Многие годы Москва жила под страхом новых терактов. Последний произошел 10 лет назад, когда террорист подорвал себя в Домодедово Подполье на Кавказе удалось победить? И может ли оно возродиться?
Десять лет назад, в январе 2011 года, террорист-смертник подорвал себя в московском аэропорту Домодедово — погибли на месте и позже умерли в больницах 37 человек. Как и большая часть всех терактов в то время, этот был организован северо-кавказским террористическим подпольем, борьбу с которым Россия еще в конце 1990-х объявила одним из приоритетов. Эта борьба увенчалась успехом — по крайней мере, в Москве крупных терактов не было вот уже десять лет. Спецкор «Медузы» Максим Солопов поговорил об истоках, развитии и финале джихадистского проекта на Кавказе с директором Центра анализа и предотвращения конфликтов Екатериной Сокирянской.
— Почему все-таки прекратились крупные теракты северокавказского подполья, по крайней мере, в Москве?
— Северокавказское подполье как классическое вооруженное подполье — с вооруженными группировками, системой командования, базами боевиков в лесу — просто перестало существовать. Оно было подавлено и себя исчерпало.
Этому есть несколько причин. Первая, на мой взгляд, заключается в том, что к 2014 году центр джихада, в том числе для российских ультрарадикалов, окончательно сместился на Ближний Восток. Как вы помните, конфликт на Северном Кавказе начинался как чеченский сепаратистский, во многом секулярный проект, целью которого было построение национального чеченского государства. Затем при Масхадове он трансформировался в идею исламского чеченского государства, а к 2007 году — в региональный джихадистский проект «Имарат Кавказ» (организация признана террористической и запрещена в РФ — прим. «Медузы»).
Имарат уже ставил перед собой целью не создание чеченского национального государства, а радикального шариатского государства, включающего территории всех республик Северного Кавказа. К 2015 году, когда большинство оставшихся в живых амиров «Имарата Кавказ» принесли присягу лидеру так называемого «Исламского государства» или Даиш Абубакру Аль Багдади, конфликт снова вошел в новую фазу: переродился, на этот раз из регионального вооруженного проекта — в глобальный, изменив повестку, методы, лидеров и цели.
Последний этап трансформации был запущен с началом гражданской войны в Сирии, точнее — где-то с 2013 года, когда конфликт стал приобретать международный характер. С созданием нового «модного» джихадистского бренда ИГИЛ «Имарат Кавказ» оказался все более не способным конкурировать с игиловцами и их пропагандой. Боевики в Сирии и Ираке называли свою войну «пятизвездный джихад», а над представителями северокавказского подполья посмеивались. В результате сирийский конфликт смог перетянуть на себя и значительную часть боевиков, и радикальных мусульман, которые ранее не участвовали в подполье, но сочувствовали ему и были базой поддержки для «Имарата Кавказ».
Одновременно с идеологическим закатом «Имарата Кавказ», перед зимней Олимпиадой в Сочи он был попросту разгромлен военными и полицейскими методами, потерял большое количество опытных бойцов; коммуникации, логистика, способность совершать нападения были фактически парализованы.
Уровень инфильтрации агентов спецслужб был высоким. И хотя боевики тщательно проверяли своих сторонников, там все равно оказывались внедренные люди. Это в конце концов привело к отравлению и самого Доку Умарова продуктами, которые привез ему внедренный агент в конце 2013 года.
— Правильно ли говорить, что сторонники «Имарата Кавказ» разочаровались в реальных перспективах построить исламское государство на Кавказе?
— Да, вообще в перспективах построить какое-либо отдельное государство. В 1990-х перед глазами у чеченцев был опыт образования новых независимых государств на месте союзных республик бывшего СССР. Проект Союзного договора, который в 1991 году предложил Михаил Горбачев, давал надежду на то, что некоторые автономные республики в составе союзных могут получить равный с ними статус. Многие в Чечне увидели в этом исторический шанс.
Первая Чеченская война была для сепаратистов вполне успешной, после нее республика два года была фактически независимой. Видимо, вплоть до середины 2000-х у вооруженного подполья сохранялась надежда создать на Кавказе свой независимый или квазинезависимый анклав. К концу 2000-х стало понятно, что проект «Имарат Кавказ» утопичен и реализовать его невозможно.
Ведь, несмотря на то, что вооруженные джихадисты часто повторяют свой лозунг «Мы хотим умереть больше, чем вы хотите жить», на самом деле, человек, готовый отдать свою жизнь за идею, все-таки хочет умереть за что-то очень значимое. И в конкуренции ультра-радикальных идей ИГИЛ, безусловно, выигрывал: глобальный проект, большие подконтрольные территории, реальная попытка построения какой-то шариатской системы управления, большие деньги, много оружия, недвижимость, машины, женщины.
Все это было очень красиво упаковано и преподнесено молодым радикалам эффективно налаженной пропагандой со спецэффектами. Многие ведь ехали туда не умирать, а что-то построить и жить по-своему. Вот и представьте, с одной стороны ИГИЛ с глянцевой пропагандой, с другой — «Имарат Кавказ» с больным Доку Умаровым, который еле-еле что-то косноязычно вещал в своих допотопных видеороликах, сидя в лесу. Он безнадежно проигрывал в этой конкуренции.
— Могли бы вы чуть подробнее объяснить, что это вообще за проект — «Имарат Кавказ»? В чем его истоки и благодаря чему его сторонникам удавалось несколько лет терроризировать не только свой регион, но и всю Россию?
— «Имарат Кавказ» был провозглашен в октябре 2007 году Доку Умаровым, который на тот момент был лидером самопровозглашенной Чеченской республики Ичкерия. К тому времени идея создания общекавказского объединения для борьбы против России циркулировала среди боевиков довольно давно.
Выход боевых действий и соответственно силовых операций за пределы Чечни активно наблюдался уже с 2002 года, когда начались первые так называемые контр-террористические операции в лагерях чеченских беженцев в соседней Ингушетии. Они проходили с грубейшим нарушением прав человека: людей похищали, пытали, нередко задержанные впоследствии пропадали без вести или были найдены убитыми. Сперва эти действия касались только чеченцев, но все больше распространялись и на ингушей. База поддержки подполья росла, боевики тоже нападали на полицейских, маховик насилия раскручивался.
Потом летом 2004 года было нападение боевиков Шамиля Басаева на Ингушетию. На несколько часов боевики установили контроль над основными городами республики, останавливали машины, расстреливали проезжавших полицейских и силовиков, а потом беспрепятственно ушли. Я тогда жила в Назрани и помню, что на утро после этого ночного нападения все удивились, сколько среди убитых нападавших было этнических ингушей. Ведь всю ночь мы считали, что на республику напали чеченские боевики.
А в 2005 году было уже масштабное нападение местных боевиков на Нальчик, столицу Кабардино-Балкарии. В Дагестане первые масштабные боестолкновения случились еще в 1999 году — после вторжения отрядов Шамиля Басаева в Дагестан. К 2009-му Дагестан уже стал эпицентром вооруженного конфликта на Северном Кавказе.
Одним словом, в разных республиках за пределами Чечни возникали свои очаги вооруженного подполья. У его истоков была местная молодежь, многие из которой во время войны выезжали в Чечню, повоевать за «чеченских братьев». Такие отряды были и из Ингушетии, и из Кабардино-Балкарии, и из Дагестана.
А между войнами в 1996–1998 годах в пионерских лагерях в Сержень-Юрте в Чечне Шамиль Басаев и саудийский джихадист аль-Хаттаб организовали лагеря для молодежи со всего Кавказа. Там прокачивали джихадистской идеологией, обучали основам подрывного дела. Через эти лагеря прошли сотни молодых людей, силовики этому никак не препятствовали. Возвращаясь домой, некоторые из них становились лидерами местных радикальных джамаатов [мусульманских общин], вовлекали в них молодежь.
Членов таких джамаатов задерживали, применяли к ним пытки. В Кабардино-Балкарии закрыли почти все мечети, хватали молодых мусульман, по данным правозащитников, брили им бороды и заливали в рот алкоголь. В Дагестане тоже пытки и издевательства применялись очень активно, особенно когда задерживали тех, кто участвовал в нападении Шамиля Басаева. В результате как минимум в пяти республиках начались регулярные нападения на сотрудников правоохранительных органов, убийства полицейских.
В итоге это все оформилось в 2007 году в «Имарат Кавказ», цель которого была создать шариатское — в самом радикальной интерпретации шариата — государство на территории республик Северного Кавказа.
«Имарат» был разделен на семь вилаятов, которые не полностью совпадали с административными границами. Например, ингушский вилаят Галгайче включал в себя и Северную Осетию; был вилаят «Ногайская степь», который охватывал территорию Ставропольского края. В общем, это была довольно сложная структура со своей системой соподчинения и командования, своими сайтами и пропагандой.
Внутри вилаятов территории были поделены на сектора, у которых тоже были свои амиры. Собственно, они со своими группами и совершали нападения. С целью финансирования они облагали данью бизнесменов, а в некоторых республиках еще и чиновников, особенно в Дагестане.
— Насколько такая практика была распространена на самом деле?
— Боевикам платили достаточно активно, пока их угрозы оставались реальными. В течение нескольких лет это был действительно вопрос жизни и смерти. Я знаю много случаев, когда людям подбрасывали флешки — так это тогда делалось — с видео угрозами, где были озвучены суммы и сроки оплаты.
Например, в семье моей подруги дядю убили. У него был двухэтажный магазин на севере Дагестана. Его убили, а магазин сожгли, потому что они отказались платить. Дядя обращался в правоохранительные органы, но никакой реальной помощи не получил, нанял какой-то ЧОП, который тоже его не защитил. Поэтому некоторые были вынуждены платить под страхом смерти.
На бизнесе эта ситуация очень тяжело сказывалась. Мне рассказывали, как в горных районах Дагестана приходили внешние инвесторы с интересными проектами, но на их местных партнеров моментально выходили «бородачи» и проекты сворачивалось, потому что никто не хотел нести такие риски.
В Дагестане и чиновники платили дань. Собственно, из-за этого и начались чистки. Все же давным-давно понимали, что коррупция в Дагестане беспрецедентная, что она не дает людям дышать, что власть срослась с криминалом — но федеральный центр держал и кормил эти кланы, пока не понял, что многие из них, в свою очередь, прикармливают подполье.
— Это не надуманные претензии?
— Я не могу говорить о конкретных личностях. Но мои наблюдения социологического характера говорят, что такие связи цвели пышным цветом. Некоторые лидеры кланов использовали боевиков в своих целях, для устранения соперников, для решения вопросов, некоторые платили дань.
В 2007–2016 годах я часто бывала в Дагестане, много ездила по республике. И если в Чечне вооруженное подполье к тому времени было уже глубоко законспирировано, то в Дагестане оно всегда было где-то рядом. Было ощущение, что в магазине можно было столкнуться с его действующим членом. Это подполье было в значительной степени городское, урбанизированное. Они, конечно, тоже скрывались, конспирировались, но жили в городе, в домах и квартирах, вполне себе комфортно.
Понятно, что вычисляли их тоже довольно быстро. Часто накрывали в домах вместе с женами и детьми. У этих боевиков была очень короткая жизнь с момента ухода в подполье до ликвидации. Но, видимо, такой исход закладывался ими в понимание своей жизненной стратегии. Когда человек «выселялся», как говорили тогда в Дагестане, он не планировал долго жить.
— Правильно я понимаю, что свою роль в судьбе подполья сыграла и конкуренция ИГИЛ с «Аль-Каидой», под влиянием которой находился «Имарат Кавказ»?
— Да. К 2015 году часть «Имарата» оказалась под влиянием идеологии ИГИЛ, а часть осталась на позициях ближе к «Аль-Каиде». Хотя тут можно спорить, насколько сторонники имарата идентифицировали себя с «Аль-Каидой». На мой взгляд, с большой натяжкой. Имарат был больше сосредоточен на своих местных локальных повестках.
Но раскол между радикалами, безусловно, был. Духовные лидеры «Аль-Каиды» и другие радикальные клерики, пользовавшиеся авторитетом в имаратовской среде, выступили против ИГИЛ. Поэтому многие из тех, кто был погружен в идеологическую деятельность «Имарата», в Сирию не поехали или поехали не сразу. Молодежь же мало во всех этих тонкостях разбиралась. При этом знаю случаи, когда родители смогли использовать аргументацию радикальных противников ИГИЛ, чтобы переубедить своих детей туда ехать.
— На какие этапы можно разделить историю «Имарата Кавказ»?
— С 2007-го по 2009 год идет активная раскрутка этого проекта. При этом эпицентр вооруженного конфликта сдвигается из Чечни в Дагестан. Если вы посмотрите статистику нападений, взрывов, то они происходят именно там. Чечню силовики зачищают очень жестко, хотя все равно и там уровень насилия остается довольно высоким — на втором месте после Дагестана. В разное время волнами активизируется подполье в Ингушетии и Кабардино-Балкарии.
В Ингушетии я жила до 2008 года. И тогда нападения там происходили каждый день — бывало, что и по два раза в день. Едешь по республике — то тут, то там территория перекрыта силовиками: либо совершено нападение, либо идет спецоперация. К концу 2008-го ситуация там значительно улучшилась.
В 2009-2010 годах дагестанские боевики переходят к террору в отношении гражданского населения, которое, по их мнению, не соблюдает нормы ислама: взрывают винные магазины, устанавливают взрывчатку на пляже. Помню, в Махачкале так оторвало ногу школьной учительнице. Потом начали убивать учителей, которые запрещали хиджабы в классе, гадалок, имамов суфийского толка.
С 2009 по 2013 год — это период максимальной активности «Имарата Кавказ», особенно в Дагестане. Десятки нападений на Северном Кавказе, взрывы в московском метро, Волгограде.
Для вербовки новых членов лидерам боевиков разного уровня постоянно надо было доказывать, на что они способны. Импульс придавала, в том числе, внутренняя конкуренция в «Имарате»: одной из линий разлома было соперничество дагестанского и чеченского подполья. Каждая из сторон стремилась совершить более крупный и более резонансный теракт, чтобы повысить свой статус и привлечь сторонников. Этими мотивами руководствовался лидер вилаята Дагестан Магамедали Вагабов, который инициировал и террор против мирных граждан в республике, и теракты в Москве 2010 года. Хотя формально дагестанцы подчинялись Доке Умарову, к концу жизни «Имарата» Доку уже почти не контролировал Дагестан.
Внутри чеченского подполья тоже существовала своя внутренняя конкуренция. Там все еще оставались сторонники чеченского государства — исламские, но все же националисты. Они не хотели создания Имарата и оставались на позициях Ичкерии. В 2010 году была даже попытка локального переворота, когда Доку Умарова хотела отрешить от амирства группа таких ичкерийцев — Асламбек Вадалов, Тархан Газиев, Хусейн Гакаев. Но ситуация быстро разрешилась в пользу Умарова, и через какое-то время Умаров и Вадалов помирились.
В июле 2013 года Доку Умаров сделал заявление, в котором призвал своих сторонников сорвать Олимпиаду в Сочи терактами. В октябре и декабре произошли теракты в Волгограде, в декабре еще один теракт в Пятигорске.
Еще за год до Олимпиады Северный Кавказ оставался зоной активных боевых действий, где постоянно происходили столкновения между боевиками и сотрудниками силовых структур. В Кабардино-Балкарии, расположенной в 320 километрах от Сочи, в то время столкновения происходили буквально каждую неделю; Дагестан был еще активнее. Тогда американская и многие европейские делегации перед Олимпиадой всерьез рассматривали вопрос отказа от своего участия из-за опасений за безопасность спортсменов.
Перед силовиками стояла задача быстро зачистить подполье и взять под контроль все угрозы. «Имарат» жестко подавили военными и полицейскими методами. В ходе масштабных операций многие командиры не только высшего, но и среднего звена были убиты. Те из них, кто смог пересечь границу, уехали в Сирию.
Кроме боевиков, силовики стали массово зачищать и мирные салафитские общины, закрывать мечети, бизнес, задерживать верующих после молитв, ставить всех на незаконный профилактических учет, который по факту людей, не совершивших никаких преступлений, резко ограничивал в правах. Правозащитники заявляли о многих случаях сфабрикованных уголовных дел в отношении консервативных мусульман в это время. Салафиты начали массово покидать Россию в этот период. Часть осела в Турции, более радикальные перебрались в Сирию, Ирак. Кто-то примкнул в ИГИЛ — кто-то к другим группировкам, воюющим против [президента Сирии] Башара Асада.
— Это правда, что российские спецслужбы даже содействовали выезду таких «элементов» в Сирию?
— У меня нет прямых доказательств этого. Но, как минимум, не препятствовали. С одной стороны, мирным салафитам, особенно в Дагестане и Чечне, создавали невыносимые условия, с другой — полностью закрывали глаза на то, что люди массово с семьями выезжали в Турцию, а оттуда, очевидно, многие — в Сирию. Впоследствии силовики даже подтверждали, что это был сознательный подход. Они считали это разумным. Силовыми методами уничтожить тех, кто активно участвовал в подполье, а потенциально сочувствующих — с их точки зрения — выдавить за границу.
Затем всех уехавших объявили в розыск. Включая многих людей, которые никогда не были в Сирии, но на этой волне уехали в Турцию. Теперь их объявили в розыск за участие в незаконных вооруженных формированиях за рубежом, и вернуться в Россию они не могут. Были специальные поправки в законодательство, ужесточающие наказание по таким статьям.
В итоге в сентябре 2015 года Россия вступила в войну в Сирии. И нам, ее гражданам, было прямо заявлено, что лучше террористов бомбить там, чем ждать, когда они домой вернутся. Вот так Россия, по сути, экспортировала свое джихадистское подполье на Ближний Восток.
— Вопросы вызывает и роль Турции в этой истории. Именно там были убиты возможные организаторы теракта в Домодедово — как предполагается, сотрудниками российских спецслужб. Почему в Турции укрываются многие сторонники «Имарата Кавказ» и других террористических организаций?
— В Турции — до того, как ИГИЛ стал совершать теракты непосредственно на ее территории — радикалы разных мастей и из разных стран чувствовали себя вполне вольготно. Ведь новые рекруты из всех уголков планеты приезжали в ИГИЛ в основном через Турцию. Существовали каналы, по которым людей привозили туда, селили в специальные квартиры, потом переправляли через проводников в зону боевых действий.
Такая свобода, видимо, была обусловлена тем, что Турция с самого начала массовых протестов в Сирии и первых их жестоких разгонов осудила режим Башара Асада, а в последствии поддерживала вооруженную сирийскую оппозицию. Поэтому на первом этапе турецкие власти вполне себе одобряли тех, кто уезжал туда воевать. Как минимум турецкое государство не вмешивалось. Когда же ИГИЛ начал атаковать уже саму Турцию, совершать там теракты, последовали жесткие зачистки. Начались массовые аресты и депортации.
В Турции российским гражданам, находящимся в розыске, присваивают специальные коды, их время от времени арестовывают, но тех, кто не был в ИГИЛ, чаще всего потом отпускают. Если депортируют, то обычно дают возможность выбрать третью страну для выезда. Многие уезжают на Украину.
[Глава Чечни Рамзан] Кадыров запрашивал у Турции активных участников «Имарата Кавказ», в частности, Асламбека Вадалова. Он очень хочет их выдачи, потому что именно Вадалов и его соратники были связаны с громким нападением на его родное село Центорой в августе 2010 года. Тогда погибло много людей. Однажды турецкие власти их даже задерживали, но потом отпустили.
Мы понимаем, у Реджепа Тайипа Эрдогана есть амбиции быть глобальным лидером мусульман. Он действительно очень популярен у северокавказских мусульман консервативного толка. В этой ситуации ему приходится как-то маневрировать, чтобы сохранить и эту поддержку, и отношения с Кремлем. При этом есть ощущение некой негласной договоренности между Россией и Турцией о том, что со стороны Анкары не должно быть активной поддержки вооруженного подполья на Кавказе, а Россия воздерживается от поддержки курдских сил, противостоящих турецким силовикам на юго-востоке страны.
— Есть ощущение, что российские спецслужбы на протяжении десятилетия активно, но не очень успешно вели борьбу с терроризмом на Северном Кавказе, а когда вдруг появилось жесткое указание сверху покончить с проблемой, с ней справились очень быстро. Что мешало сделать это раньше?
— Им все-таки «повезло» с Сирией. Люди добровольно уехали, а «Имарат» в значительной степени сам себя исчерпал на фоне ИГИЛ.
Но надо учитывать и тот факт, что за все эти годы на Северном Кавказе образовалось достаточно большое количество интересантов в продолжении конфликта — силовиков и чиновников, чья карьера и благополучие зависели от уровня нестабильности. Они не стремились покончить с подпольем. Спецслужбам нужна отчетность, статистика, уголовные дела, посадки. Это карьерный рост, это финансовая поддержка, премии, доплаты за специальные операции. Мы помним эти спецоперации, которые длились сутками: оцепят дом, а потом долго стоят наблюдают.
Жупел террористической угрозы был удобен и для коррумпированных местных элит. Они много лет манипулировали Кремлем, объясняя этой угрозой свою незаменимость: «Если не мы, придут эти бородачи. Мы их сдерживаем. Только благодаря нам здесь все под контролем».
На мой взгляд, в той же Чечне власть до сих пор неприкасаема, потому что в Кремле верят, что если не нынешнее руководство, то там все взорвется завтра же.
— Какие сейчас есть риски? Могут ли теракты возобновиться?
— Я не думаю, что сейчас существует серьезная угроза терактов. Во-первых, нет уже не только самого подполья, но и база его симпатизантов себя исчерпала. Мне кажется, у радикальной молодежи наступило разочарование подобными проектами. ИГИЛ тоже оказался совсем не тем, чем он себя позиционировал. В основном участвовавшие в нем мужчины погибли, а их женщины и дети теперь сидят в жутчайших условиях, в лагерях беженцев Сирии. Понятно, что ИГИЛ оказался большим провалом.
Во-вторых, распространение исламских знаний, исламское просвещение продолжается, и это тоже играет свою роль. Молодежь гораздо более подкована в вопросах ислама и не так легко поддается на манипуляции.
В-третьих, ФСБ вполне хорошо научилась предотвращать теракты. Все эти годы силовые структуры тоже накачивали мышцы. За многие годы наработали большую сеть информантов, агентура очень широкая, даже в ИГИЛ людей внедряли. Сейчас спецслужбы еще в сети и мессенджерах очень активно работают.
Но если мы говорим о первопричинах и истоках вооруженного конфликта — сепаратизма в Чечне, двух войн и последующего вялотекущего вооруженного конфликта с подпольем по всему Кавказу, то основные проблемы по-прежнему не разрешены. Ни реального примирения, ни разрешения этого конфликта не было. В Чечне, например, просто военными методами задавили вооруженное подполье, потом поставили тоталитарного лидера, который жесточайшими репрессиями держит республику в страхе и подчинении. Злости и фрустраций меньше не стало, просто сейчас нет на рынке идей привлекательных проектов, но если они появятся, потенциал мобилизации на Северном Кавказе безусловно есть.
— Но ведь были и амнистии?
— Амнистии были, но для реальных боевиков они были неформально обусловлены вступлением в то время в кадыровские парамилитарные структуры, которые затем были легализованы. Общие амнистии касались в основном мелких пособников. Реальные боевики — либо уехали, либо были уничтожены, либо вошли в кадыровские структуры.
Если говорить о разрешении конфликта — реального политического процесса, при котором стороны сели и обсудили друг с другом условия дальнейшего сосуществования, не было. Конфликт был подавлен силовыми методами, затем проведена имитация референдума и выборов, и сверху был поставлен человек, который на штыках держит этот мир. В российское правовое поле Чечня так и не была интегрирована. И все, что там сейчас происходит, создает безумные фрустрации у большинства населения.
В Дагестане даже зачистки кланов не привели к ощущению того, что жить стало лучше. Наоборот, такое неоколониальное ощущение, что поставили везде «варягов», с которыми тоже начались коррупционные истории, хоть и меньшего масштаба. В итоге появились мнения в духе: «Они не дают нам выбрать достойных из числа своих, ставят варягов, которые относятся высокомерно, а сами тоже воруют». В таких условиях новые волны радикализации, безусловно, возможны. Но новые проекты будут уже с другими знаменами и под другими лозунгами.
— Как вы относитесь к прогнозам, что такой радикальный проект может появиться где-то в Средней Азии и отзовется у нас с учетом количества мигрантов из этого региона?
— Я не специалист по Средней Азии, но не исключаю, что там или в другом регионе возникнет новый конфликт или очаг нестабильности — и он вызовет новую волну радикализации. Особенно сейчас, на фоне пандемии, экономического спада: жить становится труднее, разочарование властью растет везде. Кроме того, люди гораздо больше проводят времени онлайн, и экстремисты этим пользуются в своей работе с молодежью.
Но я бы не рассматривала все эти явления в терминах радикализации. В нашем случае правильнее говорить о неразрешенном конфликте, который может привести к новому витку насилия. Лично я вижу самые большие риски в Чечне. Там, с одной стороны, режим очень активно работает с молодежью: массово поставлена идеологическая работа, создают определенные социальные лифты — то, чего очень не хватает на Кавказе. Ведь джихадистская идея — это определенный социальный лифт: from zero to hero. В результате часть молодежи смотрит в сторону Кадырова — с ним власть, деньги, оружие, красивые дома и машины.
Но другую часть молодежи эта власть не привлекает. Подросли дети пропавших без вести (их в республике пять тысяч человек), убитых в ходе конфликта или тех, у кого отцы сидят за участие в конфликте. И не только их. Многие молодые очень критично оценивают происходящее в республике: они видят, в каком униженном состоянии находятся люди. Вот этой молодежи очень трудно сегодня.
Мне кажется, что там очень много травмы, безысходности и нет никакого пространства, где можно хоть как-то давать выход этим эмоциям, даже хотя бы просто обсуждать происходящее безопасно и конструктивно. Вы же знаете, что просто за ироническое замечание в фейсбуке в Чечне можно быть запытанным и посаженным. И эти эмоции где-то бурлят глубоко внутри общества, и когда-нибудь, конечно, выплеснутся наружу. Вопрос: когда?
Беседовал Максим Солопов