«Сейчас мы думаем: хорошо, что брат живой» Сестра арестованного за госизмену журналиста Ивана Сафронова — о его семье, погибшем отце и работе над опасными текстами. И о том, мог ли он изменить Родине

Журналист Иван Сафронов был арестован по обвинению в госизмене 7 июля — к тому моменту он несколько месяцев работал советником главы «Роскосмоса» Дмитрия Рогозина. 2 сентября срок ареста Сафронова был продлен до декабря — при этом следователи заявляют, что преследование Ивана не связано с его журналистской деятельностью, его защита настаивает на обратном. Спецкор «Медузы» Светлана Рейтер поговорила с Ириной Сафроновой (Ковязиной), старшей сестрой журналиста, о его жизни до ареста — и том, что было после.

— Вы рассчитывали на какой-то положительный результат сегодняшнего судебного заседания?

— Нет. Я не верю, что эта история… Знаете, у меня есть много надежд, но я девушка взрослая и в чудеса хоть и стараюсь верить, но их — чудес — все меньше и меньше. Вот сегодня их совсем не было. Хочется, конечно, верить, но все складывается так, как складывается.

— Вас саму на допросы часто вызывают? 

— Нет. Всего один раз пока. Наверное, все было по правилам: пришла повестка, Ваня к этому моменту был арестован. Меня не так давно допрашивали — к этому моменту брат уже отсидел большую часть своего, скажем так, первого срока (имеются в виду три месяца, на которые арестовали Ивана Сафронова в июле, — прим. «Медузы»). 

— Какие у вас с братом были отношения?

— Прекрасные. Мы с ним всегда были очень близки. То есть первые девять лет я была единственным и любимым ребенком, потом родители решили, что им мало. Родился Ваня. Период сложный — 90-е годы. Но семья у нас была эталонная — даже в те тяжелые годы они старались делать все, чтобы мы хорошо учились, чтобы были кружки и секции. Ваня, например, очень долго занимался бальными танцами, был чемпионом Москвы. Мы были с ним такими хорошими, правильно воспитанными.

— За столом — слева вилка, справа ложка.

— Да-да. Конечно, интересы у нас с Ваней были разными: девять лет большая разница. Наверное, нас очень сблизило то, что у нас погиб отец. Не сблизило даже, а очень сильно сплотило. Ване тогда было семнадцать лет, я на восьмом месяце беременности. Мама наша, которая всю жизнь была, что называется, «за мужем», чувствовала себя как на краю пропасти. Надо еще понимать, что у нас не было разделения и семья включала всех — не только моих родителей и брата, но и моего мужа, его маму, наших с ним детей. У моего мужа с Ваней прекрасные отношения — «ты мой брат» и все такое. Одна большая семья.

— Работа отца как-то на семье отражалась?

— Долгое время казалось, что в этой работе нет ничего опасного. Пока он не погиб, все было хорошо: папа любил и умел писать, он занимался любимым делом. Уволившись из армии, он с удовольствием принял предложение работать в «Коммерсанте» — десять лет он был узнаваем, читаем, почитаем — в своих, разумеется, кругах. То, что папа был журналистом, на Ваню оказало большое влияние. Когда его спрашивали, кем он хочет быть, он долго мялся, а потом решился. У него всегда все было хорошо с гуманитарными науками, и поступил он легко, причем на бюджет. Кажется, он даже не сдавал экзамены, а прошел по результатам олимпиады — по-моему, это был первый год с введением ЕГЭ. С первого курса начал работать и многого добился.

— Как вы узнали о смерти своего отца?

— Я видела папу в день смерти, 2 марта. Мне надо было заехать на работу оформить декрет, я забирала из дома какую-то дискету. Это был последний раз, когда я его видела. На похоронах я не присутствовала — муж положил меня в больницу, я же была на восьмом месяце беременности. Поначалу они пытались от меня скрыть, что папа умер. Но я, как бы сказать, папина дочка — поэтому долго скрывать они не могли и я задала мужу вопрос в лоб: «А теперь рассказывай, что случилось на самом деле». А до этого мне говорили, что у папы инфаркт и он лежит в больнице. Но я как-то сразу поняла, что его больше нет. Знаете, я сейчас всем одну вещь рассказываю — у нас с Ваней была мгновенная связь, мы могли переписываться о чем угодно и где угодно. «Вышла на улицу, погода хорошая». — «А как поживают мои любимые тараканы?» Тараканами Ваня называл моих детей, своих племянников. И мне этого безумно не хватает. И с папой так же было — без смартфонов, откуда им взяться в то время, но с постоянными звонками по обычному телефону. И если этого нет, значит, что-то случилось.

— В день ареста брата вы вспоминали, как погиб отец?

— Наверное. Вообще, это было какое-то сюрреалистичное ощущение — очень долго ты не понимаешь, что и как. Потом наступает чувство беспомощности. Потом собираешься и начинаешь о чем-то думать. А сейчас, когда первый шок у меня и у мамы прошел, я думаю: хорошо, что брат живой. Жив-здоров, руки-ноги на месте — это главное.

— К вам с обыском тоже приезжали?

— Да. В день ареста Вани. Я была на даче — с мамой и детьми. Маму отвезли к ней на квартиру. Наверное, если забыть про шок, то все было достаточно корректно, мне дали покормить детей.

— А что сказали? «Ирина Ивановна, ваш брат…»

— «…ваш брат задержан», да. Что говорят в этих случаях? Показали бумажку, начали работать. Дети, конечно, испугались. Дочка, ей сейчас тринадцать, повзрослела за секунду. Сын помладше, они как-то вместе держались. Когда бабушку увезли [в ее квартиру на обыск], сын, конечно, особенно испугался.

— А потом?

— Потом закрутилось то, в чем мы сейчас живем. Жизнь от новостей к новостям, от письма к письму, от телеграммы к телеграмме. «О, погода меняется, надо передать ботинки». И понятно, что если мы сейчас ляжем все в истерике, от этого сейчас хорошо не будет никому — в первую очередь Ване. Я искренне верю, что если он будет знать, что у нас все хорошо, то и ему самому будет лучше. По этому принципу мы сейчас и стараемся существовать: мама вышла на работу, дети ходят в школу, мы работаем, параллельно — надеемся и верим.

— Передачи часто носите?

— Поначалу — часто. Нам казалось, что ему всего не хватает. К тому же вначале письма от него шли нерегулярно: два его в ответ на одно мое и наоборот. И вот мне приходят подряд три письма: «Пришли колбасу». Что я думаю? Что ее ему не хватает. Я шлю ему вагон колбасы, он уже взмолился: «Не надо больше колбасы пожалуйста». То же самое с шоколадом. И все это потому, что у нас нет больше мгновенной связи. Вот я вчера отвела детей в школу. Первое сентября. Я бью себя по рукам, потому что не могу отправить Ване фотографию. 

— Было желание спросить следователя на допросе — за что, почему?

— Я спрашивала. А еще просила, чтобы мне сегодня хотя бы дали возможность его обнять и сказать пару фраз — потому что до этого я брата видела в «аквариуме» на апелляции в Мосгорсуде, и подойти к нему никакой возможности не было. А тут следователь сказал: «Да увидишь ты его — и в начале, и в конце». И нам, действительно, разрешили его и обнять, и поцеловать, и поговорить.

— Как он выглядит?

— Вообще, конечно, не очень. Но если сравнивать с «аквариумом» в Мосгорсуде и учитывать место, где он сидит, то все относительно неплохо. Ваня молодец. Он неконфликтный человек, он пытается найти контакт с людьми. Он не мажор, ему много не надо. Он приспособится. 

— А что вы ему сегодня сказали?

— Ну, первым делом, что у нас все в порядке. Он за маму волнуется: если я папина, то он — мамин.

— С отцом какие у него были отношения?

— Хорошие. Короткие, но хорошие.

— Вы за него переживали, когда он пошел в журналистику?

— Наверное, это наивно прозвучит, но когда папа погиб, у меня было ощущение, что все самое ужасное с нашей семьей уже произошло и ничего ужасного с нами больше случиться не может. Потом Ваня всегда аккуратно относился к источникам, я это знала. Знаете, журналисты всегда говорят: «Сейчас у меня выйдет просто бомба!» Я говорила Ване: «Надеюсь, эта бомба будет в рамках?» Наверное, на него наложила отпечаток смерть отца, но он действительно очень аккуратно работал.

— Есть ли у вас надежда на то, что его дело каким-то счастливым образом закончится?

— Я каждый раз вечером или утром думаю: «А что ты будешь делать, если тебе позвонят и скажут, что все, приезжайте, выпускаем». И мне почему-то кажется, что так оно и будет.

— Было такое, что, прочитав новости о чешских спецслужбах и шифровках, которые ваш брат якобы передавал при помощи книги Роя Медведева, вы подсознательно пытались вспомнить, были ли у него непонятные встречи и какие-то странности в поведении?

— Да не было у него ничего. Он был как открытая книга, мы с ним в этом плане примерно одинаковые.