Путинская Россия — это нелиберальная демократия? Информационная диктатура? Мафиозное государство? Максим Трудолюбов предлагает самим выбирать, в какой России жить. И советует для этого книги
Благодаря многочисленным журналистским расследованиям (из нового — портрет министра внутренних дел Владимира Колокольцева от издания «Проект») непубличная жизнь российского государства давно перестала быть тайной. Мы видим, что российские госслужащие ведут двойную жизнь — они предстают перед публикой обычными чиновниками, но скрывают свои экономические интересы. Знаем, что узнающие об этом журналисты, а также оппозиционеры могут стать жертвами преследований и даже покушений на их жизнь. Но официально Россия остается демократией с разделением властей, партиями и выборами, ее правительство борется с коррупцией и гордится экономической стабильностью. Как жить с ощущением огромного разрыва между тем, что нарисовано на фасаде, и тем, что происходит за ним? Как называется сложившийся в ней политический режим? Редактор рубрики «Идеи» Максим Трудолюбов пытается разобраться в многочисленных описаниях системы, в которой мы живем, и стремится понять, есть ли у граждан выбор, в какой России жить.
Уверенность в неизбежной демократизации всех стран — в прошлом даже на Западе. Американские политологи давно начали подозревать, что смотрели на мир упрощенно, и авторитарные режимы не обязательно — как гусеницы в бабочек — превращаются в либеральные демократии. Спор о транзите к демократии начался еще в 1990-е, а уже в 2002 году исследователь демократии Томас Карозерс опубликовал статью о конце «парадигмы транзита».
Идея транзита, которому США и другие державы Запада могут чем-то помочь, удерживалась в политической повестке дольше, чем в академической. Стэнфордский профессор Майкл Макфол (будучи послом США в России!), опубликовал книгу о «распространении демократии» в 2013 году. Встречи Макфола с лидерами оппозиции в 2011 году подтвердили худшие опасения российских руководителей и наверняка укрепили их убежденность в том, что Америка стремится к смене режима в России. После 2014 года «парадигму транзита» постарались забыть даже самые упрямые из демократов — сторонников неизбежного перехода к демократии. Недавние заявления госсекретаря США Энтони Блинкена об отказе его страны вкладывать средства и силы в продвижение демократии в мире — отражение давно установившегося согласия и в республиканском, и в демократическом истеблишменте.
Неописуемый режим
Сами российские руководители тоже давно не мыслят свою систему как находящуюся в какой-либо трансформации. Из недавно опубликованной Стратегии национальной безопасности следует, что трансформацию переживает весь мир вокруг России, а не Россия. Она, напротив, служит миру образцом стабильности и примером следования традициям.
Поиски новых слов, призванных описать ту «серую зону» (с западной точки зрения), где оказались страны, которые раньше представлялись идущими к либеральной демократии, начались еще в 2000-е годы. Застрявшие на переходе режимы стали понимать как «гибридные», а для их описания исследователи предлагали, в частности, такие термины: управляемая демократия, нелиберальная демократия, либеральная автократия, конкурентный авторитаризм, электоральный авторитаризм, полуавторитаризм, патрональный режим — и два новых понятия: информационная диктатура (задача которой — создать впечатление, что правители мудры и компетентны) и плебисцитарная демократия (смысл которой в том, что огромная власть лидера периодически обновляет свою легитимность на выборах).
Социолог Балинт Мадьяр и политолог Балинт Малдович из Венгрии, авторы вышедшей в прошлом году книги «Анатомия посткоммунистических режимов» (см. описание в конце текста), решили внести в эти поиски радикальный вклад.
Язык западной политологии для описания большинства посткоммунистических стран не годится, считают они. Представляя Россию полуавторитарной или полудемократической страной, считают Мадьяр и Малдович, мы как будто предполагаем, что эта система все еще идет к демократической цели. Мы делаем и другие негласные допущения, например, предполагаем, что понятия «политик», «частная собственность» или «партия» имеют в посткоммунистических странах те же значения, что в западных демократиях.
Криминальный режим
Но посткоммунистические режимы радикально иные. Их ключевая особенность — отсутствие четкого водораздела между политической, деловой и общественной деятельностью. Это отсутствие — наследие коммунистических времен, когда деятельность одной партии пронизывала все структуры государства и общества. В постсоветские времена в таких странах важнейшими интересами «политиков» стали не политические, а экономические. «Частные собственники» тут выступают лишь номинальными владельцами активов, а действительные бенефициары — «политики». Власть и собственность при таком порядке не разделены. Все ключевые отношения — неформальны, а формальные институты служат лишь вывесками.
В государстве, где власть отделена от собственности, коррупция — отклонение от нормы, а коррупционеры (даже если их много) — нарушители правил. В некоторых странах посткоммунистического мира все наоборот, полагают Мадьяр и Малдович. Здесь представители системы осознанно подчиняют себе рынки и формальные институты ради обогащения, так что это правило, а не исключение. В своей предыдущей книге Мадьяр определяет системы, в которых обогащение за счет политики централизовано и монополизировано одной группой как «мафиозные государства» («Анатомия посткоммунистического мафиозного государства. На примере Венгрии»). В новой книге предлагается целый спектр типов режимов для пространства бывшего СССР и советского блока — от консервативных автократий (Польша) до диктатур, эксплуатирующих рынок (Китай).
Сравнение государства с криминальной структурой появлялось в общественных науках и раньше, правда, возникало оно в историческом контексте. Социолог Чарльз Тилли решил сравнить формирование государств не с добровольным вступлением людей и правителей в договорные отношения (важная для эпохи Просвещения теория «общественного договора»), а с подчинением людей правителями грубой силой.
Ранние европейские протогосударства Тилли сравнивал с организованными преступными группировками, которые ставят под контроль крестьян, позже купцов, занимаясь тем, что в преступном мире называется «рэкет». Бандиты собирали с крестьян и торговцев деньги в обмен за защиту от внешних угроз и конкурентов. Конкурентами были и другие торговцы, и другие бандиты. Формирование государства — это уничтожение других центров силы, централизация всего насилия в одних руках.
Постепенно более сильные властители подчиняли себе тех, кто послабее, и собирали под своим контролем все более крупные территории. Рэкет превращался в более цивилизованный сбор налогов, а бандиты-рыцари — в монархов с развитой придворной культурой. Но и общество не стояло на месте. Сословия — крестьяне, купцы, землевладельцы — учились стоять за себя, постепенно заставляя власть ограничивать насилие. По Тилли, большинство современных национальных государств Запада сформировались в этом противостоянии.
Тут важно оговориться, что Мадьяр, выходец из диссидентского движения советских времен, в 1990-е и 2000-е годы был депутатом парламента, два раза возглавлял министерство образования Венгрии и входил в число основателей «Альянса свободных демократов» — партии, которая до своего роспуска была в оппозиции к «Фидес» премьер-министра Виктора Орбана. Консолидация политической и экономической власти Орбаном — именно тот материал, на основе которого Мадьяр сформулировал свой тезис о «мафиозном государстве». Сам Орбан называет свою систему «нелиберальным государством».
Делать льва вегетарианцем
Понятия клептократия, хищнические государства и сходные Мадьяр и Малдович считают в некоторых случаях недостаточно точными. В частности, при разговоре о путинской России. Эти термины негативно оценивают действия правителей, но не описывают институты, на которых государство построено.
Когда мы говорим о коррумпированном государстве, пишут Мадьяр и Малдович, то имеем в виду, что в этом государстве есть коррумпированные чиновники, но само оно стремится этих преступников выявить и наказать. Когда говорим о «хищническом государстве», то полагаем, что да, здесь есть патрональные отношения (когда реальная власть осуществляется в отношениях влиятельного «патрона» и зависимого от него «клиента»), но они не монополизированы и не обязательно инициированы сверху.
Но в криминальном, или мафиозном, государстве патрональные отношения и централизованы, и монополизированы.
Основываясь на этом тезисе, Мадьяр и Малдович критикуют западный подход к борьбе с коррупцией в посткоммунистическом мире. Когда европейские государства применяют санкции против мафиозных государств или дают им уроки борьбы с коррупцией, они исходят из того, что политики этих стран хотели бы решить проблему, но не знают, как правильно это сделать. На самом деле они умеют бороться с коррупцией, но только с той, которая им не подконтрольна и не была ими организована. Давать криминальным государствам уроки борьбы с коррупцией — все равно, что пытаться сделать льва вегетарианцем, говорил Мадьяр в одном из интервью.
В какой России жить
Но и аналогию с организованной преступностью не стоит заводить слишком далеко. Откровенно обвинительный пафос — не лучший помощник аналитика.
Само обилие определений для описания российского и подобных ему порядков, если и позволяет сделать какой-то общий вывод, то только об огромном несоответствии между фасадным образом государства «Российская Федерация» и тем, что граждане, исследователи и журналисты видят изнутри.
Академические работы и журналистские расследования последних лет невероятно обогатили наши представления о том, что находится за официальным фасадом страны. Общественная дискуссия об этом раздвоении давно назрела. Но у тех, кому спокойнее придерживаться официального образа власти, и у тех, кто осознает величину разрыва между фасадом и реальностью, нет общего пространства и общего языка для обсуждения. Несогласия здесь касаются самых базовых фактов и понятий, которые нужны для разговора. Что для одних — защита национальной безопасности (например, преследование оппозиции), для других — преступление; что для одних — закон («обнуление»), для других — инструмент удержания власти; что для одних — выборы, для других — постановка и фикция. В общем, нет слов.
Даже между теми, кто единодушен в том, что за фасадом что-то не так, нет согласия в том, что именно. Зарубежные исследователи, российские ученые, аналитики разных школ и подходов смотрят из разных перспектив. За одними работами стоят академические исследования, которые констатируют, объясняют, но не обличают, за другими — анализ конкретных данных и стремление вывести лицемеров на чистую воду.
Кажется, мы вряд ли когда-нибудь договоримся о том, как называть ту систему, в которой живем. Каждая из упомянутых выше «теорий России» может лишь дополнить картину, которую каждый в итоге нарисует для себя сам. У сегодняшней системы при этом есть важное отличие от систем прошлого — она неоднородна и не тотальна. Поэтому у сегодняшнего жителя России есть некоторая возможность выбирать, в какой России жить — принимать ли на веру заявления информационной диктатуры, участвовать ли в плебисцитарной демократии, становиться ли частью мафиозного государства.
Что об этом почитать
Magyar B., Madlovics B. The Anatomy of Post-Communist Regimes. A Conceptual Framework. Budapest. New York: Central European University Press, 2020.
Ветеран венгерской политики, социолог Балинт Мадьяр и молодой политолог Балинт Малдович в новом систематическом труде постарались создать классификацию посткоммунистических режимов. Одно из принципиальных положений книги в том, что в наиболее централизованных из этих порядков коррупция — не отклонение от некоторой нормы, а конституирующий фактор. Такие режимы, по мнению авторов, управляются как криминальные организации.
Hale H. Patronal Politics. Eurasian Regime Dynamics in Comparative Perspective. Cambridge: Cambridge University Press, 2014.
Идея Генри Хейла, профессора Университета Джорджа Вашингтона, в том, что в центре таких режимов, как российский, стоят не деперсонализованные институты, формальные правила и абстрактные ценности, например, идеологические, а персональные отношения между влиятельными «патронами» и их «клиентами». Чем более централизован такой режим, тем с большей вероятностью многочисленные «патрональные» сети личных связей соберутся в единую пирамиду с главным патроном на вершине.
Тилли Ч. Принуждение, капитал и европейские государства. 990 — 1992 гг. М.: Территория будущего, 2009.
Это классическая книга исторического социолога Чарльза Тилли (1929-2008). Его ключевая идея в том, что в основе формирования современных европейских государств было насилие и принуждение. Лидеры складывающихся государств боролись с конкурентами и стремились, применяя силу, собрать с граждан как можно больше средств для ведения войн. Граждане в ответ предпринимали коллективные действия и в процессе этого противостояния сформировались государства и общества.
Максим Трудолюбов