У всех в жизни в последнее время стало больше неопределенности. Из-за карантина и экономических проблем планы расстроились, горизонты размылись, границы стали непреодолимыми — и в разговорах все чаще звучит слово «надежда». Люди говорят, что она есть или будет, за нее цепляются, ее находят или теряют, она может рухнуть, а может окрепнуть. Между тем, за этим стертым от постоянного употребления словом стоит одна из самых сложных вещей на свете. Колумнист New York Times, редактор The Russia File и «Медузы» Максим Трудолюбов размышляет, как человечество изобрело надежду.

Древний миф, с которым прочно связаны представления о надежде, с самого начала задает неочевидность и двойственность ее природы. Надежда была среди несчастий — тяжкого труда, болезней и старости — которыми был заполнен ящик (сосуд) Пандоры. Сама Пандора, как и сосуд с несчастьями, были посланы людям Зевсом в наказание за то, что они — от Прометея — получили в свое распоряжение огонь. Открыв сосуд, Пандора выпустила наружу все беды, но одну из них, как раз надежду, по указанию Зевса оставила в сосуде. Означает ли это, что надежда — поскольку она была одним из наказаний — есть что-то плохое? Или все-таки она есть что-то хорошее, раз уж боги отделили ее от других несчастий? 

Ни то и ни другое — в античности надежда еще не наполнилась тем содержанием, которое мы видим в ней сегодня. Гесиод, в чьей поэме «Труды и дни» рассказана одна из версий мифа о Пандоре, поясняет, что «плохого» он видит в надежде. Надежда — плохой помощник работнику. Внушив себе «пустую надежду», человек расслабляется, проводит время в развлечениях и пьянстве вместо того, чтобы работать. 

С другой стороны, надежда есть просто факт жизни, неизбежность. Человеку приходится работать, сеять хлеб в надежде собрать урожай, который никогда не гарантирован. Надежда была не нужна существам золотого века, которые были «как боги» и обладали полным знанием в том числе и о будущем. Если боги знают, что знают, то люди знают, что не знают — например не знают будущего. В таком положении надежда может пригодиться. 

Надежда осмысляется как что-то определенно плохое или, наоборот, определенно хорошее, гораздо позже. Для стоиков противоположность надежды — страх, причем ни в страхе, ни в надежде для стоика нет ничего хорошего. Страхи и надежды переносят человека в прошлое или будущее и мешают главному — сосредоточенности на настоящем. «Главная причина надежды и страха — наше неуменье приноравливаться к настоящему и привычка засылать наши помыслы далеко вперед, — пишет Сенека. — Звери бегут только при виде опасностей, а убежав от них, больше не испытывают страха. Нас же мучит и будущее, и прошедшее» (Сенека, письмо V).

В христианском понимании противоположность надежды — отчаяние. Надежда переносит человека за пределы настоящего, указывает на возможность другого, лучшего мира, а отчаяние этот другой мир закрывает, поэтому оно — грех. Выходить за пределы настоящего для христианина, в отличие от стоика, хорошо, даже необходимо, и надежда — не порок, а добродетель. «Ибо мы спасены в надежде, — говорит апостол Павел. — Надежда же, когда видит, не есть надежда; ибо если кто видит, то чего ему и надеяться? Но когда надеемся того, чего не видим, тогда ожидаем в терпении» (Рим 8:24–25). 

Благодаря надежде человек получает доступ к невидимому. Христианство создает перспективу, рисует путь от видимого мира к иному, невидимому. Этот возможный другой мир можно предвидеть с помощью надежды и сопутствующих ей добродетелей веры и любви. То, что в трудные моменты жизни мы убеждаем себя не отчаиваться, напоминает нам, насколько глубоко христианское видение вплетено в наше сознание. Это похоже на систему навигации со встроенным в нее компасом — от отчаяния нужно уходить и, отталкиваясь от него, стремиться к чему-то лучшему.

Разница между греческой философией и христианством в том, что источник греческой философии — удивление, а источник христианского взгляда на мир — отчаяние, писал русский философ Лев Шестов в книге «Афины и Иерусалим». Философия ведет к разуму и познанию, но познание конечно. Христианство начинается там, где возможности познания кончаются. В христианстве «человек не ищет уже „знания“ и „понимания“ — он убедился, что знание не только бессильно помочь ему, но еще потребует от него, чтоб он в бессилии знания видел нечто последнее, окончательное, а потому — успокаивающее, даже мистическое, чтоб он, падши, знанию поклонился». 

Один из самых красивых мыслителей ХХ века, Габриэль Марсель, писал, что почти убежден, что «надежда для души — то же, что дыхание для тела». Там, где нет надежды, душа высыхает и остается не более, чем функцией, писал Марсель. Именно душа есть путешествующее; именно душа и только она может со всей истинностью сказать, что «быть» значит «быть в пути» (Marcel G. Ното viator). Марсель считал, что надежда позволяет уйти от свойственного нашему рациональному веку стремления видеть во всем объекты желаний, достижимых с помощью современных технологий. 

Но христианская перспектива уже давно стала лишь одной из возможных. Множество усилий, особенно на протяжении ХХ века, было предпринято, чтобы христианскую перспективу взломать, переосмыслить или заменить другой. Хорошо знакомый с книгами Шестова Альбер Камю решал вопрос надежды радикально. В «Мифе о Сизифе» он стремился показать, что осознание абсурдности жизни, невозможность надеяться на лучшее ведут не к отчаянию, а к свободе. 

Немецкий философ Эрнст Блох, духовный оппонент Марселя, в трехтомнике «Принцип надежды» перенес перспективное мышление из области духовных поисков в социальную сферу. Надежда Блоха — коллективная, а не индивидуальная и связана она с верой не в бога, а в возможность средствами разума и технологий построить на земле более справедливое будущее. Устремленность к этому возможному будущему и есть для Блоха надежда. 

Этот исторический оптимизм, конечно, знаком всем, кто застал советское время, а то, что «надежда — компас земной» помнят даже те, кто в советское время не жил. Проведя опрос, журналисты «Русского репортера» обнаружили, что песня о надежде входит в десятку самых популярных песен российской массовой культуры. Это слова, которыми мы думаем, даже если этого не осознаем. Для множества людей, живущих в России, включая автора этих строк, представления о надежде начинались именно со слов «Светит незнакомая звезда», а не с посланий апостола Павла или стоической мудрости. Интересно, что в этой песне нет устремленности в светлое будущее, которой естественно было бы ожидать от одной из главных советских текстов. Техника, стройки коммунизма, освоение целины, планы пятилеток — все это остается за кадром. Надежда здесь прежде всего на то, чтобы вернуться домой после трудной работы, скорее всего связанной с дальними полетами (лирический герой текста по профессии вполне может быть летчиком или космонавтом). Вернуться и увидеть дома «милые усталые глаза». Это камерное представление о надежде в России, вероятно, многим ближе и понятнее, чем помпезность официальной религиозности, высокий пессимизм «Мифа о Сизифе», высокий оптимизм социальных утопий или вообще оптимизм по поводу каких-либо масштабных политических проектов. Послание этой песни состоит в том, что надеяться лучше не на что-то, а на кого-то. 

Может быть, социального оптимизма станет больше, когда советские поколения окончательно уйдут. Впрочем, современный человек в России — именно в силу отсутствия четких традиций — располагает редкой свободой и может выбирать себе систему ценностей, в частности, взгляд на надежду: может быть стоиком или пессимистом без страха и надежды, а может быть политическим активистом или последователем любого вероучения, верящего в какую-либо светлую перспективу. 

Что об этом почитать 

1. Визгин В. Философия Габриэля Марселя: Темы и вариации. СПб.: Мiр, 2008.

Книга российского специалиста по западноевропейской философии ХХ века Виктора Визгина о философе, для творчества которого представления о надежде, в частности, христианские, были опорой и отправной точкой. 

2. «На что я могу надеяться?» Лекция из серии «Философия хрупкого мира» 

Замечательный обзор ключевых представлений о надежде. Заместитель декана философского факультета МГУ Алексей Козырев останавливается, в том числе, на «третьем вопросе» Иммануила Канта, который вынесен в заглавие лекции. 

3. Философия надежды Эрнста Блоха: оправдание утопии. Екатеринбург, 2001. 

Работа о философе, сделавшем огромный вклад в историю левой социально-философской мысли ХХ века. 

4. Надежда: радиопередача и подкаст из серии In Our Time 

Джудит Вольф, профессор философской теологии университета Сент-Эндрюс, Роберт Стерн, профессор философии из Университета Шеффилда, и Беатрис Хен-Пайл из Университета Эссекса обсуждают историю философских и богословских споров о надежде (на английском языке).