У российских чиновников и миллиардеров — острый «комплекс самозванцев». Чтобы справиться с ним, они покупают диссертации и ставят памятники Андрей Курилкин — о том, как это устроено
Есть страны, где споры идут о сносах памятников, а есть — где пространства заселяются все новыми и новыми фигурами на постаментах. В Москве монументальная культура развивается особенно интенсивно. В декабрьских новостях: спор о памятнике Владимиру Этушу, решение об установке памятника Иосифу Кобзону, готовность Зураба Церетели возвести памятник Валентину Гафту, открытие памятника Олегу Табакову (под названием «Атом Солнца»). Одновременно руководители Российского союза промышленников и предпринимателей, объединяющего миллиардеров страны, ведут борьбу против «Последнего адреса» — проекта увековечивания памяти жертв сталинских репрессий. В рубрике «Идеи» Андрей Курилкин, продюсер и издатель, директор InLiberty, автор проекта «Новые памятники для новой истории», объясняет, что создатели новых монументов хотят сказать обществу — и что заставляют забыть.
Редактор рубрики «Идеи» Максим Трудолюбов
Памятники — стационарные объекты, но в переломные моменты истории они приходят в движение. Их свергают с постаментов, начинают передвигать или вносить в них изменения. Часть свергнутых символов советского прошлого «живут» в Москве в парке «Музеон», но в огромном большинстве случаев они остаются на своих местах.
В России памятники не сносятся, а бесконечно строятся, причем в формах «фигур на постаментах», которые во многих других странах стали архаикой. Мне всегда казалось, что эти молчаливые фигуры очень красноречивы и многое говорят нам о состоянии российского общества и его отношениях с прошлым.
Очень точно и остроумно сформулировать, что именно они говорят, сумел издатель и продюсер Андрей Курилкин, давно интересующийся мемориальной культурой и альтернативными взглядами на российскую историю. Надеюсь, что его аргументы обогатят нужную и недостаточно содержательную общественную дискуссию о памятниках.
Установка и снос любого памятника, какому бы давнему событию или герою он ни был посвящен, это не просто увековечивание чьих-то исторических заслуг или отказ от их признания — но способ, которым общество или его часть думает и рассказывает о себе, своих основаниях.
Постсоветская Россия не знала антиколониального «ленинопада» бывших советских республик, однако тысячи памятников Ленину и «славе КПСС» здесь ждала еще более жестокая судьба: они перестали быть символами, лишились своего содержания и заряда, превратившись в курьезы блошиного рынка; их некому сносить, потому что они ничего не значат и ни у кого не вызывают сильных чувств.
Есть памятники, которые вызывают сильные чувства
Существуют памятники, которые возникают стихийно, без санкции властей и потому не являются частью официальной мемориальной политики, — народные мемориалы. Яркий пример — мемориал на месте убийства политика Бориса Немцова на Большом Москворецком мосту в Москве. Такие памятники поддерживаются волонтерами и нередко существуют в мерцающем режиме: власти их сносят — люди возвращают на место. Эти мемориалы знаменуют собой спор о самом недавнем прошлом в режиме реального времени. Стихийный памятник 31-летнему минчанину Роману Бондаренко стал одним из символов белорусского протеста.
Иногда стихийный мемориал может быть зафиксирован: стена памяти медиков, погибших от коронавируса в Санкт-Петербурге, изначально представляла собой фотографии погибших, вывешенные на строительном заборе. Памятник был демонтирован, но уже есть план создания постоянного монумента, который будет построен на набережной Карповки напротив Медицинского университета им. Павлова.
Считается, что выросшая на месте советской официозная культура нынешней России — а памятники по умолчанию являются ее частью, потому что их невозможно возвести без одобрения чиновников, — тоже полностью подчинена государственной идеологии, то есть на этот раз мифу о победе в войне, кольце врагов, пятой колонне и национальном единстве. Это так, но только отчасти. В действительности новых памятников, призванных подпирать государственную идеологию, не так много. Не меньшее число новых монументов утверждает другой, не государственный, а социальный миф — и это миф о российской «меритократии», о том, что российская элита заслужила свое высокое положение.
Российское общество лишено мифологии, которая увязывала бы социальные достижения и моральные ценности. Вы можете обладать огромным состоянием или сделать головокружительную бюрократическую карьеру (сегодня это часто одно и то же), но не сможете перевести этот успех на язык ценностей. Вы будете ощущать колоссальный дефицит символического признания. Этот разлад между символической и социальной механикой начался в позднесоветские годы, но в новой России, с ростом состояний и разветвлением бюрократических траекторий, достиг грандиозных масштабов.
С этим, между прочим, связана неудержимая тяга российского начальства к научным степеням. Звание кандидата или доктора наук давно утратило значение в академической среде и уж тем более не дает своему обладателю никаких экономических преимуществ за пределами вуза, однако остается способом добавить к высокому административному положению хоть какой-то символический вес. Как в знаменитом монологе Михаила Жванецкого: «Я тебя уважаю. Ты меня уважаешь. Мы с тобой уважаемые люди». Памятники — еще один способ, с помощью которого российская элита борется с дефицитом социальной легитимности и доказывает свою символическую состоятельность.
Кому стали ставить памятники в постсоветское время
Политолог Алексей Макаркин, многие годы изучающий монументальную культуру, считает, что в постсоветские годы в России сложился «монументальный партикуляризм» (партикуляризм — стремление к обособлению).
После краха СССР центр отказался от контроля над «партийной линией» в монументальной пропаганде: право выбора тех, кому следовало поставить памятники, было передано региональным властям. Регионы в устанавливаемых ими памятниках стараются, насколько это возможно, показать свою «самость», не вступая при этом в конфликт с центром.
Яркий пример — Рязань. Бывший командующий воздушно-десантными войсками Георгий Шпак, пока был в 2005–2007 годах губернатором региона, возвел три конных памятника. Святой Георгий Победоносец и легендарный рязанский полководец Евпатий Коловрат теоретически могли бы стать персонажами памятников и в имперской России (а Евпатий — и в советской, где описание его подвигов входило в школьную программу). Третий памятник эпохи Шпака выглядит шокирующе для людей, воспринявших советскую версию истории, — это князь Олег Рязанский, фигурировавший в популярной исторической литературе в роли «предателя» и союзника хана Мамая перед Куликовской битвой.
Наследием эксцентричного губернатора Республики Марий Эл Леонида Маркелова остаются установленные в Йошкар-Оле памятники Лоренцо Медичи, Грейс Келли и князю Монако Ренье III.
Новые памятники транслируют идею успеха как такового, определенного не качественным, а как будто каким-то формальным, количественным образом. В ноябре, несмотря на сопротивление общественности, в Москве был установлен памятник Каро Алабяну, советскому архитектурному функционеру, гонителю Константина Мельникова и Ивана Леонидова, главных визионеров русской архитектуры XX века.
Репутация Алабяна совершенно однозначна, но это не помешало поддержать проект главному архитектурному чиновнику сегодняшней Москвы. «Несколько неправильно относиться к этому памятнику как к памятнику архитектору, — заявил он. — Я бы рассматривал его как памятник известному армянину, который к тому же и архитектор». Не так важно, что именно ты сделал, известность, регалии, пресловутое «официальное положение», успех сам по себе — говорят нам современные монументы — это и есть твоя заслуга. Неслучайно так много новых монументов посвящено актерам — безусловным знаменитостям, «народным любимцам», которых мы знаем и судим по их ролям — но о реальной жизни которых почти ничего не ведаем. Призванные заполнить символические пустоты, эти памятники сами становятся знаками пустоты.
Возможность других памятников, стоящих на других идеологических постаментах, воспринимается элитами как угроза самим основаниям общества. Российский союз промышленников и предпринимателей (РСПП), который объединяет самых богатых людей страны, не первый год не дает проекту «Последний адрес» установить на своем здании мемориальные таблички, посвященные памяти его жителей, репрессированных в сталинские годы.
Вице-президент союза Дмитрий Кузьмин объяснил, почему нельзя помнить любого — и кто именно достоин памяти: среди «пострадавших от репрессий, найдутся [лишь] единицы известных, заслуженно уважаемых в нашем обществе людей… Увековечивать надо за заслуги». Упорство, с которым клуб миллиардеров борется с «незаслуженной» памятью, можно понять. История, которую напишут не победители, а «проигравшие», может не придавать их победам никакого значения.
Представление о том, что все памятники советского времени в странах бывшего социалистического блока были снесены, на самом деле неверно. На фоне широко освещавшихся случаев «иконоборчества» (в частности, «ленинопада»), в мире продолжает существовать огромное количество мемориалов, в особенности мемориалов, связанных со Второй мировой войной. Появляются и новые. Объясняет исследователь мемориальной культуры, научный сотрудник Эйнштейновского форума в Потсдаме Михаил Габович:
«Военные мемориалы — особая статья. Они нередко вызывают конфликты, поскольку отсылают к событиям, интерпретация которых может меняться в зависимости от национальных приоритетов. Но многие памятники, связанные с войной и советской армией, защищены Женевской конвенцией и двусторонними договорами между странами, в частности, между Россией и Украиной.
Положения многих из договоров, впрочем, достаточно расплывчаты, так что памятники подвергаются изменениям, например, с постамента исчезает слово „советский“ или фигуры солдат раскрашиваются в цвета национальных флагов».
Между тем за постсоветские годы возникло немало новых мемориалов советским солдатам, причем не только на бывшем советском пространстве, но в США, Израиле и Китае. Некоторые из них финансировались российскими госструктурами, а некоторые — частными донорами из России и Казахстана или русскоязычными иммигрантами.
Подробнее об этом можно узнать из этой статьи, а еще подробнее — из сборника, составленного Габовичем: «Памятник и праздник: этнография Дня Победы».
Боязнь будущего, в котором тебя могут разоблачить и отменить, проецируется и в прошлое. Отсюда идея единого учебника, кампания по борьбе с так называемыми фальсификациями истории: если историю пересматривают сегодня, ее могут пересмотреть и завтра. Поэтому оценка начальственных подвигов должна быть неизменной — неизменно хорошей. Церетелевская аллея правителей России в Петроверигском переулке соединяет и уравнивает Петра I и Константина Черненко, Николая II и Владимира Ленина. Их историческая роль и личные качества не имеют никакого значения, главное и единственное — это их формальный статус.
Выступая на открытии памятника Евгению Примакову осенью 2019 года, Владимир Путин назвал его «человеком огромного масштаба и неисчерпаемой внутренней силы». Нет сомнений, что все присутствующие на торжественной церемонии хорошо помнили, какими способами была уничтожена политическая карьера этого «великого гражданина России», когда тот попытался конкурировать с Путиным на парламентских выборах 1999 года. Спустя 20 лет растоптанный соперник с его бесконечным списком должностей и регалий оказался лучшей кандидатурой для памятника госэлитам как таковым.
Постсоветский памятник как будто выводит своего героя и его время из зоны сомнений и споров, учреждает пространство, не подсудное морали современников и потомков. Это пантеон — но важны не его герои, а сама идея пантеона, мечта о превращении изменчивой истории в монолитную вечность. Рукотворный монумент все же понадежнее. Высшая правда сегодня — не в моральной оценке, а в отказе от нее.
Андрей Курилкин, специально для «Медузы»