Многие россияне продолжают игнорировать социальное дистанцирование — например, стоят вплотную друг к другу в очередях. Почему?

Во время эпидемии умение держать дистанцию в публичном месте стало жизненно необходимым навыком. Считается, что россияне традиционно справляются с этой задачей не очень хорошо. «Медуза» попросила Андрея Корбута, кандидата социологических наук, старшего научного сотрудника Центра фундаментальной социологии Высшей школы экономики, который специализируется на социологии повседневности, рассказать об особенностях соблюдения социальной дистанции в России.

Есть распространенное мнение, что в различных странах и культурах — разные представления о допустимой дистанции между людьми. Существует даже целая научная дисциплина — проксемика, — в рамках которой исследователи пытаются эти дистанции замерять. В проксемике принято выделять интимную дистанцию (между самыми близкими людьми), личную дистанцию (при ежедневном общении, к примеру, с коллегами), социальную дистанцию (при общении с незнакомыми людьми) и публичную дистанцию (в общественных местах) — а затем рассуждать о том, какие дистанции специфичны для разных стран. Для России средний размер личной дистанции иногда оценивают в 120 сантиметров, что значительно больше, чем в западноевропейских странах и США.

Значит ли это, что россияне большие «сухари», чем французы или итальянцы? Вряд ли. Социальные взаимодействия в повседневной жизни не подчиняются логике цифр. Мы не занимаемся бессознательным подсчетом того, на какой дистанции находится собеседник, чтобы решить, стоит ли начинать волноваться из-за того, что он или она вторглась на территорию, которую не предполагает степень нашего знакомства. Поэтому количество сантиметров не может объяснить, чем отличаются условные итальянцы (которые, конечно, бывают очень разными) от условных россиян (которых тоже сложно объединить во что-то одно), когда они передвигаются по улицам, стоят в очередях, беседуют на кухнях, едут в метро или ходят по магазинам.

Если и можно говорить о каких-то культурных различиях, то скорее нужно обращать внимание на то, какие представления о допустимых и недопустимых дистанциях существуют в конкретных повседневных практиках. Грубо говоря, как россияне, так и немцы стоят в очередях (например, к банкоматам), но они могут по-разному понимать, что значит «стоять в очереди к банкомату». Здесь одно из важных различий — представление о границе между публичным и приватным. У Западной Европы есть своя длинная и запутанная история проведения этой границы, которая в России отчасти повторяется, отчасти отличается. И эта история накладывает отпечаток на то, как мы взаимодействуем с другими людьми в разных пространствах.

В России граница между приватным и публичным, вероятно, более глубока, чем в Западной Европе. Одну из исторических причин такого разделения можно найти в советских практиках притворства и лицемерия, проанализированных социологом Олегом Хархординым. Практики публичного притворства проводят довольно жесткую, четкую границу между публичными отношениями и «личной жизнью». И то и другое культивировалось в СССР как отдельные области социального поведения, которые не следовало путать. «Очаги» приватного возникали дома, в квартирах, в избах, на дачах, иногда — в местах вроде пивных, где царили малые дистанции (в том числе в силу архитектурной организации пространства). Но в публичном пространстве необходимо было сохранять «личину», по отношению к которой не было необходимости соблюдать ритуальное почтение, выражающееся в большой дистанции. Разумеется, в СССР люди не сталкивались лбами и не наступали друг другу на ноги, ходя по улицам. Но понимание значения этих дистанций, их распределение по конкретным местам и, в некоторых случаях, сами эти дистанции отличались от того, что можно было наблюдать в других странах.

Таким образом, в России (хотя любые обобщения нужно воспринимать с большой осторожностью) публичные пространства понимаются как обезличенные, буквально «лишенные лица». Россияне не рассматривают публичное пространство как место для демонстрации своего «я». Поэтому в публичном пространстве личные отношения возможны лишь в очень ограниченном формате: россияне предпочитают оставлять их для особых, приватных (к примеру, кухонь) или полуприватных (например, баров) мест. В публичном пространстве же нужно вести себя так, как будто тебя здесь нет.

Это, среди прочего, может приводить к тому, что в очередях к банкоматам россияне выдерживают гораздо меньшую дистанцию до впереди стоящего, чем, например, англичане. Стояние в очереди для россиянина — это публичная практика, осуществляемая в публичном пространстве, в котором приватность или отсутствует, или очень ограничена (пятачком перед банкоматом). Для россиянина будет странной такая демонстрация приватного посреди публичного, как большие расстояния между людьми в очереди. Публичное, в его или ее представлении, подобной демонстрации не предполагает и, следовательно, не требует той меры публичной щепетильности по отношению к чужой приватности, которая встречается в некоторых других странах.

Об этом свидетельствуют и необычные ощущения, которые возникают у россиян, когда они видят, как, например, целуются при встрече знакомые между собой французы (хотя со временем отношение к таким публичным проявлениям личных отношений, безусловно, меняется, и сегодня сами россияне, особенно молодого поколения, уже нередко поступают так же). Причина не в том, что в России такая степень близости кажется странной из-за других представлений о допустимых расстояниях, а в том, что нам непривычны подобные формы совмещения приватного и публичного. Если приватное и проникает в публичное, то не через совмещение того и другого, а через подавление одного другим. Это можно наблюдать, например, на политических митингах, где как рядовые участники митингов, так и люди, берущие на себя роль политических лидеров, стремятся к тому, чтобы все действо превратилось в «единение душ». Поэтому публичные политические взаимодействия в России чаще всего оборачиваются либо тотальным диктатом публичного (полной зачисткой территории или пригоном подневольных «митингующих»), либо тотальным диктатом личных отношений (кто здесь и сейчас не с нами, тот против нас).

Культурные различия в дистанциях взаимодействия, впрочем, не стоит переоценивать. Они отражают не только исторические траектории разных культур (и отдельных сообществ внутри этих культур), но и материальные условия. То, что очереди к банкоматам заметно отличаются в России и Германии, не означает, что, оказавшись в соседних креслах самолета, немец и россиянин будут испытывать разную степень смущения или раздражения. Скорее всего, их будут заботить одни и те же вещи, никак не связанные с тем, что их принуждают находиться на определенной дистанции от другого человека. Распространение цифровых технологий сегодня тоже показывает, что повседневные взаимодействия в любой стране очень легко перестраиваются в зависимости от возможностей, которые предлагают новые средства коммуникации. Россияне очень быстро овладели мобильными телефонами, хотя, возможно, не ведут по ним таких длинных разговоров, как в других странах, и не делятся во время этих разговоров, если они происходят на улице, такими интимными деталями, как французы или итальянцы.

В целом можно сказать, что особенности дистанцирования в разных странах становятся все менее различимыми. С одной стороны, по мере знакомства (как в результате поездок, так и через медиа) с другими способами взаимодействия в публичных пространствах люди овладевают ранее непривычными способами выстраивания и поддержания дистанций. Впрочем, иногда они могут заимствоваться из иной культуры формально, без понимания стоящих за ними представлений о публичном и приватном. В таком случае новые способы дистанцирования вряд ли приживутся, даже если они будут насаждаться административно (скажем, в случае эпидемиологических правил).

С другой стороны, разные страны и разные группы людей в этих странах живут в непохожих исторических и культурных обстоятельствах, в разной повседневности, которой ее участники не могут управлять как им вздумается. Разница в особенностях повседневной жизни в отдельных регионах и странах, конечно, не настолько глубока, чтобы мы не понимали представителей других культур (даже не зная их языка, мы можем достичь с ними взаимопонимания). Но при этом достаточно глубока, чтобы бросать возмущенные взгляды на иностранца, который, как нам кажется, слишком близко становится рядом с нами в полупустом вагоне метро.