«Я одинок и в кино, и вне кино» Интервью Леоса Каракса — единственное в российских СМИ. Об «Аннетт» (она выходит в прокат), иллюзиях и сновидениях
В прокат 12 августа выходит «Аннетт» — новый фильм Леоса Каракса, открывавший недавний Каннский фестиваль и получивший там приз за режиссуру, первый серьезный фестивальный трофей для культового французского автора. О трагическом мюзикле на музыку и слова группы Sparks, в центре которого судьбы стендап-комика (Адам Драйвер), оперной певицы (Марион Котияр) и их необычного ребенка, с режиссером поговорил кинокритик Антон Долин. Это единственное интервью, которое Каракс дал российской прессе. Также оно опубликовано в новой книге Антона Долина «Леос Каракс: История (и) любви» (вышла 10 августа в издательстве «Подписные издания»).
— Все ваши фильмы — истории любви. Почему? Других сюжетов вы не признаете?
— Три первые мои картины сложились в трилогию, их связал один герой — Алекс. Их сюжет в самом деле один и тот же — boy meets girl, парень встречает девушку. Тема любви есть в каждом моем фильме, вы правы, за исключением маленького фильма о господине Дерьме, снятого в Токио. Не знаю, я ли виноват в этом совпадении? Например, «Аннетт» написана группой Sparks, и там никто никого не встречает, герои знакомы уже в начале фильма.
Честно, я не пытался размышлять о связи кино и любви. Но, кажется, любовь и привела меня в кинематограф. Я открыл его, увидев на экране женщин — таких как Мэрилин Монро — и узнав, что за камерой спрятан смотрящий на них влюбленный автор-мужчина. Так были устроены партнерства: Годар и Анна Карина, Штернберг и Дитрих, Гриффит и Лиллиан Гиш. Мужчина смотрит влюбленными глазами на женщину, которую снимает. Это и есть кино.
— В первых ваших фильмах сцены любви платонические. С годами приходят эротизм и телесность. В «Аннетт» даже поют во время секса.
— Вероятно, это возраст, моя личная эволюция. Но еще и вмешательство чужого воображения: «Аннетт» придумана Sparks, «Пола Х» поставлена по роману Германа Мелвилла. То есть дело не только во мне. Правда, в романе [Мелвилла «Пьер, или Двусмысленности»] сцен секса не было, но его сюжетная основа — инцест. Что до «Аннетт» — это еще и эксперимент с жанром. Мне всегда было интересно, почему в мюзиклах никто никогда не поет, когда писает или когда трахается? Я решил, что на музыку необходимо положить самые разные моменты из жизни моих героев.
— Вернемся к влюбленному, точнее, любящему взгляду. В «Святых моторах» и «Аннетт» мужчина смотрит не только на женщину, но еще и на свою дочь.
— Это правда. И в то же время совпадение. Sparks предложили мне «Аннетт», ничего не зная о моей жизни. Просто они так написали эту историю. Кстати, для меня это было серьезным препятствием. [Моей дочери] Насте тогда было девять лет, и я не горел желанием пускаться в эту авантюру — съемки фильма о плохом отце. Как тут не перепутать ненароком реальность с фантазией?
— То есть этот фильм для вас на самом деле менее личный, чем остальные?
— Нет-нет. Я не способен снять фильм, если не сделаю его во всех отношениях своим. Сценарий Sparks был довольно схематичным: мужчина, женщина, ребенок, который поет, все в очень общих чертах. Оживил персонажей и дал им индивидуальные черты я.
— Можно ли сказать, что все ваши герои-мужчины — это ваши отражения?
— Конечно, ведь это я их написал. Надеюсь, это все-таки не автопортреты, но в них собрались мои сомнения, вопросы, страхи. Все они — проекции, тревожные проекции моего «я».
— Самое большое разнообразие проекций — в «Святых моторах». В исполнении Дени Лавана, казалось бы, всегда узнаваемого, а тут играющего десяток разных персонажей.
— Я придумал «Святые моторы» очень быстро, почти моментально. Изобрел его специально для Дени. Это было бы невозможным, если бы не моя особенная связь с Дени и всеми Алексами, которых он сыграл, став для меня своеобразным зеркалом.
— Неужели господин Дерьмо — тоже вы? В каком-то смысле.
— (Долгая пауза.) Да. Хотя и в гротескной форме. Но кино всегда любило гротеск. Оно начиналось с бурлеска, пусть он никогда и не был уважаем. Без этого не родилась бы немая комедия, те же братья Маркс, которых я ужасно люблю. Сегодня такие жестокие комедии снимать не принято.
— С другой стороны, это создание похоже на Мальдорора из книги Лотреамона — необъяснимое, пугающее, привлекательное.
— Литература всегда меня питала. Да, есть в нем что-то родственное и Гаргантюа, и даже Дон Кихоту. Эта же гротескность была присуща персонажам Селина, очень важного для меня писателя, и самому его языку.
— Литература когда-то вас воспитала, вы от нее не отвернулись со временем?
— Я всю жизнь много читал. Не останавливаюсь. Американскую, французскую, русскую литературу. Платонов, Достоевский, Андреев, много кто еще — на моей книжной полке.
— При этом ваши фильмы значительно менее литературны и разговорны, чем принято во Франции.
— Литература и музыка бесконечно важны для меня, но сам я толком не умею писать, тем более — сочинять или исполнять музыку. Даже петь не умею. Что до моих фильмов, то в ранних есть моменты, когда внезапно герои начинают посреди ночи говорить-говорить-говорить, не могут замолчать…
— А потом замолкают. Место слов занимает музыка. Особенно в «Аннетт».
— Делать фильмы я начал очень рано. Тогда я не умел и не знал вообще ничего. Ни о свете, ни о монтаже, ни о кадре — всему приходилось учиться на ходу. Необходимо было найти тех, кто владеет всем этим, и мне это удалось во всех областях, кроме музыки. Были возможности пригласить писать саундтрек очень известных композиторов, но меня парализовала одна мысль: что, если мне не понравится результат, как быть тогда? Отказываться от уже сделанной работы? А как я дам им указания? «Здесь сыграйте до, а вот тут — соль и ля»? Это казалось неосуществимым.
Я не решался вплоть до «Полы Х». Предпочитал использовать уже существующую музыку: Боуи, Прокофьев, Бриттен, Игги Поп. Но с [композитором «Полы Х»] Скоттом Уокером все прошло на удивление удачно. Я был поражен легкостью этого сотрудничества и нашего взаимного доверия. К «Святым моторам» я сам написал текст для песни, музыку которой создал Нил Хэннон, и получилось неплохо, у меня появилась какая-то уверенность в себе. Что до Sparks, то я их любил, но плохо знал — даже не подозревал, что они американцы, а не англичане. Для меня они связались с Боуи, которого я любил с детства, поэтому нам удалось найти общий язык.
— Вернемся к изображению и вашим операторам. Долгие годы ваш стиль определял Жан-Ив Эскофье, сегодня это Каролин Шампетье.
— Когда я дебютировал, мне было двадцать лет, Жан-Ив был на десять лет старше и знал гораздо больше. Для меня он стал близким другом, немного старшим братом и научил меня тому, что такое свет в кино. Мы сделали вместе три фильма, все они сняты на пленку. Я всегда обожал снимать на пленку. По вечерам я просматривал отснятый материал, нарочно затягивал процесс — именно из-за этого съемки часто длились дольше запланированного.
С Каролин я перешел к цифровому изображению, которое мне менее близко, с которым у меня нет никакой внутренней связи. Если бы не Каролин, не какая-то творческая близость, я и не перешел бы на цифру вовсе. После смерти Жан-Ива я, впрочем, знал, что с пленкой для меня покончено. Это грустно. Процесс съемок кино упростился, удешевился, ушел и связанный с ним саспенс. Я живу слишком давно, эти изменения меня печалят. Хотя я понимаю, что для молодых кинематографистов это не проблема — ведь они знают только цифру.
— Вы для огромного количества зрителей — парижский режиссер. Как произошло ваше путешествие в другой мир, где родилась «Аннетт»?
— Я всегда мечтал снимать где-нибудь подальше от Парижа, который меня, говоря откровенно, давно достал. У меня есть множество неосуществленных проектов — например, один в Англии, два в России. Но мои маленькие фильмы проще осуществлять дома, с Дени Лаваном, который живет неподалеку.
«Аннетт» — другое. Она была придумана Sparks, а те родом из Лос-Анджелеса. Немного знаю этот город, хотел там снимать, но денег на нормальные съемки в Штатах не хватило. Так что воссоздавать Америку пришлось в Бельгии и Германии. Что ж, Лос-Анджелес и так иллюзорный город. Мы создали иллюзию иллюзии.
— Ощущаете себя американцем? Что для вас Америка?
— Никогда не жил в Штатах подолгу, хотя не раз там бывал. Для меня Америка — это английский язык, который был моим первым языком, еще до французского. Снимать по-английски я хотел всегда. Обожаю этот язык — все мои любимые песни написаны по-английски. И читаю я в последние годы исключительно по-английски, сам не знаю почему. Вообще, я никогда не считал и не чувствовал себя французом: я наполовину американец, а мой отец наполовину немец. Просто я принадлежу к традиции французского кино, начавшейся с немого кино, продолженной нуарами, Брессоном, Годаром, «Новой волной», Гаррелем, Аккерман. И люблю эту традицию.
— А как сформировалась ваша связь с Россией?
— Когда я был подростком, стал много читать русскую классику. Началось с открытия Достоевского, мне было лет восемнадцать или около того. Музыка — несомненно: Шостакович и Прокофьев звучат в моих фильмах. Русское кино я знаю совсем плохо. Довженко и Барнета ценю, а с Эйзенштейном плохо знаком: больше его читал, чем смотрел. Тарковского тоже почти не знаю. Из современников — Сокуров, многие его фильмы для меня ужасно важны. Ну и, конечно, красота русских женщин, красота звучания русского языка, которого я не знаю.
— А ваша дочь Настя говорит по-русски?
— Нет. Когда-то говорила, но потеряла этот навык.
— Можете в двух словах рассказать о ваших русских проектах?
— Больше других я хотел снять фильм под названием «Шрам», историю любви, действие которой разворачивается между Россией и Америкой. Но так и не смог найти нужных мне актеров. Другой проект, который не сложился, — экранизация «Джан» Андрея Платонова. Знаю-знаю, что его нельзя читать в переводе, но что мне оставалось? У нас и Достоевский был переведен так себе — к счастью, не так давно сделали новый перевод.
— Что касается кастинга, кажется, что для вас это особенный ритуал. Вы можете делать фильмы только с очень конкретными актерами, они для вас не взаимозаменяемы, и определенно не стали бы браться за продюсерский проект с уже утвержденными артистами.
— Факт в том, что я не осуществил ни один из проектов, задуманных без учета определенных актеров. Конечно, были и денежные проблемы, но кастинг часто становился основной причиной. Я придумываю историю о двадцатипятилетней женщине и девятнадцатилетнем парне, а потом просто не могу найти исполнителей, хотя упорно ищу. Свои первые фильмы я нафантазировал для женщин, в которых тогда был влюблен. А потом нашел Дени, и это было невероятной удачей, которую я уже не упускал. Дени, Гийом [Депардье] и Адам [Драйвер] — трое мужчин, которых я снимал, наверное, между ними есть что-то общее, хотя не возьмусь определить что.
Сам по себе кастинг довольно жестокий процесс: говоришь людям «ты слишком толстый», «ты слишком высокий», «ты слишком белый», «ты слишком черный». Мне от этого не по себе. Если я хочу снимать кого-то, то лучше напишу фильм специально для него или нее.
— Кинематограф жесток, что можно поделать?
— Ничего. Но меня от этого воротит.
— Сны чрезвычайно важны для ваших фильмов. Это действительно ваши подлинные сны или они придуманы для сценариев?
— Отношусь с подозрением к экранизациям сновидений, это слишком сложно сделать. Кажется, я свои сны не экранизировал ни разу, за вычетом пролога к «Поле Х», где самолеты как будто бы бомбят кладбище. Архивные кадры с бомбардировщиками Второй мировой я соединил с взрывающимися могилами. Мне это в самом деле приснилось. Я провел немало времени в Боснии во время войн на Балканах, и ведь сербы действительно бомбардировали мусульманские кладбища. Будто не было достаточно убивать живых — необходимо было убить еще и мертвых, и память о них.
— «Аннетт» — история двух звезд и о том, как успех влияет на их взаимоотношения. Насколько эта тема важна для вас? Как вы относитесь к успеху?
— Сложно. Есть гордость, без нее невозможно снимать кино, по меньшей мере публичное…
— Так ведь любое кино публично?
— Точно, вы правы. Но если я и стремлюсь к чему-то, то определенно не к успеху. Мои фильмы никогда не были успешными в прокате. Иногда меня хвалили критики, иногда ругали. «Пола Х» не понравилась ни зрителям, ни критикам, вообще мало тех, кому она понравилась. Моя гордость тогда была серьезно ущемлена. Успех может повергать в отчаяние, его отсутствие — тоже. Но если у тебя нет никаких форм успеха в кино, то крайне трудно продолжать этим заниматься.
— Последний вопрос. Вы чувствуете себя одиноким в кино?
— Да. Полагаю, я сам в этом виноват. Но я одинок и в кино, и вне кино. Кроме того, в жизни я не люблю говорить о кино. У меня очень мало друзей-кинематографистов: Шанталь Аккерман, Филипп Гаррель, Шарунас Бартас. Но и с ними мы говорим в основном на другие темы. Например, о детях.
Антон Долин