новгороде, что местные адвокаты сотрудничают со следствием, поэтому не стоит к ним ходить. Поэтому я пыталась найти защитника в Питере. Но так получилось, что в итоге мне позвонила жена моего адвоката, она сказала, что они с мужем прочитали статью на «Медузе» и что ее муж-адвокат «аж позеленел». Она предложила мне сотрудничать с ним.
— Я помню, что когда все это случилось, в новгородском отделении «Союза журналистов» не были на твоей стороне — вроде как потому что они считали, что рано обвинять Боголюбова и не видели доказательств его вины. Позже они поддержали тебя?
— Нет. И я очень жалею, что люди, которые писали в самом начале следствия, мол, как она будет нам смотреть в глаза, когда выяснится, что никакого преступления не было, сами мне в глаза потом не посмотрели и не сказали — мы были не правы. И никогда не скажут, потому что будут уверены, что ничего такого не было, и, скорее всего, следствие просто поверило на слово жертве.
Хотя на самом деле, конечно же, нет. Все, кто хоть немного знаком с нашим судебным делопроизводством и следственным производством, знают, что на чаше весов две позиции. И то, что жертва говорит, должно быть доказано. А обвиняемому доказывать [свою невиновность] не надо. Ему просто верят на слово. Все неустранимые противоречия трактуются в пользу обвиняемого. То есть это не слово против слова, ни в коем разе. Это доказанное слово против слова обвиняемого. Если доказано, значит, дело идет в суд.
Так получилось, что и я, и мой адвокат решили побороться — спасибо ему огромное — это моя самая большая поддержка и опора в этом деле была. Я не знаю, как бы я без него справилась. Мы смогли все доказать, и у суда не осталось никаких сомнений. И я очень рада, что при рассмотрении апелляции ему даже не снизили срок, потому что нет никаких для этого оснований.
— К Боголюбову изменилось отношение в городе? В журналистской среде? Ты говорила, что ему даже администрация города писала положительные характеристики для суда и вообще многие до последнего были на его стороне.
— Я думаю, что все люди остались при своем мнении, несмотря на приговор. Просто потому, что у нас так принято. Вся эта ситуация произошла в октябре (2019 года — прим. «Медузы»), и только в декабре его уволили. И то, как уволили — он написал заявление по собственному желанию. Я точно знаю, что, никакого желания увольняться у него не было. И несмотря на то, что публично его с должности главреда сняли, его все равно устроили в эту же газету редактором чего-то там.
— Да ладно!
— Он там работал до последнего, пока его уже из зала суда в наручниках не увели.
— Ходил в редакцию или работал удаленно?
— Он ходил на работу, да. Мне говорили, что он там ни с кем особо не общается, сидит в углу.
— Когда все начиналось, его жена просила тебя забрать заявление из Следственного комитета…
— Я не думаю, что она сделала это из желания прикрыть насильника. Скорее всего, ей просто жалко было собственную должность. Потому что, если бы заявление было отозвано, это вроде как лишило бы ее проблем на службе.
— Они развелись?
— Да.
«Все равно я стала другим человеком»
— Как ты сама изменилась после всего, через что тебе пришлось пройти?
— Знаешь, год назад я думала, что я справилась, и меня это не сильно травмировало. Сейчас я понимаю, что, конечно, нет. Я чувствую, что меня травмировало просто по уши, и это очень хорошо понятно по тому, что происходит сейчас у меня в личной жизни.
Потому что все равно я стала жертвой, и это поведение, поведение жертвы, оно до сих пор меня преследует. Несмотря на то, что я справилась с этой ситуацией, я вышла из нее победителем, как ни крути. Я собрала себя в кулак и сделала все, что от меня зависит, для того, чтобы этот человек сидел. Все равно на моей психике это сказалось катастрофически. Я не могу сказать, что у меня все хорошо, конечно, нет.
— Поясни, пожалуйста.
Я думала, что все нормально. Я ведь о том, что произошло, даже не вспоминаю, эта история для меня закрыта. Но проблема в том, что ты не можешь просто так взять, закрыть это и запечатать.
Все равно я стала другим человеком. Мое поведение и мое представление о себе и о том, как со мной можно обращаться, оно, к сожалению, претерпело изменения. Вместо того, чтобы чувствовать себя победителем и человеком, который смог преодолеть такую ситуацию, я оказываюсь в ситуациях, когда позволяю людям обращаться со мной не так, как этого заслуживаю. Я надеялась, что, одержав эту победу, стану сильнее, а на самом деле из-за всего, что случилось, я только откатилась назад в плане отношения к себе.
Хотя, если раньше я думала, что надо быть для всех удобной и приятной, то сейчас у меня нет такой установки. Все эти коллеги, которые писали про меня всякую ерунду о том, что сучка не захочет — кобель не вскочит. Я цитирую так, как говорили. Мне больше совершенно не хочется быть для них ни приятной, ни удобной, как раньше. Но именно в личном отношении я точно понимаю, что какие-то мои… что моя личная жизнь сейчас катастрофически ужасна. И я связываю это именно с той ситуацией. Я не знаю, как описать это человеческим языком.
— Тебе стало казаться, что ты можешь претендовать на меньшее?
— Что-то из такой серии, да. К сожалению, эта ситуация не сделала меня сильнее. Я очень сожалею, что в России нет никакой организованной службы поддержки, которая могла бы мне помочь. Я могу обратиться в какой-нибудь центр помощи, но я понимаю, что очные встречи со специалистом, например, дали бы мне больше, чем консультация по телефону. У нас это крайне сложно получить, тем более в регионах.
У меня был психолог, с которой я общалась, и я ей очень благодарна за все то, что она для меня сделала, потому что она делала это безвозмездно, потому что верила в справедливость. Я думаю, что я просто слишком рано забросила, подумала, что мне больше не нужна помощь. Надо было обращаться дальше. И, скорее всего, мне нужна была помощь даже не психолога, а психотерапевта, потому что травмы, естественно, очень сильные.
— Твои отношения с родственниками изменились как-то за это время?
— Нет, мне кажется, все по-прежнему.
— А отношение людей в городе к тебе изменилось?
— Я недавно разговаривала с одним человеком, не последним у нас в городе. И он говорил, что «я даже не представляю, как ты, такая маленькая, хрупкая, смогла добиться своего, потому что у нас не получается добиться того, чтобы следственные органы работали». Это было для меня таким признанием, потому что, да, действительно, мне это удалось.
Впрочем, не нашлось смельчака, который бы сначала говорил, что «она сама виновата», а потом подошел ко мне и сказал, что «я так считал, а теперь считаю, что ошибся». Никто из тех, кто меня обвинял, не признал ошибку потом. Все мы смелые в интернете писать, а когда дело доходит просто поговорить с человеком, мало кто может. Поэтому я горжусь собой, что пошла и смогла сказать в лицо — опосредованно, через суд, через Следственный комитет, но тем не менее — я сказала и сделала все, что хотела.
Но есть до сих пор люди, которые считают, что обвинение сляпано и черт знает на чем обосновано, они будут продолжать думать. Их никакой приговор не убедит в обратном.
— Как ты думаешь, почему люди так не хотят верить жертве?
— Видимо, людям кажется, что женщина преследует свои интересы, и ей ничего не стоит оговорить хорошего человека. У нас почему-то считается, что «она это сделала ради хайпа», потому что раз у нас на волне феминистического движения это все очень популярно, значит этот хайп якобы должен принести жертве какие-то дивиденды.
— Тебя в этом обвиняли?
— Конечно. И я заранее знала, что будут обвинять. Именно поэтому я не стала подавать никаких гражданских исков по отношению к обвиняемому, чтобы ни одна тварь не могла сказать, что «она это сделала ради корысти». Нет, никакой корысти в моих словах и действиях не было. Я просто хотела, чтобы человек был привлечен к ответственности за то, что он совершил.
Потому что сейчас, после того, как он выйдет из тюрьмы, все уже будут знать, за что он сидел и что он может натворить. Женщины будут опасаться. Я надеюсь, что это клеймо так с ним и останется на всю его жизнь.
К сожалению, у нас в обществе принято доверять не жертвам, а насильникам, потому что насильник, как правило, это же не мерзкий урод из подворотни, это близкий человек, твой коллега, с которым ты общалась 20 лет, от которого плохого слова не слышала. Если бы мне кто-нибудь сказал три года назад о том, что такая ситуация произойдет, и кто именно будет насильником, я бы тоже, скорее всего, не поверила, потому что я знала этого человека, его знал мой муж, они друзья детства, Господи.
И даже мне казалось, что сработает хотя бы это мужское: «Эта телка занята моим другом, мы с ним водку годами пили, я не буду ее трогать, потому что это не моя собственность».
— … а его собственность.
— Именно. Это его собственность. Я искренне верила, что оно так и работает. Нет, не всегда.
— Пройдя через все это, что ты могла бы посоветовать женщинам, которые столкнулись с насилием?
— Я бы хотела сказать, что любое их решение — обращаться в следственные органы или нет — правильное. Только сами женщины вправе решать, что им делать. Каждая сама определяет, сможет ли она пройти эту дорогу и чего это будет ей стоить. Я смогла, но я была не одна, за моей спиной была поддержка от сестры, подруг, друзей и знакомых. Не у всех она есть. У меня был ресурс обратиться в СМИ, я этим ресурсом воспользовалась, но не у всех он есть и не каждая готова рассказать о случившемся публично, как это сделала я. И уж точно нельзя себя винить ни за какое решение относительно этой ситуации.
Беседовала Ирина Кравцова