Дженни Курпен бежала из России из-за «Болотного дела», а потом стала женой Петера Мадсена — изобретателя, убившего журналистку на своей подлодке Вот что она рассказала «Радио Свобода» о его мотивах

«Радио Свобода» поговорило с бывшей российской активисткой Дженни Курпен. После начала «Болотного дела» Курпен вместе с Алексеем Девяткиным уехала из России в Украину, а затем — в Финляндию. Там она получила политическое убежище и в 2015 году основала центр помощи российским политэмигрантам Human Corpus. Девяткин и Курпен женились, но вскоре расстались, и четыре года спустя Курпен снова вышла замуж. Теперь — за датского изобретателя Петера Мадсена, отбывающего пожизненное наказание за убийство шведской журналистки Ким Валль на своей подводной лодке. «Медуза» пересказывает самое интересное из ее интервью.

О знакомстве с Петером Мадсеном

[Впервые я услышала о нем] в конце августа 2017 года. Я ничего не знала о преступлении, о последних годах его работы. Просто мне показалось, что, скорее всего, это важный для меня человек. Я провела чуть больше года, пытаясь найти, как это сделать [познакомиться с ним]. И мы просто стали общаться. 

Об убийстве Ким Валль

[Я] обсуждала [это с ним]. Мне кажется неэтичным морализаторство на эту тему. Человек наказан приговором суда и совершенно не обязан в дальнейшем ни оправдываться, ни объясняться, даже, собственно, рассказывать, что случилось. Потому что оно случилось, так бывает, бывает всякое.

О мотивах Мадсена

[То, что преступление с сексуальной подоплекой] написано в приговоре суда, но я не очень уверена в том, что хотя бы один из людей, который трактует его таким образом, действительно понимает, что произошло. Мотив преступления был обоснован наличием видео на жестких дисках компьютеров. Даже в российском правосудии это доказательство косвенное. В Дании такие доказательства являются прямыми. Это то, что делает преступление привлекательным для публики. Если бы не было этой составляющей, оно было бы менее интересным, что говорит значительно больше о публике, чем о моем муже. Он не считает это сексуальным мотивом.

Я знаю, в каком он был состоянии на протяжении двух лет перед тем, как это случилось. Я считаю, что у него была запущенная, отчасти задавленная форма ПТСР. У него был достаточно специфический круг общения, и этот круг в значительной степени привел к тому, что случилось. Потому что никакой дружеской помощи ему не было оказано, хотя люди видели, что происходит — как он переживает события 2013–2014-х годов. Это одна из составных частей того, что привело к тому, что случилось.

[В убийстве] была персональная роль жертвы. Я не хочу сказать, что [убитая журналистка] сама виновата, но, зная стиль поведения и работы медиа, я могу себе представить, как такие вещи могут произойти. Я понимаю, как вызывающее и неприемлемое поведение может быть триггером агрессии. Это ни в коей мере не оправдывает то, что произошло, но объясняет. То интервью, которое жертва пыталась взять, касалось непосредственно этого предшествовавшего конфликта, вопросов профессиональной деятельности, биографии, репутации и так далее. Поэтому это самый болезненный вопрос, естественно. Когда на это фоновое состояние накладывается триггер такого рода, то это так работает.

О приговоре

В Дании нет пожизненного заключения. За последние много лет — [это единственный случай]. Я знаю дела, по которым люди в связи с какими-то новыми обстоятельствами действительно получали такие приговоры, но не на стадии первого суда по изначальному делу. 

О реакции на свадьбу

Я пережила [вторжение в свою личную жизнь] относительно легко, потому что мне просто неинтересно. Когда это действительно переходило на угрозы расправы, с этим надо обращаться в полицию. Все остальное — это шум, еще одно подтверждение моей правоты и того, что люди не очень понимают, кто они, где живут и что делают. Сложно требовать от людей быть вменяемыми.

О феминизме и дискриминации мужчин

Если мы говорим о настоящей феминистской позиции, то она ровно в этом и заключается — вправе поступать так, как ты считаешь нужным, и не руководствоваться мнением толпы, которая предписывает тебе правильный способ поведения. Мой муж убил человека. Я не считаю, что это преступление было бы легче, если бы этим человеком был человек мужского пола.

Можно посадить Харви Вайнштейна, можно посадить моего мужа, можно сделать еще кого-нибудь лицом «MeToo», лицом абьюзера всех времен и народов, но это никак не решит проблем, которые существуют у женщин в любом обществе.

К мужчинам предъявляются ровно те же несправедливые, неадекватные, нерелевантные требования, что и к женщинам, которым говорят, как они должны выглядеть, сколько они должны весить, как они должны себя вести. Сегодня их место на кухне, завтра оно переместится куда-то еще, но феминистки третьей волны будут ровно так же недовольны. Они хотят не равенства, не справедливости, а реванша.

О европейских журналистах

Русскоязычная аудитория, вероятно, все еще продолжает жить в мифе о том, что европейские медиа — это территории свободы, благочестия, следования этике в духе Анны Политковской. Но это не так. Европейские медиа — это бизнес, поэтому этики нет.

[Журналист Кристиан Линнеманн] получил разрешение на телефонные разговоры с Петером. И без предупреждения, без разрешения записал 20 часов разговоров, после чего нарезал из них несколько серий какого-то дикого бреда. Каждое упоминание в СМИ, каждая публикация, особенно скандальная, приводила к усилению режима и к репрессивным мерам в тюрьме. Этот человек знал, что он делает. Мы не раз обсуждали, какие могут быть последствия подобных действий, но его это абсолютно не остановило.

Датские медиа — это таблоид, это продажа жареного. Я хотела бы подчеркнуть, что европейские медиа с 2017 по 2021 год заработали миллиарды евро на убийстве их коллеги. Люди, которые угрожали мне, говорили о моей аморальности, о том, какой чудовищный преступник мой муж — задумывались ли об этом?

О тюрьме и совместных планах

[Публикации журналиста Кристиана Линнеманна] отразились на том, насколько ограничились наши возможности. После свадьбы, с декабря 2019 года по август 2020 года, мы виделись только под надзором. У меня было право на свидание — один час в неделю. В августе время свиданий увеличилось, но, тем не менее, мы по каким-то причинам не имели права на посещение в обычном режиме, которое предусмотрено для семей и женатых пар. [После попытки побега мы виделись] один раз в декабре.

Я знаю, каковы условия посещений в России, знаю и про длительность, и про условия. Сравнение не в пользу Дании. Те условия, в которых мы встречались, чудовищные. В России по определению все зэки, кроме каких-то привилегированных персонажей, одинаково бесправны. В нашем случае это несравнимо, потому что Петер — единственный человек в стране, который существует в таких условиях и с такими ограничениями. 

[У него нет возможности переписываться по электронной почте]; кроме простого карандаша, у него ничего нет. Один раз в неделю [мы можем говорить по телефону] полчаса. Что касается всего остального: нет, у него нет возможности работать, у него нет мастерской, у него нет материалов.

Он начал писать [книги] в тюрьме. Одна из них — его автобиография. Еще одна книга — что-то вроде руководства для любителей-ракетостроителей. Еще одна книга — это художественный текст на английском языке, приключенческий роман, многофигурный, со сложной композицией. Я пытаюсь его редактировать. И есть еще четвертая книга, она полностью посвящена военным технологиям, мне эта книга нравится больше всего. Это тоже узкоспециализированная вещь, хотя на самом деле она не только о технологии, но и об этике войны и вообще этике насилия — насилия массового, насилия интеллектуального.

Единственная его цель на будущее — работать и передавать мне результаты этой работы. Я ищу возможности каких-то коллабораций — чтобы он мог заниматься проектами, которые могли бы быть реализованы снаружи. В частности, сейчас он делает расчеты ракеты.