Юра Борисов — главный российский актер прошедшего фестивального сезона. На европейских кинофестивалях показали четыре фильма с его участием: «Петровы в Гриппе», «Купе № 6» (Канны), «Капитан Волконогов бежал» и «Мама, я дома» (Венеция). На «Кинотавре» в Сочи — шесть картин с Борисовым. Такой интенсивности, кажется, не было ни у одного актера. Кинокритик Антон Долин поговорил с Борисовым о его ролях — от авторского кино до сериалов Первого канала.

— Почему Юра, а не Юрий? Как это вообще получилось?

— Когда-то в детстве мои родители называли родителей друг друга на «вы», и бабушки с дедушками с противоположных сторон друг друга тоже называли на «вы». Мне это не нравилось, в этом какая-то была формальность. Мне хотелось общаться на «ты», чтобы барьера не было. Казалось, что если я буду Юрой, то со мной этого барьера не будет. Мне не нравится общаться с людьми на вытянутой руке. Хотя я сейчас уже понимаю, что это домыслы, и барьеры как раз необходимы. Но ощущаю себя Юрой, а не Юрием.

— Это вообще очень американская традиция, тот же Пачино — он Аль, а не Альфредо. Ты не боишься фамильярности со стороны незнакомцев? Подойдет чужой человек — Юра, как сам, полезет обниматься.

— Я люблю людей, мне по кайфу. Мне все это интересно. Да и потом, будь я Юрий, от незнакомцев это бы не спасло. Одно от другого не зависит. Тем не менее, я как будто даже люблю эту фамильярность.

— Думаю, для разных зрителей ты начался с разных фильмов: для кого-то это большие коммерческие картины, «Калашников» или «Серебряные коньки», для кого-то сериалы, для кого-то авторское кино — «Хрусталь» или «Бык». А у тебя ведь в самом начале фильмографии — «Елена» Андрея Звягинцева. 

— Мне было 17 лет, и я решил покорить кино, но не понимал, как это сделать. Я попал на пробы к Звягинцеву. Встретились, поговорили, он позвал сниматься в эпизоде. Мы играли пацанов, которые ждут внука Елены у подъезда, пьют пиво. Там была драка очень длинная, месяц ее готовили, потом репетировали, потом отдельно снимали, потом писали звук. Параллельно я стал сниматься в сериале на Первом канале «У каждого своя война». И это был настолько разный подход — в сериале на Первом канале и у Звягинцева в кино. Тогда я начал мечтать о большом кино.

Помню еще, как я у Звягинцева спрашивал, как мой герой, стоя у подъезда, относится к Елене, к главной героине. Он меня послал тогда, сказал, чтобы я никогда больше не задавал таких вопросов режиссерам. А я действительно не понимал! В сцене она выходит, проходит мимо нас и уходит. И я думаю: а нам что делать? Мы ее знаем, не знаем? Мы ее уважаем, не уважаем? Как нам к ней относиться, когда она проходит мимо? И я спросил у него. Потом думаю: блин, зачем я спросил? Потом мы приставали к нему на вечеринке после премьеры, спрашивали, как трактовать финал. Это было первое соприкосновение с чем-то серьезным. Затем [в карьере] долго были сериалы, в которых почти нельзя было найти какой-то смысл.

— Когда ты в принципе понял, что тебя интересует актерство? С чего началось?

— В школе я представлял, что закончу ее и мне нужно будет работать. Я ненавидел школу. Конечно, какие-то отдельные предметы нравились, но в основном все это было неприятно. И когда я представлял, что мне нужно будет ходить на работу, — а на нее уже не забьешь, как на школу, — я с ужасом думал о будущем.

В какой-то момент мама мне предложила пойти в театральную студию в школе. Оказалось, что это прикольно: постоянно какие-то конкурсы чтецов и так далее. И стало понятно, что есть вариант поступать в театральный. Тебе в детстве никто такого не предлагает: есть очевидные профессии, которые можно выбрать, но актерская в этот список никогда не входит. Когда я собрался поступать в театральный, все говорили, что я придурок, и варианта два: либо я не поступлю, либо, если поступлю и стану актером, то сопьюсь. Я не понимал почему. Я никогда не следил ни за одним актером и не думал о том, как это все будет. Сама по себе работа мне казалась не напряжной: не нужно ничего делать, можно просто прийти и валять дурака. И нет критериев, никто не скажет, хорошо ты сделал или плохо.

— С критериями и вправду сложно, если не считать фактора успеха. Например, в России долгое время критерием считалась необходимость не только сниматься в кино, но и служить в театре. У тебя с этим как?

— Мне не нравится театр, потому что мне не нравится делать одно и то же. Если бы шел какой-то перформанс — один или несколько дней подряд, — я с радостью в него вписался. А когда надо из месяца в месяц повторять роль… Мы в институте играли спектакль, и через какое-то время становилось скучно — уже не получалось найти ничего нового. Это просто для меня рутина.

В кино иначе: я чуть-чуть потерплю, доработаю — и могу все бросить. Как будто иллюзия свободы. С театром так не получится. Это то самое хождение на работу, которого я с детства не хотел. Да я вообще не люблю на сцену выходить, на самом деле.

— По последним проектам создается ощущение какой-то дикой интенсивности твоей рабочей жизни. Когда у тебя за год выходит 5-6 новых фильмов, кажется, что такой человек вообще не живет — никакой жизни, кроме работы, у него нет. 

— Конечно, год был интенсивным. Хотя был карантин, несколько месяцев, за которые можно было много чего сделать и накопить запал, чтобы работать без перерывов и выходных. 

— Ты с пользой провел карантин или издыхал от тоски и монотонности?

— Не, я вообще не издыхал. У меня как раз закончился предыдущий [съемочный] марафон, и я был очень рад, что наконец все остановилось и можно мысли разобрать. Готовился к следующим фильмам, не все из которых в результате состоялись. Я не собирался делать так много фильмов — так получилось. При встрече с каждым режиссером или командой возникало ощущение, что мы сходимся и можем что-то вместе сделать.

Дальше уже была задача это все уложить в график. Сперва «Петровы в гриппе», потом началось «Купе № 6», потом я сразу уехал в Нальчик, где с Володей Битоковым мы начали снимать «Мама, я дома». Потом начался карантин, все заморозилось. После него я опять улетел в Нальчик, а как только я закончил, на следующий день улетел сниматься в «Волконогове». «Герда» была еще до этого. Все это было весело. Надеюсь, сейчас доделаю все и паузу возьму. 

— Паузу для чего, например? Чем ты заполняешь свободное время?

— Во-первых, я люблю путешествовать и с дочками своими проводить время: сейчас на скейте хочу научить их кататься, на великах мы гоняем. С ними путешествовать прикольно. У меня мечта — сделать кругосветку в доме на колесах вместе с семьей, но пока не знаю, как это все организовать.

Во-вторых, я люблю дома что-нибудь чинить, делать руками, в этот момент мозг отдыхает. Я хотел бы мастерскую, мне нравится с деревом работать. Я постоянно пытаюсь начать что-то, но возникает предложение [о съемках]. Почему-то меня все время утягивает из моего запланированного дела!

Я один раз поднимался на Эльбрус, мне жена подарила восхождение на 25-летие, это было суперкрутое путешествие. Хочу опять в горы сгонять. А еще хочется дом либо купить, либо построить, и что-то в доме делать. Все упирается в деньги и время. Когда есть время, нет денег, есть деньги — нет времени. 

— Ты понимаешь, что ты сейчас вышел в мировые рекордсмены с количеством фильмов на мировых фестивалях? Четыре фильма на двух главных фестивалях в мире — Канны и Венеция, и шесть фильмов на «Кинотавре». Я не уверен, что хоть один актер за все времена набирал такое количество. Ты что-то вообще ощущаешь по этому поводу? 

— Я не думал и не собираюсь думать об этом, потому что это временная штука, она пройдет. Если об этом много думать, то потом будет грустно. Круто было посмотреть на Канны, на Венецию, — я там не был никогда. Теперь все как будто кажется ближе. Я думал, что все это невозможно, призрачно, — работать где-то не в России. Что Шон Пенн — это какая-то голограмма, он только в кино существует. А оказывается, это реальные люди, — и ты можешь с ними поболтать. Все как-то стало проще в голове.

— Хочешь за границей сниматься?

— Да, конечно.

— А как у тебя с языком, с возможностями техническими? Вот скажут завтра: Шон Пенн тебя приглашает в свой фильм, допустим, на небольшую роль. Сорвешься, поедешь или ты не готов?

— Да нет, готов. Тут же надо встретиться и понять, по пути вам или не по пути. Если будет по пути и будет время, язык не проблема. Я не думаю на английском, но худо-бедно говорю. Подтянуть его — не так уж долго, когда попадаешь в среду. Раньше для меня это была катастрофа: я не понимал вообще, как общаться на английском, говорить по телефону. А потом, когда у меня появился международный агент, я с ним стал общаться, — было очень страшно сначала, но потом петелька-крючочек… Я даже не заметил, как это произошло, все стало органично и просто. И вообще у меня этого барьера больше не существует между Европой и Россией. С Америкой пока существует — я там не был никогда. Надеюсь, скоро побываю. 

— Ты себя определяешь как артиста авторского кино или тебе дороже и важнее более коммерческие, «народные» проекты? Есть это разделение? Оно имеет значение?

— Для меня во главе угла — чекинг с режиссером. Если он произошел, значит, вкусы сходятся. Энергетически ты совпадаешь с человеком, какая-то любовь есть. И не так уж важно, в какой форме будет этот акт творчества совершен. Это может быть что угодно: акция, перформанс, любое кино. Глобально мне интереснее авторское кино или какой-то арт-мейнстрим. Совсем какой-то мейнстрим российский мне не близок. Там как будто не хватает места для личного взаимодействия актера с режиссером. В авторском кино все проще.

— Для тебя важен масштаб, объем, размер роли? 

— Не, не важен. Главную роль играть интереснее, там есть места, чтобы исследовать разные темные повороты внутренностей этого человека. В маленькой роли ты не успеваешь сходить туда и сюда, а тут прикольно, но при этом сложно: нужно ничего не делать, а вроде все делать, — и непонятно, каким местом.

— А сам думал о режиссуре? И пытаешься ли вмешиваться в режиссерский замысел, когда снимаешься?

— Я все время думаю о том, что я бы сделал [на месте режиссера] по-другому. И все время понимаю, что я бы не хотел, чтобы другой человек, даже находясь со мной в сотворчестве, пытался влезть в мою зону ответственности. Поэтому пытаюсь не влезать, хотя куча идей в голове.

Конечно, хочется что-то попробовать сделать. Не знаю, что из этого получится. Тем интереснее и страшнее, и азартнее попробовать. Но пока я не понимаю как. Не находится сценария, который можно было бы взять и с ним работать, и у самого пока не получается написать, поэтому я немножко в тупике. Посмотрим, время покажет. Пытаюсь прислушиваться к знакам вокруг.

— У тебя есть роли, от которых тебе неловко или даже стыдно?

— Да, куча, большинство. (Смеется.) Знаю, что многое не получилось. Но кроме меня, никому это не интересно. Ошибки — это здоровая эволюция. Я понимаю, что пока нет такой роли, про которую можно сказать «это вот было реально круто». Пытаюсь какую-то систему разработать, но она не разрабатывается. Как только кажется, что стало понятно, как готовиться, как работать, что делать, будто есть какой-то алгоритм, он перестает работать: это правда от личности режиссера зависит. Приходишь к новому режиссеру и понимаешь, что тут вообще все надо по-другому и с другой стороны делать.

— Если новый знакомый узнает, что ты актер, и спросит, какие фильмы посмотреть с твоим участием, что назовешь?

— Это будет зависеть от того, из какой среды человек. Я встречаю на улице людей, кто-то знает меня по сериалу «Ольга», кто-то по фильму «Бык», кто-то по фильму «Калашников», кто-то по сериалу «Отчий берег» на Первом канале. И это все разные люди. Но такого, чтобы у меня что-то получилось особенно хорошо, нет. Раньше я реально расстраивался, смотря фильм: блин, опять ничего не получилось, казалось, что будет гениально на этот раз, но опять не гениально. Все в дырках, нитки видны. Ну ладно, что ж, в следующий раз попробуем по-другому. 

— Есть персонажи, которые тебе особо дороги? В которых ты больше видишь себя или, наоборот, они настолько далеки от тебя, что тебе бесконечно интересны? 

— Большинство персонажей живет своей жизнью. Это может казаться шизофренией, но в съемочный период фильма, и в этот момент моя жизнь подвластна жизни персонажа: я нахожусь в его одежде, думаю его мыслями, или мои мысли становятся его мыслями, у него появляется своя органика, система ценностей и так далее. А потом в какой-то момент он отсоединяется, начинает жить сам. Это каждый раз интересно. Страшно, когда этого не происходит, тогда понятно, что вообще ничего не получилось: непонятно, что это за персонаж, я его не чувствую, а мы уже заканчиваем снимать. Такое было несколько раз, и тогда вообще жесть. Кстати, чем более характерный персонаж, тем быстрее и проще он отсоединяется, — как в «Хрустале» или в «Т-34». Не знаю, я их люблю всех, они как будто мои детишки.