День рождения ностальгии 25 лет назад вышли «Старые песни о главном». Юрий Сапрыкин объясняет, как этот проект помогает нам понять историю России

Ровно 25 лет назад, в ночь на 1 января 1996 года, Общественное российское телевидение (нынешний Первый канал) показало «Старые песни о главном» — фильм, ставший началом знаменитого музыкального цикла. Принято считать, что этот милый мюзикл, в котором эстрадные звезды 1990-х перепевают доперестроечные шлягеры, символизирует примирение постсоветской России со своим советским прошлым (и в дальнейшем это примирение даже слишком далеко зашло). Так ли это? По просьбе «Медузы» на этот вопрос отвечает руководитель проекта «Полка» Юрий Сапрыкин.

В ночь на 1 января 1996 года умиротворяющий новогодний голос Ипполита из «Иронии судьбы» произнес «Общественное российское телевидение представляет…», Леонид Агутин подкрутил кудрявый чуб, девичье трио в цветастых сарафанах — Алена Апина (звеньевая полеводческой бригады), Наташа Королева (дочь председателя) и Лада Дэнс (разбитная разведенка) — затянуло «Вот кто-то с горочки спустился», и началось.

Что именно началось, тогда еще не было понятно: вряд ли кто-то из зрителей подумал в ту секунду, что вот, наступила новая эра — скорее, наоборот. Один из создателей судьбоносного шоу Леонид Парфенов вспоминал, что идею для названия программы подсказала песня группы «Браво» — «он пропоет мне новую песню о главном». Оставалось лишь заменить одно слово: с двенадцатым ударом курантов «новые песни» стали «старыми».

Авторы «Старых песен о главном» неоднократно рассказывали, что идея шоу появилась почти случайно: Константин Эрнст и Леонид Парфенов снимали фильм об Алле Пугачевой и заметили, что на ее концертах самыми бурными овациями сопровождаются не собственные ее хиты вроде «Миллиона алых роз», а песня из советского фильма «Простая история» с Нонной Мордюковой. В оригинале ее за кадром поет оперная певица Валентина Левко: «Жить без любви, быть может, просто, но как на свете без любви прожить».

В репертуаре Пугачевой середины 1990-х это вставной номер, одинокий трибьют ушедшей советской эпохе; перепевать советские песни в это время как-то было не принято, а для нового европеизированного поп-поколения — Преснякова, Ветлицкой, Алены Свиридовой и «Морального кодекса» — и вовсе немыслимо. Эрнст и Парфенов тоже принадлежат к новому европеизированному поколению: первый известен по программе «Матадор», где рассказывает широкому зрителю про непостижимых Генсбура, Годара и Фассбиндера, второй — автор еженедельного итогового выпуска неполитических новостей «Намедни», сделанного на принципиально несоветском языке. В портфолио Парфенова — еще и серия программ «Портрет на фоне» об иконах советской поп-культуры: с новой лаконично-иронической интонацией — об имперских эстрадных титанах, вроде Зыкиной и Магомаева.

Новое музыкальное шоу в логике его создателей — в какой-то степени постмодернистская игра, соединение несоединимого, кооперативной попсы и большого имперского стиля, группы «Дюна» и «Кубанских казаков». Постмодернизм, но не только: это еще и угадывание тайных желаний аудитории: постсоветская культура за пять лет не создала ничего сопоставимого с советским песенно-кинематографическим каноном, мексиканские сериалы и хиты Алены Апиной уже наскучили, душа просит чего-то родного.

Впрочем, есть в «Старых песнях» еще один компонент — назовем его терапевтическим, — который, видимо, и произвел эффект такого оглушительного, как сказали бы сегодня, хлопка. 

СПГ невозможно воспринимать вне телевизионного и политического контекста середины 1990-х, и внутри этой истории у сенсационного новогоднего концерта — особая роль. Конец 1995-го — это еще и конец первого президентского срока Ельцина, пятилетки, за которую страна прошла путь от коллективной надежды до общенациональной депрессии. Сгоревшие накопления, закрытые заводы и НИИ, бабушки, продающие хлеб вдоль обочин, чтобы хоть как-то себя прокормить. Непуганые советские люди, по привычке доверяющие телевизору, становятся жертвами адского лохотрона: «две „Волги“ за каждый ваучер», «ты не халявщик, ты партнер», «мы сидим, а денежки идут».

Новая поп-культура свободной России — те самые «Богатые тоже плачут» и «Юбочка из плюша» — выглядит столь же притягательной, сколь и унизительной. Москвичи в 1991-м защищают Белый дом от коммунистического реванша — а спустя два года выходят на улицы требовать коммунистического реванша. А потом голосуют на выборах за ЛДПР. А еще через два года — за коммунистов. Место веры в многообещающее будущее занимает желание укрыться в надежном прошлом. А тут еще и первая чеченская, и первые большие теракты. Страна подавлена и деморализована, страну нужно лечить. 

Строго говоря, появление «Старых песен» в телеэфире не было такой уж сенсацией: ностальгический новогодний концерт во многом воспринимается как расширенная версия «Русского проекта», кампании социальной рекламы с ностальгически-советским оттенком, которая возникла в эфире ОРТ в середине 1995-го. Мы видим в этих роликах узнаваемо советских людей в узнаваемо советском антураже, и это уже не «совки» и не «Шариковы», как принято было говорить в постперестроечном запале; не рудименты прошлого, которые должны стыдиться собственного убожества — это хорошие добрые честные люди, такие же, зритель, как ты.

Зиновий Гердт вспоминает в метро, как писал девушке на стекле «Я тебя люблю». Нонна Мордюкова — путейщица в оранжевом жилете — ругается, а потом мирится со своей товаркой Риммой Марковой. Евгений Сидихин и Николай Олялин за рулем комбайна обсуждают, успеют ли убрать зерно до дождя. Обязательно успеем, все будет хорошо, мы вас любим — утешает закадровый голос.

Не решившись развернуть программу декоммунизации, пережив конфронтацию с «красно-коричневыми», власть очевидным образом берет курс на примирение. И ролики «Русского проекта», и музыкальные номера «Старых песен» должны смягчить социальные раны недвусмысленным сообщением: мы все дети одной страны, между ее советским и постсоветским периодом нет непроходимой пропасти, мы берем с собою в будущее все хорошее — и Мордюкову, и Гердта, и теплоту человеческих отношений, и мягкие интонации советских фильмов, и конечно, любимые застольные песни.

Алармистски настроенные публицисты видят в этой примирительной эстетике игру на поле зюгановского электората; действительно, любой из номеров «Старых песен» идеально подходит на роль предвыборного гимна КПРФ — но если в этих шоу и присутствовал политтехнологический расчет, он был гораздо тоньше. В предстоящей президентской кампании подконтрольные олигархам медиа будут изображать Зюганова вовсе не как героя доброго советского кино, а как демона-разрушителя, готового уничтожить едва наметившуюся стабильность, лишить россиян, например, по праву завоеванной ими еды. Будущее избрание Ельцина в этой логике — такая же гарантия от потрясений, преодоление разрыва между эпохами, как мостик от Марины Ладыниной к Кристине Орбакайте, проложенный в «Старых песнях».

Культурные приметы новой эры, которая символически началась со «Старых песен», многократно описаны: игра с ностальгией по советскому оказалась настолько успешной, что стала с тех пор несущей конструкцией официальной культуры. Именно в этот момент, в ночь на 1 января 1996 года (и безотносительно к тогдашним намерениям авторов шоу), возникает хорошо знакомый нам мир бесконечно воспроизводящейся поп-культурной ностальгии — концерты с римейками старых хитов, фильмы о героях советского прошлого, линейка обязательных гайдаевских комедий в телеэфире под праздники, погруженный в прошлое прайм-тайм госканалов, где личная жизнь Эдиты Пьехи продолжает быть такой же первостепенной важности темой, как козни Госдепа в ближнем зарубежье.

В каком-то смысле в этой точке возникает само понимание российской истории как коллажа из несовместимых фигур и цитат, объединенных в фантомном бесконфликтном прошлом; в этом пространстве нет разницы между Шульженко и Ладой Дэнс, или между Николаем II и Сталиным. Эта эклектика — и есть наша коллективная идентичность. Что бы ни говорили патриоты-реконструкторы, именно «Старые песни о главном» идеально сформулировали постсоветский культурный код (задолго до появления самого этого термина): настоящей «скрепой», объединяющей нацию в новой России, воплощением подлинных традиционных ценностей оказались не князь Владимир, не Петр с Февронией и не Пушкин с Толстым — а советская эстрада и кино, свойственное им ощущение «теплоты» и «задушевности», цитаты из фильмов и песен той эпохи, превратившиеся в мемы (опять же, задолго до появления этого термина).

Запрос на «задушевность» был тем более сильным, чем меньше «теплоты» оставалось в реальном мире: 1990 и 2000-е стали временем социальной атомизации, разрушения бытовой солидарности и взаимопомощи. Ностальгические кавер-версии и кинопоказы стали чем-то вроде социальной анестезии, позволяющей не замечать очевидного факта — в новой реальности много хорошего, но она ничем и никак не похожа на милую нелепую вселенную с новогодними походами в баню и заливной рыбой на третьей улице Строителей. Ностальгия по модели «Старых песен» — не отчаянное и обреченное желание «вернуть все назад» и не меланхолическое переживание невозможности возвращения к старому, а чистая иллюзия, фантомное ощущение «длящегося прошлого», в котором любые социальные и технологические изменения застывают в неизменном новогоднем заливном.

Именно этот набор ностальгических референсов, конечно, не вечен: поколение 2010-х вместо того, чтобы очередной раз пролить ностальгическую слезу над гитарным перебором «Мне нравится, что вы больны не мной», строчит посты о том, как могла Надя выбрать этого токсичного мудака. У нового поколения — новые объекты ностальгии: вместо цитат из Гайдая — цитаты из «Брата», вместо Кристалинской — Буланова, новым продолжающимся прошлым становятся 1990-е, или же обобщенный поздне/постсоветский мир, как в сериале «Внутри Лапенко».

Можно, конечно, предположить, что новое поколение работает с прошлым иначе, чем авторы «Старых песен», что их ностальгия пропущена через фильтры метамодерна и постиронии, «бумерам не понять» — хотя за всем этим концептуальным аппаратом скрывается ровно то же самое настроение, что считывалось в «Старых песнях о главном» в момент их выхода: желание провалиться, как в уютное кресло, в знакомые мотивы и образы — и одновременно иронически от них отстраниться; то, что на месте накладного чуба Леонида Агутина теперь приклеенные усы Александра Гудкова, сути дела не меняет. Вот кто-то с горочки спустился, крепче за баранку держись, шофер, приветливые лица, огоньки веселых глаз. Дуб — дерево, роза — цветок, Пугачева — певица, смерть неизбежна.