«Кожа» — аудиосериал Евгении Некрасовой об американской рабыне, русской крепостной и их возмездии Многообещающая тема описана неубедительно

Литературный критик Галина Юзефович рассказывает об аудиосериале «Кожа», написанном российской писательницей Евгенией Некрасовой. Последний его эпизод вышел в конце августа. Героини Некрасовой — американская рабыня Хоуп и русская крепостная Домна — знают друг о друге и при встрече обмениваются кожей, чтобы отомстить своим обидчикам. Выбор темы весьма нетипичен для российского автора, однако мир, описанный Некрасовой, кажется неубедительным и ненатуральным.

Евгения Некрасова. Кожа. М.: Bookmate, 2021

Американская чернокожая рабыня Хоуп подвергается мучительной порке за то, что всего лишь отлучилась из хозяйского дома на одну ночь — проведать мать, оставшуюся на соседней плантации. В ледяной полусмерти, наступающей после избиения, Хоуп видит странную светловолосую женщину в железном ошейнике, сидящую в темной нетопленой избе в далеком чужом краю. На мгновение их взгляды встречаются.

Русскую крепостную крестьянку Домну проигрывает в карты хозяин, после чего девочку разлучают с семьей и увозят из родной деревни в город — прислуживать юной барышне, дочери новых владельцев. Хоуп учится читать и писать, вытирая доску и поднося чай во время уроков, которые пухлый молодой учитель дает хозяйским детям, а после начинает записывать свои эмоции в столбик на досках сарая — получаются стихи. Домна учится у хозяйки грамоте, а потом и французскому языку — вместе они зачитываются любовными романами и навзрыд плачут над судьбами героинь. Пухлый учитель, заметив поэтический дар Хоуп, выкупает девушку и издает книгу ее стихов. Домна передает любовные записки от своей хозяйки молодому и охочему до богатого приданого офицеру. Стихи Хоуп шокируют американскую общественность — слишком уж в них много страшного, неокультуренного, корневого. Хозяйка Домны выходит замуж и умирает родами, а саму Домну против воли выдают за деревенского кузнеца. Вместе со своим новым хозяином Хоуп едет в Россию, где внезапно обретает свободу: в отличие от «белых рабов», черные в России рабами не считаются и вызывают если не уважение, то во всяком случае всеобщий интерес. Жестокий барин, вдовец ее бывшей хозяйки, приказывает высечь беременную Домну — та теряет ребенка, а после на нее надевают железный ошейник и сажают в избе на цепь. 

Потом две девушки, черная и белая, каждая пройдя свой крестный путь и взобравшись на собственную Голгофу, чудесным образом встречаются где-то в русской глуши, узнают друг друга, обмениваются кожей (оказывается, она легко снимается через рубцы от порки на спине) — и тут уж, поверьте, всем их гонителям и угнетателям, всем, кто когда-либо обижал слабых и смел шутя распоряжаться чужими жизнями, мало не покажется. Начав с жестокого барина, они распространят свою карательно-гуманитарную деятельность на оба континента, отчего количество добра и справедливости в мире слегка возрастет. 

Русская литература давно и охотно прорабатывает травму русского ХХ века, а вот вылазки в более ранние периоды случаются существенно реже. Что же до интереса к чужому прошлому, то он в современной отечественной прозе и вовсе на нуле — тихо и незаметно наша словесность свернулась клубком внутри самой себя и надежно, а главное, совершенно добровольно изолировалась от всего внешнего и глобального. Тем, казалось бы, интереснее должно быть обращение сразу к двум историческим сюжетам — русскому и американскому, да еще и предпринятое Евгенией Некрасовой, одной из самых многообещающих молодых писательниц нашего времени, в виде амбициозного мультимедиапроекта (изначально «Кожа» вышла в аудиоформате, с музыкальными вставками от группы «Аигел»).

Увы, реальность, как это часто бывает, ожидания оправдывает не вполне. То, что задумывалось как попытка освоить, присвоить и проработать тему рабства в России и Америке, упаковав при этом философское послание в форму по-тарантиновски увлекательной истории, на практике выглядит прямолинейной и грубой адаптацией идей интерсекционального феминизма (то есть такого, который отстаивает права не только цис-женщин, но вообще любых притесняемых групп) для маленького и, предположительно, глуповатого русского читателя. Кажется, Некрасова не столько пишет о чем-то волнующем ее как человека, женщину и писателя, сколько проходит публичное собеседование на замещение позиции самой прогрессивной и актуальной фемавторки сегодняшней России. И, как часто бывает на собеседованиях, держится при этом скованно и неестественно.

Начнем с языка. Сложный, изломанный, по авторской задумке изобилующий неологизмами (так, рабы и крепостные у Некрасовой именуются «работающими», а элита — «неработающими» или «полуработающими»), он, вероятно, должен отсылать к невозможному, противоестественному языку Платонова, сконструированному для передачи невозможной, противоестественной советской реальности. В случае с «Кожей» искусственность языка маркирует ненормальность системы, при которой один человек владеет другим, — неслучайно в эпизодах, в которых героини так или иначе остаются без внешнего давления, языковой излом сильно смягчается или вовсе сходит на нет.

Это не первый языковой эксперимент у Евгении Некрасовой — похожий метод она применяла и в «Калечине-Малечине»: к примеру, взрослые там назывались «выросшими» в противовес «невыросшим», то есть детям. Но если в «Калечине-Малечине» намеренно странный, вывернутый язык служил оболочкой для реальности пусть и причудливой, но в то же время плотной, детальной и безошибочно узнаваемой, то в «Коже» искусственный язык описывает столь же искусственный, насквозь выморочный мир. 

И в этом, на самом деле, состоит главная проблема «Кожи»: мир, о котором пишет Некрасова, абсолютно неубедителен и ненатурален. Америка в ее романе — это в лучшем случае миражная, игровая Америка из «Джанго освобожденного» или «Возлюбленной» Тони Моррисон, или же скорее лубочная Америка «Хижины дяди Тома». Крепостническая Россия похожа даже не на русскую классику, но на худшие ее советские экранизации. 

Казалось бы — что с того? С какой стати требовать исторической достоверности от книги, в которой действует оживший череп (результат вольной гибридизации «Гамлета» и «Сказок дядюшки Римуса»), а героини запросто меняются кожей? В конце концов, можно же прочесть «Кожу» как сказку или притчу, как метафору. 

Можно, конечно, почему нет. Но такой подход полностью убивает идею сопереживания героиням: проблемы сферических женщин в вакууме, живущих в бесплотной, нематериальной реальности, да еще и отлитые в искусственную, тяжеловесную языковую форму, способны, пожалуй, вызвать живой отклик только у таких же сферических читателей. И, как результат, попытка транслировать феминистские, аболиционстские, антиколониальные и прочие благие идеалы полностью проваливается — вернее, проваливается попытка наполнить эти ценности непосредственным чувством, не сводимым к банальным и, в общем, самоочевидным формулам. Рабство — это плохо, женщина тоже человек — спасибо, мы, в общем, в курсе.

И в «Калечине-Малечине», и в лучших текстах сборника «Сестромам» Евгения Некрасова обращалась к темам и материалу, очевидно, вызывающим у нее самой живую горячую реакцию, и через эту персональность, эту глубинную выстраданность поднималась сама и поднимала своих читателей к высокой, подлинной актуальности и универсальности. В «Коже» она явно решила отречься от всего личного и поговорить, наконец, о Важном, Значимом и Хорошем. Но разговор получился с кем-то невидимым, поверх головы читателя. Остается только надеяться, что этот невидимка остался доволен и собеседование прошло успешно.