«Знаете историю, когда Костаки за картину Шагала снял со своей жены Зины шубу? Расплачиваться было нечем!» Интервью коллекционера Валерия Дудакова о том, как собирали искусство в СССР

21 апреля в Музее русского импрессионизма открылась выставка «Охотники за искусством». Экспозиция состоит из четырнадцати частных коллекций, собранных в Москве и Ленинграде в 1950 — 1980-х годах. Одна из представленных коллекций принадлежит Валерию Дудакову (в нее входят, в частности, работы Казимира Малевича, Василия Кандинского, Марка Шагала). Дудаков много лет занимал должность главного художника фирмы «Мелодия», рисовал обложки пластинок, работал в издательствах, оформлял полиграфию. Он хорошо знал неофициальное искусство, дружил с художниками и увлеченно собирал собственную коллекцию. Дудаков считает, что сегодня его собрание работ русских символистов — лучшее в России. При этом он остается одним из немногих представителей старой школы, кто продолжает собирать искусство в новой России. В интервью «Медузе» коллекционер рассказал, как в советских комиссионках продавали живопись по 20 рублей за килограмм, почему произведения «левого искусства» вдруг стали стоить миллионы, и пообещал отдать искусство народу.

— Когда вы начали собирать искусство? Как у вас появились первые картины?

— В 1960-1970-е годы у неофициальных художников все мастерские были забиты своими работами, а официально продать современную живопись было невозможно. Поэтому возникла такая традиция у художников — давать друг другу работы «на повисение». 

В молодости мы с женой получили большую сталинскую квартиру от отца, и мои друзья-художники говорили: «Слушай, у тебя такая большая квартира, ты общаешься с людьми, которые любят искусство. Возьми картину, пусть повисит». В общем, надеялись, что кто-то заметит их работу у меня на стене. Я брал, хотя терпеть не могу торговлю. Так что первые работы, которые появлялись у меня, висели временно, ожидая своих покупателей.

В 1970 году я купил первую картину: однажды один из моих ближайших друзей, Владимир Николаевич Немухин, художник из Лианозовской школы, мне сказал: «Слушай, Валер, с нами непонятно, что будет, а вот есть один гений, который обязательно войдет в историю русского искусства — Володя Вейсберг». Мы пошли к нему в мастерскую на Арбате, он показал нам работы и по-деловому сказал: это по 200 рублей, это по 400, это по тысяче, это по две тысячи. Мы с женой скромно выбрали работу за 200 рублей. Он забавно брал у меня деньги — взял их и сразу повернулся задом, как будто я сейчас передумаю и вырву их обратно. 

Это было первое приобретение, а потом посыпалось как из рога изобилия. Потому что где Вейсберг, там и Рабин, где Рабин — там и Калинин, и так далее. 

— Вы были богаты? Откуда у советского человека лишние 200 рублей?

— Считается, что в Советском Союзе все получали убогие 120 рублей, — в целом это правильно. Но были люди, которые прекрасно зарабатывали, в том числе художники. Прекрасные ребята художники-оформители Кока Игнатов, Зураб Церетели, а также художники-полиграфисты, художник-иллюстратор Юрий Боярский, оформитель Лев Збарский — его отец бальзамировал нашего нетленного, — мы зарабатывали пятикратную зарплату министра культуры за счет своих гонораров. Для этого мы работали как проклятые. И некоторые даже выписывали себе девочек из Франции.

А я увлекся коллекционированием — я тогда зарабатывал 2-3 тысячи рублей. Работал в разных издательствах начиная от «Знания», «Мир» и заканчивая «Сельхозиздатом», оформлял книги, журналы. В 1973 году «сел на престол» фирмы «Мелодия», стал главным художником. Я был придворный, не стыжусь этого слова, художник у Майи Плисецкой и Родиона Щедрина. Это в основном работа на экспорт — альбомы, коробки, фотографии, все оформлено моими золотыми ручками. Платили за нее хорошо. 

На это можно было купить каждый месяц 4-5 картин маслом «бубнововалетоцев» или где-то около 20 график [Натальи] Гончаровой, [Михаила] Ларионова и других. 

— Коллекционерами могли стать только богатые люди?

— Коллекционировать без денег невозможно. Без денег и без спекуляции. Что такое спекуляция — ты купил за 50 рублей, а продал за 100. Это уже спекуляция, за это срок давали. Я видел, как женщина купила туфли за 30 рублей и продала за 35: милиция, от двух до трех лет лишения свободы. Все мы были спекулянты — начиная от Николая Николаевича Блохина, президента Академии медицинских наук и создателя онкоцентра — у него была прекрасная коллекция искусства, — до безымянного дядьки, продающего из-под полы фарфоровые статуэтки. 

Но главной формой пополнения коллекции был обмен. Обычно мы менялись с доплатой. Мелкая спекуляция нас не интересовала. Наша цель была не заработать, а приобрести произведение искусства. Методы были разные.

— На что вы ориентировались, когда приобретали картины в коллекцию?

— На свое образование — я все-таки закончил аспирантуру в МГУ у Дмитрия Сарабьянова. Мои интересы были определены с самого начала, тема моей диссертации была «Проблемы синтеза в русском искусстве начала XX века». И влияла среда — я с юности вращался в среде художников-шестидесятников. 

Чтобы купить картину художника, мне обязательно надо было с ним пообщаться, понять — он действительно художник или прохиндей. [Художник Илья] Кабаков, например, каждому встречному говорил: «Ты — гений! И ты — гений!» В некоторых я со временем разочаровывался. А некоторых до сих пор не воспринимаю. Анатолий Зверев — гений? Да черта с два! Очень способный, талантливый рисовальщик, но к гениям не имеет отношения.

А было такое искусство, которое нечего было и разбирать, было очевидно, что перед тобой большой художник. Оскар Рабин — с ним все было ясно с первого взгляда. Или Борис Свешников, отсидевший восемь лет в лагере за то, что слушал лекции о Сезанне. Их искусство не контактировало с нашим миром, это было сделано не только профессионально, но и с четким представлением о целях и задачах в мире искусства. 

— Смогли ли коллекционеры извлечь из своих собраний выгоду, заработать на коллекции?

— Ситуация с коллекционированием «левого искусства» круто изменилась в 1981 году после выставки «Париж-Москва». Работы поднялись в стоимости от 50 до тысячи процентов. 

К примеру, я купил Лентулова за тысячу рублей. А в 1985 году он стал стоить уже два миллиона долларов. На поднятие цен также повлиял интерес к этому искусству аукционных домов Christieʼs, Sothebyʼs и других. В 1990-х годах и художники-реалисты стали приносить миллионные прибыли: Айвазовский, Шишкин. Запад диктовал цены и имена. 

— Одно дело собирать коллекции из чувства прекрасного, когда картины совсем немного стоят. Изменилась ли мотивация, когда цены на работы так поднялись?

— У настоящих коллекционеров мотив не меняется. Да, появляется гордость, уверенность в своем деле. Все до единого 105 человек клуба коллекционеров советского фонда культуры стали долларовыми миллионерами. Но это были мертвые миллионы. В кармане у коллекционера — тысяча долларов, а на стене — десятки миллионов. 

Все это произошло независимо от нас. Как в истории с голландскими тюльпанами. Кто знал, что эти чертовы тюльпаны будут стоить целый дом?

— Стали ли коллекционеры продавать работы из своих собраний?

— А куда денешься? Коллекционеры поумирали, а их наследники хотели жить красиво. Например, у Чудновского семейство ненавидело этот образ жизни. В любой момент к тебе домой припрутся, извините, черт знает кто, и сидят, и курят, и торгуются. Что самое неприятное — увлечение коллекционера отнимало у семьи деньги, а ведь хотелось новый костюмчик купить, машину «Москвич 412», а все деньги шли на картины.

Вы знаете историю, когда [коллекционер Георгий] Костаки за картину Шагала снял со своей жены Зины шубу? Расплачиваться было нечем! Вы думаете, Костаки очень богатым был? Черта с два! Заработать он мог только на спекуляции, а заработки у него были — 500 долларов в месяц за должность завхоза в канадском посольстве. Большинство семей терпело наше собирательство. Это ограничивало бюджет. Поэтому, когда коллекционеры умирали, их коллекции разлетались мгновенно: Чудновского за два года, Блохина — за год. Полно коллекций, которые ушли в небытие. 

— У вас был соблазн продать работы и выйти на другой финансовый уровень?

— Не продав, вы ничего не купите. Поэтому я иногда шел на такие поступки. У меня было 12 замечательных Богомазовых, осталось всего два. Потому что я взамен получил совсем других художников, я сумел купить Малевича, Шагала. Коллекцию надо пополнять, а моих средств уже не хватало.

Я сейчас купил большую галерею, 130 квадратных метров, для этого мне пришлось продать четыре довольно крупных работы, в том числе Пиросманишвили. Очень тяжело было с ним расставаться, я ночами не спал. Ну а что делать? На свои заработки — консультации — я не могу ничего купить. Конечно, продавал, ничего не поделаешь.

— После того, как работы стали так дорого стоить, усложнились ли отношения между коллекционерами и наследниками художников? 

— Самые страшные споры всегда были о праве собственности, которое не было за коллекционерами законодательно закреплено. Вот сейчас идет процесс Екатерины Древиной — внучки Александра Древина и Надежды Удальцовой, она предъявила всем коллекционерам претензии, что работы знаменитых предков у них находятся незаконно. Соблазн в том, чтобы повторно вытащить из коллекционеров деньги. Полно таких споров. 

Иногда это бывает афера, иногда незнание, но в конечном счете все хотят денег: как наследники, так и совершенно посторонние люди. У меня есть список Малевича, в котором после его смерти фигурировало 115 работ и три наследника. А теперь наследников восемь! Откуда они взялись?

Кроме коллекционеров есть огромное количество людей и институций, занимающихся искусством: дилеры, которые маму родную продадут, галерейщики, большинство из которых не разбираются в искусстве, а есть люди, которых называют «обстановщики», — они покупают искусство, чтобы окружить себя красивыми вещами.

Есть люди, которые собирают искусство для взяток. Картинами дать легче — не учтешь, сколько она стоит, это вопрос сложный. А корпоративные коллекции, а фонды? Коллекционер на этом рынке, конечно, тоже не самый кристально чистый персонаж, но, по крайней мере, он более всех заинтересован в искусстве. Чистыми ли мы были? Нет, конечно. Но главный мотив был расширить коллекцию, показать ее другим, найти забытые, задушенные, интересные имена. Это для нас было важнее в тысячу раз, чем заработок. Искусствоведы ходили к коллекционерам смотреть работы художников, которых запрещено было выставлять в государственных музеях. Мы реабилитировали имя коллекционера. Как ни возьми «Следствие ведут знатоки» — так коллекционер обязательно какой-то преступник. Нет, коллекционер — равноправный собиратель, сохраняющий национальное достояние. 

— Какие были отношения с органами безопасности? Нарушали ли коллекционеры какие-то законы?

— Есть много легенд, что коллекционеров притесняли за то, что они собирали Малевича, Шагала. Чушь! Притесняли, только когда начинали пропагандировать этих художников, да еще не дай бог в свою квартиру позвать для этого десяток людей — это уже был криминал. Если просто висело — преследований не было.

Сама власть не допускала с 1930-х годов выставок частных коллекций. В комиссионные магазины «левых» художников не брали. На Сретенке был магазин, где работы продавались на вес, без подрамников: «Отвесьте мне два килограмма голландцев», жутко дешево стоило, по 20 рублей за килограмм. Но никаких Ларионовых, никаких эмигрантов. Продать работу Шагала было немыслимо. Никакой товаровед не пошел бы на это. Когда я покупал свою «символятину» — работы объединения «Голубая роза» — никакой комиссионный их не брал. Даже Кончаловского в свое время формалистом считали, не говорю уже про «три Ф»: Фаворский, Фонвизин, Фальк. Это был негласный приказ. 

— Вы не боялись за свое собрание? Что вас ограбят или что придет какой-нибудь провокатор и вас привлекут за пропаганду?

— Никакую шушеру я к себе не пускал, незнакомых людей тоже старался не звать. Соломон Шустер только у меня часами сидел: в левом кармане сигареты Dunhill ментоловые, в правом Dunhill красные крепкие. Никаких властей я не боялся, у меня была официальная должность: главный художник фирмы «Мелодия». Однажды на меня наехали — должны были арестовать 40 коллекционеров по делу комиссионного магазина на Якиманке, но у меня был друг командир роты разведчиков во время войны, он за меня вступился. Был наезд однажды от криминала, решили меня ограбить. Но гэбуха узнала, поставила датчики, и никто не сунулся.

Ну и потом — я мастер спорта по самбо, и если надо — по сопатке так давал, что дорогу забывали. Меня побаивались. Настоящий криминал не наезжал. 

— Чем собирательство тех времен отличается от современного?

— Это была определенная высшая каста. Попасть в сообщество коллекционеров было очень сложно, нас было человек 25. Мы никого не пускали к себе, если не знали источника его доходов. Не дай бог, это был фарцовщик, валютный спекулянт или уголовник. Даже маломальское подозрение, что кто-то замешан в некрасивой истории, — и в нашу компанию ему вход закрывался. Был своеобразный этический кодекс. Ну, представьте себе, уролог номер один СССР Абрамян, который лечил Брежнева, будет сидеть с какой-то швалью! 

Сейчас искусство — побочный продукт рынка развлечения, вместо наркотиков и проституции. Коллекционеры руководствуются выгодой и престижем. Я их очень хорошо знаю — им плевать на искусство по большому счету.

— Что собой представляет ваша коллекция сегодня?

— Прежде всего, самые ценные работы — это работы художественного объединения «Голубая роза». Такого, как у меня, собрания нет ни у кого, это не только о количестве — их у меня около 40 — но и о качестве. Ни Русский музей, ни Третьяковка в подметки не годятся. Номер один коллекции — Сарьян, «Красная лошадь». Самая лучшая работа Судейкина — «Карусель». Самый лучший Уткин — «Ночь». Самый лучший Крымов. Четыре крупнейших художника «Голубой розы». 

Вторая часть моей коллекции — художники-шестидесятники, около 120 работ. Собрание послабее, но пошире. Нет среди них Кабакова и Булатова — я их не люблю. И третий небольшой раздел — керамика.

Одну часть коллекции я хочу подарить Саратову, уже веду переговоры. Всю «Голубую розу», они там родились, оттуда родом Борисов-Мусатов, их духовный вдохновитель. И там очень хорошее собрание голуборозовцев. А что буду делать с шестидесятниками, пока не знаю.

Вы скажете — ну и дурак. А я скажу — а вот и нет. Потому что все равно наследники все съедят, все растратят. Им все равно останется и Шагал, и Малевич, пусть их тратят. Это не шедевры. А «Голубая роза» — шедевры. 

— Есть ли работы, с которыми вы не могли бы расстаться? На которые вам необходимо смотреть каждый день?

— Прежде всего — это мой любимец, Ларионов, у меня несколько его работ. Второй — Александр Богомазов, я очень-очень к нему привязан. И Судейкин с Сапуновым. Это те художники, которых я чувствую, люблю, и мне без них было бы скучно жить. Любимцы мои большие.

— Какие последние приобретения вы сделали в вашу коллекцию?

— Вот внезапно для себя купил две работы Бакста, два костюма Дягилевских, по дешевке, с провенансом, со всеми делами. Через два дня позвонили мне — не хочу ли в четыре раза дороже их продать. Говорю, может и продал бы, но я их уже перевез. Хотя я лукавил, ничего бы я не продал. Вот так, по мелочи что-то выдается, я сейчас не могу сотни тысяч долларов за картины платить.

— Вам принадлежит фраза: «Я преклоняюсь перед творчеством Андрея Рублева, Рогира ван дер Вейдена, Александра Иванова, Жоржа Сера, но нахождение их работ в частных коллекциях счел бы безнравственным». Не могли бы вы пояснить свою позицию?

— Есть понятие — святыни. Нельзя святыни взаперти держать. Я сторонник того, что по большому счету искусство принадлежит народу, и рано или поздно большие коллекции перейдут в музеи, никуда они не денутся. Для кого-то святое Евангелие, для кого-то Коран, а для меня — искусство. Все свои страсти отвратительные — а у меня характер очень тяжелый — я излечиваю искусством. Мир у нас тяжелый коллекционный. Когда мне плохо, я иду не в церковь молиться, а в музей. Когда я заграницей погибал от депрессии, я шел в галерею Курто и смотрел «Бар в «Фоли-Бержер» Эдуарда Мане — не Клода, Клод хороший художник, но посредственность. Когда сегодня мне плохо, я иду к Коровину, Врубелю, Борисову-Мусатову. 

— Вы говорите — искусство должно принадлежать народу. При этом вы — крупный частный коллекционер и говорите, что с некоторыми работами расстаться не можете.

— Что бы я ни говорил, все равно отдам. Отдам! Потому что есть высшее предназначение у человека, а личные амбиции можно засунуть в одно место.