Инородный, народный и родной Умер Петр Мамонов. Юрий Сапрыкин прощается с этим великим музыкантом и актером

Музыкант и актер Петр Мамонов умер 15 июля. Ему было 70 лет. В конце июня его госпитализировали с ковидом. По просьбе «Медузы» о жизнях Петра Мамонова — денди, меломана, эксцентрика, хулигана, резонера и старца — рассказывает журналист Юрий Сапрыкин.

Петр Мамонов прожил несколько жизней. Строгий юноша с Большого Каретного с невероятной способностью к танцам; люмпен-интеллигент из глубокого подполья, совмещавший переводы с норвежского и работу грузчиком в винном; рок-звезда с международными ангажементами; актер, сыгравший русского царя и русского святого; отшельник, удалившийся от славы человеческой в собственноручно созданную пустынь. Денди, меломан, эксцентрик, хулиган, резонер, старец. Эти жизни плохо совмещались друг с другом, иные из них обросли легендами — вроде истории об ударе заточкой в грудь после уличной драки в саду «Эрмитаж». В каждой из них есть какой-то вызов. 

«Петя, отец родной!» — кричали ему на концертах «Звуков Му» в конце 1980-х. Мамонов был самой невозможной рок-звездой — без героической романтики, эротического шарма, учительства и пафоса. Он носил усы и пиджак, был изломанный и неправильный — и потому родной, как может быть родным только несовершенное. Его способностей и окружавшей его славы хватило бы на несколько блистательных карьер. Но из всех искусств, которыми занимался Мамонов, самым постоянным было искусство ухода, отказа, самоотвода. Он вел себя согласно максиме Бродского: «Если ты выбрал нечто, привлекающее других, это означает определенную вульгарность вкуса» — и всякий раз, взбираясь на очередной пьедестал, резко уходил в сторону. Оставляя место навсегда незанятым — ведь это всякий раз было место, созданное им под себя, неповторимое и нетиражируемое. 

Слово «отец» тоже было неслучайным — даже когда Мамонов сгибался в три погибели и падал навзничь на сцене, казалось, в этом есть какое-то знание о жизни, более взрослое, составленное не из общих мест, а из собственных падений и перерождений. Однажды я оказался с ним на одной сцене, вел что-то вроде творческого вечера в Театре Гоголя: Мамонов ехидно отшучивался на вопросы о прошлых его биографических причудах, но заметно оживился, когда разговор зашел про любимую музыку. «Слушал тут сольный альбом Бет Гиббонс — через нее просто ветер дует!» Кажется, Мамонов и был занят поиском этого ветра, той силы, которую нужно пропустить через себя и передать наружу, которая может исходить от Чабби Чеккера или Ефрема Сирина, которая может заставлять корчиться в немыслимых сценических пароксизмах или читать белые стихи под белый шум, но если удалось ее поймать, становится не важно, насколько ты гадость и какая ты дрянь — зато ты умеешь летать. 

Изломанно-странные концерты и отстраненно-холодные записи ранних «Звуков Му», аскетичная эксцентрика «Мамонова и Алексея», загадочная обособленность героев «Такси-блюза», «Иглы» и «Ноги», непредсказуемый выход на сцену в «Лысом брюнете» Театра Станиславского, сырой грубый драйв состава «Звуков» 1990-х, непостижимые записи и выступления последних 20 лет, даже его уход в православие и роль в «Острове» Лунгина — во всем этом была какая-то опасность, нечто обескураживающее и выходящее за рамки. Мамонов умел добиваться этого эффекта даже через телевидение, всех выравнивающее и подчиняющее себе. И его запредельное исполнение «Гадопятикны», показанного в «Музыкальном ринге» на первой программе центрального ТВ в прайм-тайм на Рождество 1990 года, и королевский выход в программе «Земля-воздух», где Мамонов искусно водил за нос ведущих, пытавшихся уложить его в линейно-одномерные схемы, и прочие его медийные появления — все это, без сомнения, войдет в золотой фонд русского народного абсурда.

Так не могло быть — но такое несомненно было. Он действительно умел быть и народным, и инородным, и своим в доску, и непонятным до жути. И этот ветер, который он ловил, и его знание о жизни — это, может быть, лишь разные синонимы для обозначения непостижимой сложности жизни, которую он в себе проявил. 

Подобно своему герою из «Острова», который смастерил себе гроб и заранее к нему примерялся, в какой-то момент эта сложность жизни включила в себя смерть. Мамонов много говорил о ней и учился жить с ней — и одновременно продолжал включать любимые пластинки в проходящей мимо всех радаров ночной передаче на «Эхе Москвы».

Он успел совершить юбилейный тур по самым статусным телешоу — и остался непризнанным и лишенным официальных званий; известие о награждении орденом Дружбы пришло, когда Мамонов был уже в коме. Он оставил нерасслышанную дискографию из сольных альбомов, один страннее другого; хорошо, что журналист Александр Морсин успел составить к 70-летию исчерпывающий гид по ней.

Он умел подобрать меткое слово и точный звук, как мало кто — и, казалось, все больше уходил от вербального общения, следуя розановскому принципу: «Посмотришь на русского человека острым глазком… Посмотрит он на тебя острым глазком… И все понятно. И не надо никаких слов». Он уходил — и вот ушел. 

Но стоит утихнуть этому дню, лечь и поесть хлеба, стоит уснуть, и во сне я пою: это лифт на небо.