«Это патологический бред» Интервью вирусолога Евгения Кунина, которое нужно отправить всем, кто думает, что коронавирус создан искусственно

Один из самых цитируемых ученых в мире, вирусолог и специалист по эволюции геномов Евгений Кунин недавно выпустил с коллегами работу, в которой ученые описывают геномные вставки, характерные для наиболее опасных и патогенных разновидностей коронавирусов, в том числе для нового SARS-CoV-2. На фоне повсеместных дискуссий об искусственном происхождении вируса «Медуза» поговорила, пожалуй, с самым известным сейчас экспертом по эволюции геномов — о том, как все-таки появился новый вирус, что мы можем узнать о его происхождении из генома, а что нет, — и как ко всему этому относиться.

Все материалы «Медузы» о коронавирусе открыты для распространения по лицензии Creative Commons CC BY. Вы можете их перепечатать! На фотографии лицензия не распространяется.

Сначала короткая версия

Евгений Кунин: Исследования генома ясно показывают, что никто искусственно эти вирусы не создавал. Любые подобные утверждения — это патологический бред. Мы можем встроить SARS-CoV-2 в генетическое дерево других коронавирусов, они эволюционировали совершенно нормально. Любое утверждение об обратном свидетельствует либо о недобросовестности, либо о безграмотности и патологическом интересе к конспирологии. Если же речь о том, что это природный вирус, который сбежал из лаборатории, то здесь наука бессильна: геномы на эту тему ничего сказать не могут — только следователи.

Не надо обольщаться: мы не можем сейчас конструировать вирусы на компьютере — это слишком сложная система. Мы умеем что-то неплохо предсказывать, но без экспериментов в лабораториях не сможем создавать ни новых вакцин, ни противовирусных препаратов. Вставки в геноме, которые мы обнаружили, есть только у опасных коронавирусов вроде SARS и MERS, но возникли явно независимо в разных ветвях эволюции, а значит, зачем-то они нужны. Мы изучаем, как эволюционирует вирус, но пока вопросов больше, чем ответов.

Чем новый вирус интересен для биологов

— Вы занимаетесь биологией вирусов, их происхождением и эволюцией в самом широком смысле. Когда вы обратили внимание именно на этот новый коронавирус, когда стало понятно, насколько важная эта история?

— Честно говоря, я тут совершенно не могу похвастаться никакой проницательностью. Масштаб этой эпидемии, тем более пандемии, я не предсказывал для себя довольно долго, как минимум до конца февраля. И уж тем более до того, как все это случилось, я не предполагал заниматься исследованиями в этой области — здесь есть более узкие специалисты, которые лучше знают именно эту группу вирусов. Но в какой-то момент ситуация стала быстро меняться, и оказалось, что на фоне того, что происходит, довольно значительные силы и опыт нашей группы в области исследования вирусных геномов могут быть полезны. Речь не об эпидемиологии, о которой я не могу судить, а именно об исследовании вирусных геномов и их эволюции. Тут я могу себя считать специалистом, и мне показалось, что как-то помочь и поучаствовать в общей работе было бы правильно.

Помимо этого понятного мотива, здесь есть дополнительный, очень привлекательный для эволюционного биолога факт: сейчас прочитано более четырех тысяч геномов нового коронавируса, а всего разнообразных коронавирусов мы сейчас набрали больше пяти тысяч, так что для исследователей вирусной эволюции здесь есть не только большой вызов, но и существенные возможности для исследования.

— Когда вы начали смотреть прицельно на геном SARS-CoV-2, что уже было о нем известно? Из чего вы исходили, а что было неожиданным? Как появилось ваше исследование о геномных вставках, важных для тяжести заболевания?

— К этому моменту уже было известно кое-что интересное. Например, было уже замечено существенное сходство с панголиновыми вирусами, был замечен и сайт для протеазы фурина в S-белке, который, конечно, очень интересен и o котором нужно будет сказать отдельно.

Когда мы занялись этой темой, моя мысль пошла по простому, но все же чуть менее тривиальному пути, чем тот, который я видел в исследованиях генома SARS-CoV-2 до сих пор. А именно: я стал думать о том, можем ли мы обнаружить в геноме нечто, что объединяет только самые высокопатогенные вирусы и что отличает их от остальных коронавирусов. Тех, про которые однозначно известно, что они высокопатогенные, собственно, три: возбудитель «атипичной пневмонии» 2002 года SARS-CoV-1, новый SARS-CoV-2 и возбудитель ближневосточного респираторного синдрома MERS. Первые два, в общем, достаточно близкородственные, а MERS несколько другой, более от них удаленный.

Я решил поставить вопрос прямо и незатейливо: есть ли что-то, что объединяет эти разные, но высокопатогенные формы и отличает их от низкопатогенных? Последние тоже известны, они тоже вызывают некоторые респираторные инфекции, хотя и не серьезные. Когда вопрос был поставлен таким образом, мы сделали выравнивание аминокислотных последовательностей всех белков этих вирусов, выделили надежные части этих выравниваний и попросили методы машинного обучения (собственно, один — метод опорных векторов) найти для нас те особенности геномов, которые наиболее четко и надежно отличают высокопатогенные штаммы от низкопатогенных. Если, конечно, таковые особенности существуют — их могло и не быть. Особенности какого типа? Ничего таинственного, естественно. Это либо вставки и делеции, либо аминокислотные замены, которые повторяются в высокопатогенных штаммах и отсутствуют в низкопатогенных. Вот, собственно, и вся история нашего исследования. Но главное, что все это было сделано систематически и с некоторой гарантией того, что то, что мы обнаружили, — это наиболее надежные отличия.

Чем отличаются геномы высокопатогенных коронавирусов

— Представим, что у нас перед глазами весь геном SARS-CoV-2. Что вы в нем обнаружили? На какие участки обратили внимание? Чем новый вирус так отличается от остальных?

— То новое, что мы обнаружили, те участки генома, которые отличают высокопатогенные формы коронавируса от других, — это несколько вставок в двух разных вирусных белках. Они обнаружились, во-первых, в S-белке — том самом, который формирует шипы на поверхности вирусных частиц, из-за которых коронавирусы получили свое наименование. То, что потенциально важные участки нашлись именно здесь, в общем, вполне ожидаемо — ведь именно S-белок непосредственно связывается с «входными воротами» на поверхности клеток человека. Однако новые вставки обнаружились и в нуклеокапсидном белке, который находится уже внутри самой вирусной частицы. И это немного более неожиданно. Но давайте начнем с S-белка.

Вставки, которые мы нашли, имеются в геномах обоих SARS, MERS и их ближайших родственниках. А вот в слабопатогенных коронавирусах и их ближайших родственниках их нет. Но обратите внимание: MERS и эти два SARS находятся в разных ветках филогенетического дерева коронавирусов. И эти вставки, по нашим данным, возникли независимо в обеих этих ветвях. Независимость происхождения позволяет с большей уверенностью думать (в каком-то смысле надеяться), что они действительно непосредственно влияют на патогенность и, возможно, связаны со способностью этих вирусов переходить от животных к человеку. Конечно, для такого рода исследования было бы лучше (а для всех нас, конечно, хуже), если бы мы имели больше примеров высокопатогенных коронавирусов. Тогда наша уверенность в важности таких находок, конечно, была бы больше. Но пока мы имеем то, что мы имеем, — в любом случае находки получились довольно интересными.

Конкретно речь идет о трех коротких вставках в двух важных участках S-белка. Первый из них находится в субъединице S1, другой — в субъединице S2. Одна вставка расположена в непосредственной близости от того участка, который отвечает за слияние мембран вируса и хозяина, — в этом месте находится гибкий пептид, который образует подвижный «мостик» к остальной части белка. Этот мостик удлиняется обнаруженной нами вставкой, что явно повышает гибкость соединения. Это мы можем обоснованно предположить уже сейчас, хотя как конкретно это влияет на процесс слияния мембран, нужно изучать уже не на компьютере, а, как говорится, при помощи «мокрого» эксперимента.

Другая вставка, точнее даже — другие вставки, потому что они чуть разные в двух SARS и в MERS, — расположены в одной и той же части S-белка. В той, которая непосредственно взаимодействует с рецепторами на поверхности клеток человека. Важно отметить, что два SARS связываются с одним и тем же мембранным белком человека (ACE2), а вот MERS использует совсем другой белок. Так что естественно, что найденные вставки в разных линиях высокопатогенных коронавирусов разные. Как и в первом случае, они, конечно, тоже возникли независимо — вставочки-то короткие, но у них совершенно разные последовательности (у двух SARS близкие, а у MERS совершенно другие). Короче говоря, речь идет про вставки в той области, которая непосредственно взаимодействует с рецептором-мишенью, и мы видим по ее структуре, что эти вставки усиливают взаимодействие. Но опять-таки, чтобы утверждать это надежно, нужно этот вопрос исследовать экспериментально. В сложившейся ситуации нет никаких сомнений, что это будет исследовано, и подозреваю, что уже исследуется.

Теперь можно несколько слов сказать о нуклеокапсидном протеине. Он находится внутри вирусной частицы коронавирусов (и некоторых других вирусов) и связан непосредственно с вирусной РНК. У него есть любопытная особенность. Он содержит так называемый сигнал ядерной локализации NLS (nuclear localization signal — последовательность, которая обеспечивает белку «допуск» в клеточное ядро).

Так вот, мы обнаружили, что у высокопатогенных штаммов коронавирусов эти самые сигналы NLS становятся более, так сказать, «мощными», там накапливаются кластеры позитивных зарядов. От этого сигналы локализации становятся более эффективными.

Это прослеживается в двух группах высокопатогенных штаммов. Сразу говорю, что это выглядит очень убедительно, но зачем это нужно вирусу и что это реально меняет для течения заболевания, мы не знаем. Подозреваем, что идет более интенсивный трафик этого самого нуклеокапсидного белка между ядром и цитоплазмой зараженных клеток. Что он там конкретно делает, мы до сих пор не знаем, хотя такой участок у коронавирусов был обнаружен еще 20 лет назад. Но вот что не было известно до сих пор, так это то, что у высокопатогенных штаммов он значительно «сильнее», чем у остальных.

— Зачем вообще коронавирусам попадать в ядро? Они же все-таки РНК-вирусы, весь их жизненный цикл может проходить просто в клетке, в цитоплазме.

— Вирус гриппа тоже РНК-вирус, тем не менее у него некоторые важные этапы размножения происходят в ядре. Но для коронавирусов ничего подобного вроде бы не показано, и, в общем, действительно непонятно, зачем это им нужно. Нуклеокапсидный белок обнаруживается даже не просто в ядре, а в ядрышках — участках внутри ядра, где происходит формирование рибосом. В общем, это касается взаимодействия вируса и клетки, которые могут быть важными для патогенеза, но чем именно — мы пока не знаем.

Мутирует ли вирус — и как быстро

— К вопросу о патогенезе. Один из самых частых вопросов, которые я слышу по поводу коронавируса, касается того, насколько отличаются разные варианты вируса друг от друга. Насколько я понимаю, сейчас один конкретный изолят отличается от «родительского» уханьского штамма в среднем только 15 заменами на весь свой 30-тысячный геном, что дает скорость мутирования примерно в 24 нуклеотидных замены в год. Это много или мало? И второй вопрос: можно ли говорить о том, что разные варианты вируса как-то существенно отличаются друг от друга, или, по большому счету, это все одно и то же?

— Это совершенно правильные, но пока довольно сложные для ответа вопросы. Во-первых, в наблюдающейся скорости мутаций ничего выдающегося нет, она сопоставима с другими РНК-вирусами. И, например, меньше, чем, скажем, скорость мутаций в гемагглютинине вируса гриппа, который меняется довольно быстро.

Во-вторых, насчет того, «все ли изоляты — это одно и то же». Видимо, все-таки нет. Есть некоторые участки, в которых замены происходят часто, то есть, скорее всего, в них идет положительный отбор. Мы пока еще не понимаем, на что идет этот отбор, и сейчас пытаемся изучить этот вопрос систематически по всем генам — задача заключается в том, чтобы выявить позиции, в которых замены происходят чаще, чем предполагается нейтральной моделью эволюции. Пока рано об этом говорить, но почти наверняка ситуация не сведется к тому, что «это все одно и то же». Эволюция все-таки происходит, и наверняка есть штаммы, которые имеют более или менее высокий потенциал патогенности или трансмиссивности.

— Но как проходит эта эволюция? Есть такое расхожее мнение, которое в том числе можно услышать от экспертов, когда их спрашивают о мутациях в SARS-CoV-2. Мнение о том, что любой паразит со временем будет обязательно становиться более слабым, так как ему не выгодно убивать хозяина. Это так? Или, как полагает, например, эволюционист Алексей Кондрашов, это полная ерунда?

— Я бы сказал, что это не полная ерунда. Такой путь — путь снижения патогенности — вполне возможен. И, по-моему, Кондрашов, когда говорит серьезно, тоже признает, что на самом деле бывает по-разному, просто это не единственный обязательный путь, по которому идет эволюция.

Скажем так: самая примитивная мысль, которая может прийти в голову, когда размышляешь о вирусах, заключается в том, что «чем больше он убивает, тем для него лучше». Далее, на следующем витке размышления, возникает соблазнительная мысль, что дело обстоит ровно наоборот: зачем убивать хозяина, когда вместо этого можно размножаться подольше, выделяться в больших количествах и заражать других. Эта мысль уже не столь бессмысленная, но все же упрощенная. А дальше становится понятно, что все сильно зависит от плотности популяции хозяина, от исходной трансмиссивности, от стабильности вируса и механизмов его передачи — от всего того, что в отношении нового коронавируса пока недостаточно известно. В зависимости от всех этих параметров в эпидемиологических моделях можно получить результаты с точностью до наоборот.

Как известно, когда у модели больше пяти параметров, ею можно аппроксимировать слона, а если все семь, то его можно заставить махать хоботом. Здесь, вероятно, их как минимум столько, поэтому могут быть очень разные варианты эволюции.

Откуда появились геномные вставки и чем они необычны

— Вернемся к вставкам, которые вы нашли. Насколько я понимаю, они объединяют все высокопатогенные коронавирусы: и старые SARS и MERS, и новый SARS-CoV-2. А значит, обнаружить их можно было еще несколько лет назад, до того, как появился новый коронавирус. Получается, на них до сих пор просто никто не обращал внимания, я правильно понимаю?

— Да, все так, но в таком случае такая находка была бы менее убедительной. Когда у нас есть два высокопатогенных штамма, это все-таки в полтора раза меньше, чем три.

— Когда в гене происходит замена, это более-менее очевидная мутация. Полимераза, то есть белок, который копирует геном, в какой-то момент просто случайно ошибается, и вместо одной «буквы» в новой РНК появляется другая. А вот эти короткие вставки, которые вы обнаружили, откуда они в принципе берутся? Может, это глупый вопрос, но есть ли здесь какой-то специальный механизм, благодаря которому они возникают?

— Вопрос нисколько не глупый, а очень интересный. Самый простой ответ заключается в том, что это тоже ошибки РНК-полимеразы, но ошибки немного другого рода — то, что называется спотыкание, проскальзывание. В основном они возникают на микроповторах в составе РНК или ДНК. Когда полимераза встречает некоторый микроповтор (допустим, последовательность «AAAA»), она может соскользнуть с того нуклеотида, на котором она находится, проскочить назад и увеличить этот повтор в новой цепи, создав таким образом вставку. Затем эти вставки сами мутируют, последовательность меняется, и уже не поймешь, что они возникли именно по этому механизму. Проскальзывание полимеразы на микроповторах — это, я бы сказал, нулевая гипотеза. Но мы не можем исключить, что происходит что-то более интересное. Например, рекомбинация этих геномов между собой или с чем-то еще.

К слову, со вставками в SARS-CoV-2 есть еще одна вещь, которая, при всей своей простоте, еще не опубликована, мы о ней говорили очень вскользь. У нового коронавируса, как вы знаете, есть вставка фуринового сайта — 12 нуклеотидов, кодирующие четыре аминокислоты, которые могут распознаваться клеточной протеазой фурином. Эта вставка очень любопытная — она состоит почти исключительно из нуклеотидов G и C, в то время как сам вирус вполне АТ-богатый. В чем тут дело? Понятия не имею! Мы все ломаем голову и пытаемся с этим разобраться. То есть на базовом уровне механизм появления таких вставок понятен и изучен, но могут быть более интересные механизмы их возникновения, которые требуют дополнительных исследований.

Откуда все-таки взялся вирус и могли ли его сделать искусственно

— Давайте теперь сделаем шаг назад и поговорим о том, что всех так сильно интересует, — проблеме того, откуда вообще взялся этот вирус. Я опишу консенсусную историю, а вы подскажете, где она может быть неверна.

Сейчас она звучит так: есть очень похожие, но все же не идентичные SARS-CoV-2 коронавирусы у летучих мышей. Они постоянно циркулируют в популяциях этих животных, живут в их кишечном тракте, хотя и не доставляют им особых проблем. В частности, эти вирусы исследовала группа Ши Чжэнли из города Ухань, известны последовательности их геномов, все это опубликовано. Подобные коронавирусы циркулируют и у других животных, в том числе у панголинов, причем именно в области S-белка у панголиновых вирусов наблюдается наибольшее сходство с SARS-CoV-2, есть даже важный для инфекции фуриновый сайт, которого не было ни в ближайших коронавирусах летучих мышей, ни в SARS-CoV-1.

В какой-то момент в каком-то хозяине между вирусами панголинов и вирусами летучих мышей произошла рекомбинация. Кроме того, также появились новые аминокислоты, которые позволяют лучше связываться с человеческим рецептором-мишенью. Так произошло объединение разных факторов патогенности, и в итоге вирус смог перепрыгнуть с животного и начать передаваться от человека к человеку.

При этом пока мы совершенно не знаем, как и где произошла эта рекомбинация, то есть как панголиновые вирусы и вирусы летучих мышей встретились в одном хозяине. И кто был, собственно, промежуточным звеном — тем животным, которое заразило первого человека. Все так?

— Тут есть несколько замечаний. Во-первых, все, что вы описываете, вполне соответствует современным представлениям. Второе замечание в том, что я лично и люди из моей лаборатории подробно этот вопрос изучить пока не пытались, поэтому нам нечего сказать здесь принципиально нового. Мы сейчас пытаемся изучать следы рекомбинации, но в более систематическом ключе, безотносительно мышей и панголинов. И, наконец, третье замечание заключается в том, что нужно быть осторожным в рассуждениях о том, кто с кем рекомбинировал, и особенно в каком хозяине и сколько этих хозяев было. Все это не вполне очевидно, потому что сейчас этих вирусов известно слишком мало — как из летучих мышей, так и из панголинов. Завтра может выясниться, что непосредственный прародитель SARS-CoV-2 уже давно размножался в летучих мышах, просто мы о нем не знали, потому что его еще не находили. А может быть, он когда-то перескочил к панголинам. Насколько здесь вовлечена рекомбинация, у меня нет уверенности. В общем, здесь нужно быть аккуратным.

— Вы говорите о возможном происхождении коронавируса очень осторожно, но некоторые ваши коллеги-вирусологи — знаете, сейчас каждый второй неожиданно для себя стал вирусологом, — уже смело установили, что на самом деле SARS-CoV-2 имеет искусственное происхождение. Его, понятно, сделали ученые, не понятно лишь какие: китайские, близкие к группе Ши Чжэнли, или американские, близкие группе Ральфа Барика. Как обычному человеку к этому относиться? Как в этом всем разобраться, учитывая, что теории такого рода излагаются не всегда на обывательском, но порой и на довольно сложном молекулярно-биологическом уровне, со ссылками и всякими сложными словами? Вопрос довольно неприятный, но, мне кажется, важный в свете последствий, которые эти теории могут иметь для регулирования исследований и вообще для репутации науки.

— Я согласен по обоим пунктам: вопрос действительно и достаточно неприятный, и в то же время важный. Высказываться можно исключительно осторожно, и я с самого начала должен подчеркнуть, что не выражаю ничье мнение, кроме своего собственного.

Конечно же, исследования последовательности генома ясно показывают, что никто искусственно эти вирусы не создавал. Любые подобные утверждения — это, конечно, патологический бред. Мы можем встроить SARS-CoV-2 совершенно аккуратно в генетическое дерево других коронавирусов, они эволюционировали совершенно нормально, в их геноме накапливается много синонимических замен, которые не меняют аминокислоты, и происходит это с совершенно нормальной скоростью. Ничего особенного в них нет, никто их искусственно не создавал. Любое утверждение об обратном свидетельствует либо об откровенной недобросовестности, что, конечно же, просто ужасно в данной ситуации, либо о безграмотности и патологическом интересе к конспирологии.

Есть две возможные вещи, связанные с вирусологическими лабораториями. Одна — что это кто-то нарочно создал такой искусственный вирус. Мы можем это исключить, это просто бред, такого не было. Никаких комментариев о том, ведутся ли где-то работы по созданию каких-то вирусов или нет, у меня не будет — я об этом ничего не знаю, знать не могу и не хочу. А вот о том, что эти вирусы никто искусственно не создавал, говорят сами их геномы. Замечу, кстати, что для того, чтобы это увидеть, не нужно никакой особой квалификации, это очевидно.

Однако, конечно же, люди рассматривают и другую возможность, а именно — что в какой-то лаборатории исследователи изучали вирусы летучих мышей, кто-то из них случайно заразился, потом заразил кого-то другого и так возникла вспышка заболевания. Вот в этом вопросе наука, в общем-то, бессильна. Исключить такую возможность сложно — это вопрос для следователей, а не для вирусологов. По этому поводу я не могу сказать ничего, кроме того, что для работы с такими вирусами имеются достаточно суровые требования к биобезопасности и в серьезных лабораториях такие утечки исключительно маловероятны. Но маловероятны не означает исключены, а из самих геномов ничего об утечке мы сказать не можем: мы не можем знать, откуда конкретно был получен вирус, кто первый заразился и так далее. Геномы на эту тему молчат.

— А те вставки, которые вы обнаружили в своей работе, что-то меняют в дискуссии о происхождении?

— Абсолютно ничего не меняют. Никто намеренно никаких штаммов не создавал. Во всяком случае, у нас нет никаких указаний на то, что это может иметь отношение к нынешней пандемии.

— Многих людей, когда они узнают о том, как в принципе изучаются вирусы, беспокоит сам факт того, что ученые иногда меняют их геном, вставляют туда какие-то сайты, проводят рекомбинацию между разными штаммами и смотрят на их свойства. Это кажется каким-то баловством, которое следовало бы запретить. Вы занимаетесь компьютерным анализом геномов и, кажется, лучше всех знаете, что можно узнать с помощью такого исследования, а что придется подтверждать в реальной «мокрой» лаборатории с помощью пипетки. Можете объяснить, зачем вообще нужны такие эксперименты?

— Если мы не будем понимать свойства этих вирусов, то каким образом мы можем, во-первых, разрабатывать противовирусные препараты? Во-вторых, как мы будем предсказывать, какие новые изоляты могут перейти в человеческую популяцию, какие из них будут опасными, какие нет? И, в-третьих, как мы сможем сколько-нибудь серьезно делать вакцины? Конечно, можно делать вакцины и старыми методами (когда выращивается и ослабляется природный вирус), но по современным технологиям, которые подразумевают белковую инженерию, это сделать будет совершенно невозможно.

Чем больше здесь делается нашими, чисто компьютерными методами, тем, может быть, лучше — но еще раз: существуют разные уровни биологической безопасности, есть четвертый уровень с полной изоляцией всего и вся, и он дает самую серьезную гарантию, что вирусы из лаборатории никуда не убегут. Экспериментаторам, кстати говоря, в таких условиях работать очень трудно и неудобно, но им приходится это делать.

Что касается того, зачем вообще что-то изучать, то, понимаете, если ничего не изучать, то и лекарства, и вакцины, и эпидемиологические прогнозы будут оставаться на уровне XIX века. Вы сами знаете, что было в XIX веке.

— Судя по вопросам, которые люди задают, многие полагают, что сегодня все ровно наоборот — настолько все хорошо изучено, что ученые могут, прямо сидя за компьютером, сконструировать работающий геном совершенно нового человеческого вируса. А раз могут — то и делают, понятное дело.

— Это рассуждение, конечно, лестное для биологов, но совершенно неверное. Нет, мы не можем ничего подобного сконструировать. Вирус — это сложная система, даже если речь идет про вирусы с очень небольшим геномом, вроде вируса полиомиелита, который в четыре раза меньше, чем коронавирус. Все равно это сложная система, в ней есть огромное количество взаимодействий между разными частями. Такого уровня, который требуется для такой задачи, наше понимание просто не достигло. Да, мы можем предсказывать какие-то эффекты, но быть уверенными, что мы получим патогенный или, наоборот, непатогенный для человека вирус просто на основе его генома и какого-то компьютерного моделирования, невозможно. Не нужно создавать по этому поводу иллюзий.

— Тем не менее одна вещь биологам точно была понятна, и уже давно — то, что рано или поздно нечто подобное обязательно произойдет. Как в принципе такое могло получиться, что мы оказались совершенно не готовы к пандемии, которую предсказывали?

— Не могу не согласиться, что это было понятно. Но рассуждения на эту тему слишком похожи на прогулку по минному полю. Я могу только осторожно сказать, что политика человеческого общества, вообще наше поведение, во многом напоминает эволюцию с ее локальным движением по ландшафту приспособленности. Наши движения тоже построены по локальному принципу — люди ищут сиюминутную выгоду.

Именно поэтому работы по предотвращению драматических, но долговременных и неопределенных событий всегда трудно организовать. То, как к этому относятся, можно сравнить с изменением климата — все разумные люди понимают, что это большая, серьезная проблема, но выделять на это серьезные деньги очень сложно. Совершенно не нужно быть гением, чтобы предсказать, что пандемия будет, но вот когда и с какими конкретно вирусами, и в какой степени это будет масштабно и драматично — вот это предсказать невозможно. А на основании предсказаний, что когда-то что-то случится, большим организациям действовать крайне сложно. Это все, что я могу на эту тему сказать.

— Как будет развиваться ситуация?

— На вопрос о будущем я, наверное, отвечать не буду. Слишком много неизвестного — предсказывать крайне сложно. Конечно, никаким пророком не нужно быть, чтобы предсказать, что человеческая популяция не вымрет от коронавируса, просто не таковы его свойства. Но какова будет цена вопроса, об этом я рассуждать не стану.

Что касается того, какую роль будут играть ученые, — я не знаю. Может, у меня наивные представления, но мне кажется совершенно очевидным, что они сейчас должны сыграть огромную, гигантскую роль. Конечно, если бы я мог выбирать, я бы предпочел, чтобы никакой коронавирус и никакие другие вирусы пандемию никогда не вызывали. Но уж если это происходит, то в этой ситуации быть вирусологом по образованию и по работе (как я, например) — это хорошо, а не плохо.

Исправление: в исходно опубликованной версии статьи в одном из вопросов утверждалось, что у MERS-CoV нет сайта протеазы фурина. В действительности такой сайт есть, хотя и не используется вирусом для входа в клетку.