В США умер историк Стивен Коэн. Он верил в социализм, боролся за сближение России и Америки, а в конце жизни стал любимцем путинской пропаганды

18 сентября в США в возрасте 81 года умер историк Стивен Коэн. В годы перестройки его работы о ранней советской истории, переведенные на русский язык, повлияли на осмысление сталинизма в СССР. В нулевые и особенно 2010-е он, однако, стал любимцем путинской пропаганды и разочаровал многих людей либеральных взглядов — как в России, так и в США. По просьбе «Медузы» профессор Европейского университета в Санкт-Петербурге Иван Курилла, автор книги «Заклятые друзья. История мнений, фантазий, контактов, взаимо (не)понимания России и США», рассказывает о вкладе Коэна в историческую науку и общественные дискуссии в Америке и России.

Стивен Коэн принадлежал к поколению американских русистов, выдвинувшихся в науке в 1960-е годы и бросивших вызов стереотипам о Советском Союзе. «Ревизионисты» критиковали жесткую линию Запада и считали, что конструктивное взаимодействие с Москвой усилит реформаторские элементы в советском руководстве. Они с энтузиазмом поддержали политику разрядки в 1970-е, когда их рекомендации оказались, как им представлялось, услышанными.

Коэн оказался среди тех историков, которые пересматривали восприятие советского прошлого, чтобы изменить отношение к советскому настоящему. Представители старшего поколения американских русистов — эмигрантов из России (как, например, Михаил Карпович) — утверждали, что, если бы не Первая мировая война, Россия бы превратилась в современную демократическую страну. Коэн перенес эту логику на следующее десятилетие: если бы не Сталин, в СССР могли построить настоящий социализм.

Его книга «Бухарин» (1973 год) оказалась вызовом господствующей в США последовательно антисоветской научной ортодоксии, однако вызвала в основном позитивные рецензии коллег-историков. Американских ученых 1970-х годов заинтересовало предположение, что советский социализм может быть привлекательным, а проблема СССР не в самой левой идее, а в способе ее воплощения.

Идеи Бухарина Коэн рассматривал как альтернативу сталинскому пониманию социализма. Более того, он готов был описывать всю советскую историю как выбор между путем Сталина и путем Бухарина. Понятно, что в реформах Никиты Хрущева ему виделись элементы бухаринского подхода. Историк был уверен, что реформаторы в конце концов вернутся к власти в Москве — а США не должны помешать этому, оказывая на СССР слишком сильное давление, усиливающее «ястребов» в советском руководстве. 

Однако после ухода в 1974 году с поста президента Ричарда Никсона, который был большим сторонником разрядки, ценность советско-американской дружбы была поставлена под сомнение, а при президенте Джимми Картере разрядку и вовсе свернули. С этого времени Коэн посвятил значительную часть своей деятельности продвижению идеи сближения двух стран. Он стал одним из основателей «Американского комитета за советско-американское согласие» и резко критиковал администрацию Картера.

В первые годы перестройки книга Коэна о Бухарине, изданная на русском языке массовым тиражом, знаменовала собой обновление замшелого сталинистского нарратива о ранней истории Советской России, который был лишь чуть подрихтован XX съездом КПСС (на котором впервые публично осудили культ личности Сталина). Коэн доказывал, что сталинский путь развития СССР не был единственно возможным и что именно Бухарин обозначил альтернативу — развитие социализма без репрессий и с допуском частной инициативы. Победи Бухарин — и в стране бы построили «социализм с человеческим лицом», как писали в годы публикации перевода (или задолго до китайцев был бы пройден «китайский путь», как это называют сейчас). Это было совершенно созвучно духу эпохи.

Не только идеологи перестройки увидели в Коэне союзника — он сам проникся глубоким уважением к Михаилу Горбачеву, видя в нем политика, возвращавшего страну на путь, указанный героем его книги. Коэна приглашали в советские телепередачи, он оказался на трибуне около мавзолея во время парада 1989 года. 

Но вскоре российский дискурс пошел дальше, порвав не только со сталинизмом, но и вообще с социализмом, у которого, как писали новые властители дум, не бывает «человеческого лица». После распада СССР Коэн критиковал Бориса Ельцина (в сравнении с Горбачевым) и на некоторое время потерял былую популярность в России, хотя его книги исправно издавала и издает Ассоциация исследователей российского общества АИРО-XXI.

В конце 1990-х Коэн вновь сосредоточился на США, и это привело к новому всплеску интереса к ученому. Главной темой публичных выступлений историка в нулевые и 2010-е стали ошибки, допущенные американскими администрациями во взаимодействии с Россией после 1991 года. Коэн оправдывал политику Путина, утверждая, что она стала закономерным ответом на политические условия, в которые поставили его Соединенные Штаты.

Особенно сильно против общественного мнения Коэн пошел в 2014–2015 годах, когда фактически повторял утверждения кремлевской пропаганды об Украине и российско-украинском конфликте. После избрания Дональда Трампа Коэн без устали оспаривал американскую аксиому о российском вмешательстве в выборы — и надеялся, что Трамп и Путин смогут договориться. В России его работы путинские пропагандисты начали использовать как подспорье. Особенно популярной оказалась книга «Провал крестового похода: США и трагедия посткоммунистической России», написанная им в конце 1990-х на волне разочарования ролью Америки в российских реформах.

В результате Коэн раздражал американских демократов и российских либералов: одних — как сторонник Трампа, других — как «путинферштеер». Американские левые тоже с настороженностью относились к профессору, женатому на Катрине ван ден Хьювел — наследнице миллионов Жюля Стейна, основателя звукозаписывающей фирмы MCA Records. Даже несмотря на то, что они шли не только на поддержку Коэна, но и на издание важного левого журнала The Nation (который, впрочем, стал для него главной публичной трибуной).

На самом деле эта настороженность левых в отношении Коэна была не до конца оправданной. Ведь на самом деле его интересовала прежде всего внутренняя политика США, а деградация российско-американских отношений служила лишь поводом для того, чтобы осудить тех, кто отвечал за американский политический курс — и не смог реализовать надежды, витавшие в воздухе во времена перестройки.

Неудивительно, что близкой к Коэну точки зрения придерживается еще один американец, известный в России с тех же времен, — Джек Мэтлок, посол США в СССР при Рейгане (его позиция, правда, дипломатически более выверена — и Мэтлок, насколько мне известно, критикуя Вашингтон, не оправдывал Москву). В России внутриполитический аспект позиции Коэна также почти не считывается: противники Путина автоматически зачислили его в лоялисты, не замечая, что сама современная российская политика интересовала его постольку-поскольку.

В итоге позиция Коэна оказалась настолько проблематичной для спокойного восприятия, что даже в американской академической среде, которая сочувственно приняла его ранние работы, он оказался в меньшинстве. Несколько лет назад историк направил семейные деньги на грант для диссертаций по русской истории, предложив назвать его стипендией Коэна — Такера, в честь себя и своего учителя Роберта Такера. Ассоциация исследователей славянства и Восточной Европы (ASEEES) пыталась уговорить Коэна снять собственное имя, оставив стипендию, однако потом все же согласилась на его условия. Это, в свою очередь, привело к публичным протестам ряда ученых и даже выходу некоторых из них из главной американской научной организации по изучению региона (к слову, в России совместно с АИРО-XXI Коэн тоже учредил серию «Первая монография» — для публикации работ молодых исследователей, она также финансировалась из средств его семьи).

Между тем, какими бы ни были политические взгляды Коэна, он был вправе говорить, что его имя значимо для исторической науки. С самых первых книг Коэн бросал вызов «телеологичности» научной истории, о которой писал еще Йохан Хейзинга, — то есть идее, будто все события прошлого только и могли привести к тому варианту настоящего, который нам знаком; все закономерно — и не могло быть никаких иных вариантов. Такой взгляд отрицает свободу воли и возможность бороться за лучшее будущее: если «законы истории» действуют неумолимо, все предрешено. Коэн же с самого начала посвятил себя изучению альтернатив и «развилок».

Каким был был Советский Союз, победи во внутрипартийной борьбе Бухарин, а не Сталин? Вопрос, невозможный до перестройки и не очень интересный после нее, но очень важный для нашего восприятия прошлого, а вместе с ним — и настоящего. Ведь если такая постановка вопроса в принципе допустима, закономерен и следующий вопрос (и Коэн его явно формулировал): что было бы, победи не Ельцин, а Горбачев? Куда зашла бы перестройка, не будь она прервана путчем и распадом СССР? Наконец, могло ли и постсоветское развитие России тоже пойти по другому пути? Могло ли влияние Америки на Россию быть более плодотворным, если бы она придерживалась другой политики?

Даже если нас не устраивают ответы самого Коэна, нужно искать какие-то еще. Подлинная проблема в том, что сама постановка вопросов слишком неудобна. Ведь возможность другого поворота на историческом перекрестке и заставляет анализировать сделанный в прошлом выбор, и побуждает к активному участию в политике, чтобы обеспечить лучшее будущее. А участие далеко не всегда комфортно, легче все списать на непреодолимую силу внешних обстоятельств.

Да, наверное, Стивен Коэн был не совсем точен, говоря о перспективах СССР в 1929 или 1991 году. Вероятно, он неверно оценивал и политику Путина. Но в чем ему не откажешь — это в смелости идти против общественного мнения и мнения большинства коллег. 

Еще до русской революции, в конце XIX века, в США сформировались три традиции отношения к России. Одну, сторонники которой называли себя «реалистами», представлял в конце XX века Ричард Пайпс: для него наша страна не менялась и в некотором смысле сегодняшняя Россия воспроизводит СССР, который, в свою очередь, воспроизводил императорскую Россию. Другой линии — «друзей русской свободы» — придерживается, например, недавний посол США в России Майкл Макфол, для которого стремящееся к свободе российское общество борется с подавляющим его государством.

Коэн был сторонником третьего подхода, согласно которому Россия может меняться, а ее опыт, отличающийся от западного, может оказаться важным самостоятельным уроком для остального мира. Такие, как Коэн, называли себя «русофилами». И они всегда были в меньшинстве.

С этими взглядами примерно коррелируют и три подхода американской дипломатии: либо сдерживание России, либо способствование демократизации — либо, наконец, отказ от всякой активной политики на российском направлении. Потому что, считают сторонники последнего подхода, любая активность Америки всякий раз превращалась в «миссионерство» или в «крестовый поход».

Опубликованные в августе 2020 года в американском издании Politico и бурно обсуждавшиеся письма дипломатов и ученых о том, как исправить российско-американские отношения, вполне четко отражали позиции первых двух идейных лагерей. Не хватало третьего письма. После смерти Коэна трудно сказать, кто его напишет.