«Наш двор» — страшные и уютные истории Дарьи Бобылевой о людях и всякой нечисти, которым приходится жить бок о бок в центре Москвы

Литературный критик Галина Юзефович рассказывает о книге «Наш двор» Дарьи Бобылевой. Герои ее многочисленных историй — жители двора в центре Москвы, которым то и дело приходится сталкиваться с потусторонними силами и ужасной нечистью. А может, не такой ужасной — а почти одомашненной.

Дарья Бобылева. Наш двор. М.: АСТ, 2021

Жанр, в котором работает Дарья Бобылева (читатель знает ее по роману «Вьюрки» и сборнику рассказов «Ночной взгляд»), часто определяют как «хоррор», хотя, пожалуй, наше родное слово «страшилка» в данном случае будет более уместно. В отличие от хоррора, в самом деле «продающего» читателю прежде всего эмоцию страха (иногда с отдушками в виде сострадания, отвращения, тревоги, ледяного трансцендентного ужаса), тексты Бобылевой основываются на куда более сложном сочетании безошибочного теплого узнавания, иронии — и, ну, да, страха, но, если так можно выразиться, страха уютного, одомашненного, соразмерного современному горожанину. Мимикрируя то под городские легенды, то под детские «страшные истории», то под полуслышный и четвертьпонятный взрослый разговор в соседней комнате, рассказы Дарьи Бобылевой мгновенно взывают в памяти ощущение сладкой и дремотной детской жути, оттененной в то же время железобетонной верой в собственную защищенность, недоступность для сил зла.

Местом действия новой книги писательницы, как несложно догадаться, оказывается городской двор где-то в неназываемом московском центре — пространство одновременно открытое и очерченное, отделенное от совсем уж внешнего мира четкой естественной границей. Наверху двора — булочная, внизу — река, в центре — гаражи, а возле них — птичье кладбище, на котором дворовые дети хоронят голубей, крыс, хомячков, а если повезет, то и кошку. С одной стороны двора — нарядная, сливочного цвета сталинка (славная своими жуткими подвалами, в которых нет-нет да и обнаружат труп), с другой — пафосный дом с богатой мозаикой (все бы хорошо, но изображенные на этой мозаике дебелые колхозницы и мускулистые шахтеры иногда оживают ночами, и горе тем, на кого они обратят свои выложенные смальтой мертвые глаза). Есть здесь и просто скучные кирпичные девятиэтажки, и антисанитарный двухэтажный кирпичный барак, в котором бушует разгневанный полтергейст. За домами — подернутый ряской прудик с головастиками, за ним — школа-интернат для умственно отсталых детей (под ней, по слухам, ушедший в Гражданскую под землю, да там и сгинувший игумен соседнего монастыря служит до сих пор свои черные мессы). Вот и весь дворовый мирок — понятный, обозримый, обжитой.

На самом верху сталинки проживает большое и исключительно женское семейство гадалок во главе со своей всеведущей (хотя и разочаровывающе не всемогущей) предводительницей Авигеей. Субтильный пожилой и бесхозяйственный философ Лев Вениаминович с первого этажа на правах домоправительницы впускает в свою забитую книгами «трешку» домовитую деревенскую старушку Агафью Трифоновну, и очень быстро впадает в опасную зависимость от ее наркотически неотразимой стряпни, приправленной диковинной черной солью с земляным привкусом (рассказ «Соль земли»). Тихого и невзрачного пионера Лешу Маркина, рано лишившегося матери и живущего со строгой бабушкой, смеха ради запирают в подвале безжалостные дворовые хулиганы, и выйдя на поверхность Леша замечает, что на кафкианский манер начинает превращаться в неведомое, безгласное и слепое порождение мрака с осклизлой шкурой и вертикальной щелью вместо рта («Лишай»).

Пионерка Люся Волкова находит на помойке столетней давности газетный лист и вступает в рискованную переписку с давно, надо полагать, почившим автором заметки из раздела частных объявлений («Великий Умръ»). Свеженазначенный директор школы-интерната для детей с задержками в развитии ставит на своих воспитанниках жутковатые опыты («Насквозь»). Черноволосая и кудрявая Роза, девочка-приемыш в приличной семье обрусевших немцев, оказывается носительницей страшного и губительного дара («Роза Ада»). Гадание на ряженого-суженого, дерзновенно предпринятое младшей представительницей семейства гадалок вопреки запрету старших, более сведущих родственниц, оборачивается целой чередой бед и для нее самой, и для соседей («Ряженый»).

Главные герои одних рассказов в других возникают в качестве эпизодических персонажей, мелькают в виде камео или просто упоминаются, обеспечивая созданному Бобылевой миру комфортную связность, а сборнику рассказов — композиционное единство. Той же цели служит и первое лицо множественного числа, от которого ведется повествование: коллективное «мы» в качестве героя-рассказчика объединяет и обитателей двора, и читателей, словно бы невольно вливающихся в число завороженных свидетелей, а то и участников описываемых событий. Пресловутая театральная «четвертая стена», отделяющая зрителя от актера, в «Нашем дворе» не рушится, но оползает, идет рябью, становится опасно и волнующе проницаемой — точь-в-точь как зеркало, из которого пялится на героев зловещий ряженый-суженый из одноименного рассказа. 

Идея проницаемости, тонкости стены, отделяющей мир людей от всех прочих, вообще одна из магистральных для Дарьи Бобылевой. Рядом с нами, на расстоянии буквального одного выдоха, одного волоска лежат темные и непознаваемые области, населенные загадочными существами — не злыми даже, но опасными для нас просто в силу собственной запредельной чуждости. И неслучайно в качестве времени действия большей части своих рассказов Бобылева выбирает смутную и неопределенную эпоху рубежа 1980-1990-х, когда старая жизнь еще сохраняет свои контуры, но сквозь них уже отчетливо проступает нечто принципиально иное, новое, угрожающее. Перенакладывающися миры становятся метафорой для перенакладывающихся эпох — или, если угодно, наоборот. Сквозь плохо заделанный шов между разными историческими формациями прет наружу безъязыкая хтонь, и что тут первично — трещина между мирами или распад СССР, поди разбери. 

Художественную родословную Дарьи Бобылевой выстроить, в общем, несложно. В ее текстах видно влияние и Юрия Мамлеева с его мучительным чувством темной изнанки, неотделимой от обманчиво рациональной советской действительности, и Дмитрия Горчева с его веселым и тревожным абсурдом, и ранних вещей Виктора Пелевина. Но назвать то, что делает Бобылева, вторичным не повернется язык. Мягкая фольклорно-сказовая интонация, симпатия и доброжелательный интерес к обитателям сопредельных сумрачных миров придает прозе Бобылевой не характерное ни для одного из упомянутых авторов ощущение утешительного комфорта и надежной, по-хорошему традиционной основательности нашего, в общем, довольно призрачного бытия. Всегда жили бок о бок со всякой нечистью — и еще поживем. Слава богу, не впервой.