Документалист Андрей Грязев этой осенью представит на фестивале документального кино «Артдокфест» свой фильм «Котлован». Картина состоит целиком из видеообращений простых граждан к Путину, размещенных на ютьюбе с 2010 по 2020 год. Россияне просят президента отремонтировать дорогу, остановить вырубку леса, дать новое жилье взамен аварийного, повысить зарплату. К нему обращаются многодетные матери, инвалиды, военные, пенсионеры, дети, экоактивисты. Путина умоляют, перед ним становятся на колени, требуют справедливости или проклинают. Предыдущий фильм Грязева «Завтра» — документальный портрет арт-группы «Война» — вышел в 2012 году, и был плохо принят героями, но получил несколько кинопремий в США, Европе и России. Андрей Грязев рассказал «Медузе», почему после «Завтра» он разочаровался в документальном кино, кто главный герой фильма «Котлован» и как он совмещает профессию тренера фигурного катания с производством кино.

— Как появилась необычная форма фильма «Котлован»? Он целиком составлен из роликов, выложенных на ютьюб.

— В нашей стране очень сложно снимать честное документальное кино, которое передает дух времени, на него не найдешь бюджет и мало где покажешь. А мне хотелось найти универсальный и простой шаблон, который мог бы взять любой человек и на его основе создать свое высказывание. Я бороздил интернет и постепенно стал обращать внимание на огромное количество роликов с обращениями к президенту. Многие [выкладывают] даже не с целью получить материальные блага и решить какие-то вопросы, для большинства это — безадресный крик души, какое-то пространство отчаяния, не предполагающее диалога.

Я представить не мог, как много этих роликов. Когда я стал целенаправленно этим заниматься, то за два месяца набрал 80 часов материала. Я не брал видео провокационные, записанные специально для сбора лайков, и те, где люди просто читают свои просьбы по бумажке. Я собирал ролики, в которых чувствуется оголенный нерв, безысходность, эмоция. Я изучал героев, их истории, чем они живут, почему записали это видео. И чем больше я узнавал этих персонажей, тем больше погружался на дно какого-то котлована их отчаяния. 

Отсюда и родилась эта идея: закольцевать все с помощью метафоры котлована, на самом дне которого мы живем, из которого до поверхности не долетают самые громкие крики, в котором нет никакого диалога с миром.

— В титрах фильма вы указаны как режиссер, но при этом сами ничего не снимали.

— Да, фильм целиком сделан из готовых интернет-обращений разных людей к Путину. Легкость его структуры созвучна тому, как люди приходят на выставку современного искусства, смотрят на простоту формы и говорят — я тоже так смогу. Я этого и добивался.

— Человек, записывающий послание к Путину, доведен до крайней степени безысходности?

— Конечно, он не просто так берет камеру. Каждый из этих людей проходил со своей проблемой огромное количество инстанций, получал тонны отписок. Его проблема не решается, заседает внутри и гложет. Если на Западе со своей эмоциональной проблемой идут к психологу, у нас таких традиций нет. И человеку нужно выплеснуть эту эмоцию. Он уже не думает о том, чтобы решить проблему, ему необходимо заявить, что вот он я, я — жив, я существую. Если кто-нибудь видит меня и слышит, пожалуйста, распространите это видео любым способом! Чтобы я существовал!

В фильм вошло около 150 обращений, и я не стал их компоновать по принципу «эти люди просят квартиру, эти — дорогу, эти говорят про экологию». Я монтировал по эмоциональной шкале, от безнадеги, упадничества, до юмора, абсурда. Через эти эмоциональные горки я веду зрителя к финалу на протяжении 70 минут. Каждому из своих героев я сочувствовал. Думаю, моя работа как документалиста и гражданина своей страны, заключается в том, чтобы этот материал сохранить и оставить нашей в памяти. Это срез целого десятилетия в жизни страны, с 2010 по 2020 годы. 

Кстати, в этой хронологии есть пропуск — за 2014 год таких роликов в сети почти нет. Предполагаю, что это связано с событиями в Крыму и Олимпийскими играми в Сочи. Может быть, политическая цензура убирала в тот год подобные видео, чтобы зачистить протестное пространство, а может быть массовая эйфория тогда дала людям искусственное чувство, что все в стране налаживается, можно перебиться и все скоро пойдет хорошо. Но уже следующий, 2015 год показал, что проблемы никуда не делись, и люди продолжили требовать, выкладывать видео. С тех пор таких обращений становится больше. 2020 год — рекордный по количеству таких роликов.

— Я заметила, что чувствую досаду, когда вижу людей, которые записывают послания Путину, вместо того, чтобы делать что-то реальное.

— Да, у людей в нашей стране есть синдром выученной беспомощности. Без знания истории мы не сможем избавиться от этого синдрома, не сможем учиться на своих ошибках. Мы должны помнить, откуда мы идем, чтобы понимать, куда мы идем. А то будет как у Платонова в романе, там спросили: «Девочка, ты кто такая будешь?», а она ответила: «Я никто». Гражданское общество начинается с осознания, что мы не никто, а единый голос, который может звучать. 

Авторы роликов называют общество, народ словом «они», а не «мы». Мол, вот я решился заявить о себе, а «они» почему-то молчат. Этим фильмом я хотел подчеркнуть, что несмотря на личные проблемы, все эти люди не одиноки. Это то гражданское общество, какое сейчас сформировалось в нашей стране. Государство заинтересовано в том, чтобы поддерживать у людей иллюзию одиночества, их оторванности от остальных. Если в обществе нет эмпатии, то у государства возникает монополия на защиту и поддержку гражданина. Государство пытается показать, что только оно может решать проблемы. 

— Но есть ли хоть какой-то смысл в таких обращениях?

— Это вечный спор. Нужно ли ходить на голосование, которое ничего не решает? Выходить на митинги и демонстрации, которые ни к чему не ведут? Бездействие преступно в любом случае, нужно действовать, говорить, выходить. Движение рождает жизнь, так человек показывает, что существует.

— Такой ролик — тоже действие?

— Да. Абсолютно.

— Кажется, что герои противопоставляют некое злое правительство, которое не решает их проблемы, довело их до такого безысходного состояния, и доброго Путина, который просто не в курсе творящейся несправедливости. 

— Да, чем дальше герой от Москвы, тем он сильнее уверен, что его голос просто не проходит местный барьер. Люди думают — проблема местная, а если достучаться до Москвы, им помогут. Но те, кто проходил эти барьеры, они в тех же роликах говорили, что из центра все спускается обратно, и это некий замкнутый круг. Они очень правильно резюмировали, что по конституции во главе стоит президент и вертикаль власти упирается в одного человека, поэтому нет смысла говорить про местные барьеры, когда вертикаль спускается сверху. 

— Вокруг кого в вашем фильме строится драматургия? Есть стержневые персонажи?

— Я убрал таких, чтобы не делать из одной личности героя. Смысл как раз в объединении разрозненных голосов. Многие видеоролики лежат в интернете много лет, и где-то их посмотрели несколько сотен, а где-то только два человека. Я пытался их обезличивать, чтобы показать, как говорил Сурков, глубинный народ, который состоит из таких отдельных голосов. Они — как некий оркестр, который должен звучать вместе, в унисон, чтобы его услышали. 

— А вас лично какой персонаж задел особенно?

— Сложно сказать. Огромное количество материала вообще не вошло в фильм, монтажная версия была трехчасовая, потому что мне хотелось дать высказаться каждому. Но у кино есть свои драматургические правила, и зритель не усидит в зале три часа. Поэтому некоторые любимые персонажи остались за кадром.

Я вспоминаю одного блогера, он записывает даже не видеообращения к президенту, а такие ироничные видео, даже смешные, если бы не было так грустно. Он снимает видео о проблемах в своем маленьком поселке в режиме онлайн, просто идет по улице и рассказывает о них: вот дерево стоит рядом со школой, оно старое и рано или поздно упадет, а тут ходят дети. И сколько бы он ни ходил по инстанциям, ничего не меняется. Он воспринимает страну очень сжато, локально, в микромире, мне он показался очень симпатичным, может быть, этот человек станет героем моего следующего фильма. Он очень отличается своей последовательностью, системностью. В основном после каждого обращения, после крика души, наступает затишье. А у него это не останавливающийся процесс.

— Как, создавая такой фильм, не скатиться в чернуху, в чрезмерное злоупотребление человеческим отчаянием, болью?

— Чернуха появляется там, где ты не любишь своего героя. Я же изучал каждого персонажа, и когда ты так глубоко входишь в героя, волей-неволей начинаешь ему сочувствовать. Плюс, это профессиональный опыт, который появился благодаря моим предыдущим фильмам, когда я долго жил жизнью своих героев, вникал в их характеры.

— Действительно, «Котлован» созвучен вашему фильму «День шахтера», где главными героями стали люди в такой же безысходности.

— Да, та глубина внутреннего стресса, через который я прошел — близка. Когда я собрал 80 часов материала фильма «Котлован», мне хотелось одного — просто выключить экран и прекратить этот поток ужаса. Ставишь на паузу, отходишь и понимаешь, что выход возможен только в конце пути, оборвать его на середине невозможно. Если вошел в эту ситуацию, отпустит только, когда целиком проживешь, переработаешь эту рефлексию.

Поэтому я сидел круглыми сутками, монтировал без перерыва, чтобы быстрее из этого выйти. Была жизнь на психологическом пределе, на дне — в течение трех месяцев. Такая работа внутренне сильно меняет, и если не ломаешься в процессе, это делает тебя не то что бы жестким, но более закаленным.

— Смотреть этот фильм действительно тяжело, хоть он идет и не три часа, а только 70 минут, — знаешь, что хэппиэнда не будет. Трудно справиться с ощущением отчаяния, переполняет ненависть, чувство несправедливости. Таких эмоций вы ждете от зрителей?

— Я видел уже зрительские эмоции благодаря мировой премьере на Берлинском фестивале. У нас было шесть показов, приходило огромное количество зрителей из русской диаспоры, они приезжали из Швейцарии, Германии, Франции. У зрителей во время просмотра я наблюдал очень большую эмоциональную шкалу. Там есть, где смеяться, но это защитный механизм, нервный смех, который очень резко сменяется слезами. 

— Видела отзывы, что вот, мол, опять в Европе показали нас с некрасивой стороны, выставили напоказ все наши проблемы.

— Не я сделал этот фильм. Его сделала власть, а я просто собрал эти маленькие крупицы, которые вслух заявили о себе. Я не снял ни одного кадра, нет, они сами все сделали.

Когда я уже смонтировал «Котлован», то пытался найти все первоисточники, чтобы сообщить людям о фильме. Но оказалось, что значительного количества видео уже в сети нет. Моя цель — распространить эти голоса как можно шире. 

— Вы согласны с мнением, что в России нет культуры смотрения документального кино?

— Ну конечно, абсолютно согласен. Откуда она появится, эта культура, остросоциального документального кино сейчас практически нет, все резко оборвалось после 2012 года. Вспомните, какое кино было до 2010 года. Да, эти фильмы можно найти в интернете, но кто будет копаться, искать? Зрители смотрят то, что им предоставляют, а с таким количеством дезинформации и пропаганды очень сложно разобраться, какой информации можно доверять. Нужен критический взгляд, зритель должен быть начитанным, насмотренным, понимать, что хорошо, а что плохо.

К сожалению, массовый зритель этого лишен. Площадок для такого рода высказываний нет. «Артдокфест» переехал в Ригу, и в Москву докатывается только эхо фестиваля, те немногочисленные фильмы, которые по закону можно показать в России. Остро стоит проблема самоцензуры авторов, многие просто избегают резонансных тем, и документальное кино превращается в исторические передачи.

— Ваш предыдущий фильм — «Завтра» — вышел восемь лет назад. Что вы делали все это время, на что жили?

— Я тренер по фигурному катанию, благодаря этому выживаю. После фильма «Завтра» я разочаровался в документальном кино, как в жанре.

— Это из-за реакции на него ваших товарищей из арт-группы «Война»?

— Нет, из-за того, как зрители стали воспринимать документальное кино. Раньше, где-то до 2010 года, я с легкостью мог с камерой подступиться к любому герою, влезть в его жизнь, и через какое-то время он про камеру забывал. Сейчас каждый знает, что такое камера. Получить ту чистоту кадра, наблюдать, как муха на стене, чтобы герой забыл о твоем существовании, все сложнее, и с каждым разом сильнее чувствуется эта фальшь. Сегодня герой знает, что снимается фильм, и герой показывает себя для камеры другим человеком, переигрывает.

Я столкнулся с таким зрительским восприятием еще на «Дне шахтера», когда там были кадры секса, и ко мне зрители подходили и спрашивали, сколько я заплатил, сколько было дублей, как это снято, никто не мог поверить, что это снято случайно, подсмотрено. Это добивается очень длительным проживанием героев, когда они тебя не стесняются, когда они про тебя абсолютно забывают. Вот так наступило разочарование зрительским восприятием, публика считает, что если в кино показывают острые темы, то это постановка. Режиссер сталкивается с недоверием зрителя. Для документального фильма это провал. 

Я попытался поменять вектор, взявшись за игровое кино. В 2014 году мы с известным сценаристом, каннским лауреатом Олегом Негиным написали полнометражный игровой сценарий про подростковый суицид. Когда вживаешься в тему, начинаешь остро чувствовать информационное пространство, и так получилось, что мы обогнали на полтора года события 2015-го, когда в «Новой газете» вышла статья про подростковые «группы смерти». Все это время мы работали над сценарием, пытались искать копродукцию, но пока мы не смогли собрать бюджет. Каждый год я пытаюсь перезапустить этот проект.

Параллельно я снимал экспериментальное кино, которое пока лежит у меня в столе, — чтобы тренировать свой взгляд, все время находиться в поисках нового высказывания. Так что я не ушел из кино, я что-то делал и обдумывал, менялся сам, взрослел и тренировал свое видение. 

Этот год принес мне уже две премьеры, и вот третий фильм взяли на фестиваль экспериментального кино, фильм про проблему веры и религии, он называется «Храм». Он не столько про то, что происходит у нас в церкви с точки зрения организации, это меня никогда не интересовало, а про то, что происходит в голове у верующего человека, как он себя ощущает в этом пространстве. 

— Вы были профессиональным спортсменом. А как вы пришли в режиссуру?

— После своей спортивной карьеры я много лет работал артистом балета в театре ледовых миниатюр Игоря Бобрина, мы гастролировали по миру, в России появлялись два раза в год. Я видел разных людей, сталкивался с разными социальными слоями, и в качестве хобби снимал их на камеру, накапливал материал, из которого монтировал потом сюжетные истории.

Я понимал, что мир спорта не вечен, не всю жизнь будешь на льду, и с абсолютно меркантильными побуждениями решил стать режиссером монтажа, монтировать рекламу, клипы, зарабатывать на этом деньги. Я пошел учиться, дипломный фильм снял про собак: три месяца ходил за каждой бездомной собакой, которую встречал на улице. Мой мастер, профессор ВГИКа, позвал меня учиться к себе во ВГИК на режиссуру кино без экзаменов. Я не мог — у меня как раз были длительные гастроли. Но все-таки он настоял, чтобы я после них пошел учиться на Высшие курсы сценаристов и режиссеров.

— Что, как вы считаете, главное в монтаже фильма?

— Так как я сам снимал свои фильмы, был и режиссером, и автором сценария, для меня главное в монтаже — абстрагироваться от своих ипостасей, забыть, что я режиссер, сценарист и подходить к материалу с холодной головой. Есть проблема, когда свой фильм монтирует режиссер, для него каждый кадр бесценен, а я научился резать по живому.

В игровом коротком метре мне просто пришлось обратиться к себе как сценаристу и дописать несколько сцен, и потом как режиссеру доснять их, и все это только чтобы монтажера в себе успокоить. Монтаж — это очень черствая и холодная голова, это умение увидеть в материале свою историю, а не то, что замышлял сценарист или режиссер, родить историю во второй раз.