Любовь и секс — с одной стороны, а с другой, конечно, смерть Фрагмент книги Льва Ганкина, посвященный Леонарду Коэну. У музыканта выходит посмертный альбом

В издательстве АСТ в проекте Ильи Данишевского «Ангедония» вышла книга журналиста и критика Льва Ганкина — «Хождение по звукам». Это сборник текстов об исполнителях и группах, основанный на одноименной передаче автора, выходящей на радио «Серебряный дождь». «Медуза» публикует главу «В ожидании чуда» о Леонарде Коэне — 22 ноября выходит его альбом «Thanks for the Dance», состоящий из ранее неизданных набросков и записанный с участием членов The National, Arcade Fire и других артистов.

Когда Бобу Дилану вручили Нобелевскую премию, это стало сигналом: авторская песня — условно определим этот жанр именно так — отныне официально легитимизирована как вид литературы, не лучше и не хуже, чем, скажем, художественная проза. Однако с некоторыми ее представителями и прежде всего с Леонардом Коэном, в общем, и до нобелевского решения не было никаких сомнений — их произведения входят в литературный канон даже тогда, когда они спеты под гитару или, прости господи, дешевый синтезатор-самоиграйку. Коэн — сначала писатель и поэт и уж потом певец и музыкант, пусть и известен, по крайней мере, в России больше именно в своей музыкальной роли.

Его популярность здесь, по воспоминаниям старших коллег-журналистов, с которыми мне довелось обсудить эту тему, началась в 1992-м с песни «The Future»: за ее без малого семь минут автор рисует здесь своим характерным глубоким, низким, почти что шепчущим голосом по-барочному пышные картины кровавой бани, в которую вскоре превратится окружающий нас мир. В советское время Коэна слушали мало, да и знания английского большинству отчаянно недоставало для того, чтобы разобраться в полных метафор и аллегорий текстах — но после того, как «The Future» вошла в саундтрек «Прирожденных убийц» Оливера Стоуна, как будто перещелкнуло некий тумблер: музыканта признали и полюбили. Тоже, конечно, не все и не всегда — некий флер элитарности по сей день окружает любое его творческое высказывание — но все же. А что до элитарности, то тут, видимо, сказывается и интонация, и сам образ артиста — всегда, в любой ситуации в неизменной шляпе и в стильном пиджаке или плаще. В 1959 году 25-летний Коэн получил за свои поэтические достижения 3000 долларов, взял билет до Лондона, а там прямо из аэропорта отправился на Риджентстрит в бутик «Берберри» и приобрел себе голубой плащ. Тот самый знаменитый голубой плащ, о котором он споет спустя 12 лет в одной из самых личных — и самых легендарных своих песен.

К слову, «Famous Blue Raincoat» из одноименной композиции — это не только непосредственный предмет одежды, но и символ описываемой Коэном в этой песне любовного треугольника, далеко не первого и далеко не последнего в его жизни и в его творчестве. Этой старой как мир коллизии, которую автор, тем не менее, описывал очень по-своему, по-коэновски, был посвящен, например, его роман «Прекрасные неудачники», вышедший в 1966 году и названный одним критиком «самой отвратительной книгой, когда-либо написанной в Канаде» (разумеется, роман с тех пор постоянно переиздается, а о том критике уже никто и не помнит). Обратите внимание — в 1966-м у Коэна уже вышел второй роман, не говоря о сборниках стихов, то есть на момент старта своей музыкальной карьеры он был давно состоявшимся литератором; в этом его принципиальное отличие от Боба Дилана.

Интересно, что как раз Дилан в России, по ощущению, так и не стал востребованной фигурой — и не факт, что станет даже с учетом Нобелевской премии, хотя на Западе они фигуры равновеликие или почти равновеликие. В блестящей статье о Коэне в журнале «New Yorker» авторства Дэвида Ремника приводится прекрасный диалог, произошедший между ними в 1980-е:

«— Общался тут с одним нашим коллегой, — сказал Дилан, — и тот мне говорит: ладно, Боб, ты номер один, но я номер два!

Коэн вежливо улыбнулся — он вообще часто прибегает к этой реакции на слова собеседника, — а Дилан продолжал:

— Но на самом деле мне кажется, что это ты, Леонард, номер один. А я — номер ноль! — что, как потом рассказывал Коэн, очевидно, означало: я вне сравнений, а ты — ну, ты весьма неплох.»

И Боб Дилан правда так считал — и потому, например, долго расспрашивал Леонарда про песню «Hallelujah», которая, можно сказать, перезапустила его карьеру. Издана она была в 1984-м на альбоме «Various Positions» — к тому времени о Коэне пять лет никто ничего не слыхал, а он возьми да и вернись с треком, который, вероятно, по сей день наиболее востребован во всем его творчестве. Я не поленился посчитать — на сегодняшний день в таблице на сайте leonardcohenfiles.com указана 641 кавер-версия песни «Hallelujah», причем это только те, которые были изданы официально: просто концертные исполнения, например, не считаются. Дилан зрил в корень, когда при встрече с Коэном выделил именно эту композицию — как будто почувствовал, что это суперхит, хотя на тот момент это еще не было очевидно; согласно тому же самому тексту из «New Yorker», он рассказал Леонарду о том, что свою недавнюю песню «I and I» сочинил за 15 минут и спросил — а у тебя сколько ушло на «Аллилуйю»? Два года, ответил Коэн — и соврал: на самом деле, как мы уже знаем, не два, а пять.

Этот перфекционизм — когда ты пишешь одну песню по пять, десять или пятнадцать лет, — конечно, тоже примета литературного человека, а не музыкального и уж точно не поп-музыкального: это писатель перечитывает и редактирует собственный текст много сотен и тысяч раз, тогда как современный музыкант просто выпускает альбом — и дело с концом. Если же после этого та или иная песня перестанет ему нравиться, то никто не мешает просто прекратить исполнять ее на концертах и решить таким образом вопрос.

Но Коэн на весь этот суетливый заполошный шоубизнесовый ритм жизни плевал с высокой колокольни, чем, честно говоря, очень мне симпатичен — неудивительно, что за почти полвека музыкальной карьеры у него нет и полутора десятков сольных студийных альбомов. А вот рекордлейблам, конечно, такой подход, наоборот, не очень симпатичен — и в 1984 году, перед выпуском «Various Positions» у Коэна случился временный разлад с его постоянным лейблом Columbia; в итоге в США пластинка вышла на другой фирме. Получая же позднее, уже в 2000-е годы, одну из своих многочисленных премий, он иронически, с чисто коэновским тихим сарказмом, поблагодарил Columbia за «чрезвычайно скромный интерес, который лейбл проявлял к его персоне».

Формально в творчестве Леонарда Коэна было два четко разделенных между собой периода: преимущественно акустический, сонграйтерский период 1960–1970-х годов, Коэн тогда в самом деле играл в том числе и на дилановском поле — и салонно-синтезаторный, за неимением лучшего слова, период 1980-х годов и дальше, когда вместо старой доброй гитары певец стал исполнять свои песни под синтезатор, драм-машины и в сопровождении характерных слащавошансонных аранжировок с госпельным бэк-вокалом (внутри каждого периода, разумеется, допустимы — и приветствуются! — дальнейшие, более тонкие разграничения). Интересно, что на сломе, на переходе от первого периода ко второму (а это как раз те пять лет, которые заняло сочинение песни «Hallelujah») изменился не только саунд, но и вокал артиста: в 1970-е Коэн пел выше, и в его тембре было больше собственно голоса, в прямом значении этого слова, в зрелости же у него остается фактически один лишь проникновенный шепот.

Музыканта, конечно, неоднократно спрашивали, как так получилось — но он лишь говорил в ответ про миллионы выкуренных сигарет и сотни тысяч выпитых бокалов виски. Пожалуй, технически сильным певцом он не был и в молодости и уж точно не стал им в зрелые годы: как со своей всегдашней мягкой иронией замечал сам музыкант, его диапазон составляет приблизительно три ноты — намекая, разумеется, на певцов-профессионалов, привыкших измерять размах собственных связок в октавах. Но штука в том, что для того, чтобы сказать что-то важное, по-настоящему точное, пронзительное и поэтичное, Коэну преспокойно хватало этих трех нот. Да и множество слов требовалось далеко не всегда — на любую «Hallelujah», в «режиссерской версии» которой было ни много ни мало восемьдесят куплетов, найдется впечатляющий трек типа «Everybody Knows», где их всего шесть, а почти каждая строчка начинается с одного и того же словосочетания (эта композиция впоследствии была блистательно использована Атомом Эгояном в фильме «Экзотика»).

О чем песни Коэна? Ну конечно, прежде всего о любви — и это самые грустные песни о любви, когда-либо написанные человеком. Все как началось в 1968-м с песни «Suzanne», в которой лирический герой рассказывает о том, что не смеет прикоснуться к девушке, в которую влюблен, — так и продолжалось следующие полвека. Кстати, Сюзанной звали женщину, с которой Коэн жил дольше всего и которая родила ему двоих детей, но песня не про нее, а про другую Сюзанну, жену его монреальского друга, с которой музыканта связывали лишь платонические отношения (хотя оба, вероятно, задумывались о большем). В фундамент композиции легло стихотворение «Suzanne Brings You Down», сочиненное еще в 1966 году — позже фолк-певица Джуди Коллинз уговорила поэта положить стихи на музыку, и так родился один из его знаковых номеров.

Еще есть песня «Chelsea Hotel» — про Дженис Джоплин и их роман на одну ночь в номере нью-йоркского отеля. Еще «Take This Longing» про певицу Нико, ту самую, которую мы встречали на первом альбоме The Velvet Underground — и одну из немногих, кто его отверг. А еще «So Long, Marianne» про Марианну Илен, норвежскую девушку, с которой у певца случился роман на греческом острове Гидра: вчерашние битники со всех уголков мира устроили себе там в 1960-е годы нечто вроде коммуны.

Словом, по композициям Леонарда Коэна, при всем их бесспорном поэтическом качестве, можно с большей или меньшей уверенностью восстановить его личную жизнь. О любви — и о сексе — он поет с откровенностью, типичной для битнической литературы, к которой Коэн был близок и стилистически, и поколенчески, но почти неслыханной в поп-музыке, которая, при всем показном рок-н-ролльном отрыве музыкальных звезд 1960–1970-х, на самом деле оставалась по этой части довольно травоядной, скованной разного рода неловкими умолчаниями. Особенно рискованно по этой части звучат тексты с альбома «Death of a Ladies Man» 1977 года — кстати, звук на нем Коэну делал не кто-нибудь, а Фил Спектор, изобретатель технологии «стена звука», памятный по бесчисленным записям девичьих R&B-групп 1960-х и по оркестровым аранжировкам битловского альбома «Let It Be». Ныне отбывающий срок за убийство, Спектор уже тогда вел себя специфически: однажды он заявился к Леонарду Коэну в четыре часа утра с бутылкой вина в одной руке и револьвером в другой, приставил оружие к шее нашего героя и сказал: «Леонард, я люблю тебя!». — «Я очень на это надеюсь», — осторожно ответил Коэн.

Итак, любовь и секс — с одной стороны, а с другой, конечно, смерть — и не в бытовом смысле, как когда к тебе вламывается пьяный Фил Спектор с пистолетом, а, скажем так, в метафизическом. Назвав свой альбом «Death of a Ladies Man», «Смерть любимца женщин», Коэн, конечно, не имел в виду помереть физически — он говорил именно о метафизической смерти, о переживании кончины чего-либо: жизни, любви, счастья, смысла, текста, цивилизации. Любовь и смерть тут всегда переплетены: вот ламентации по поводу будущего человечества в песне «The Future» — и короткой строкой фраза о том, что одна лишь любовь может всему этому воспрепятствовать. А вот другой знаменитый трек, романтический стандарт «Dance Me Till the End of Love», который, кажется, половина новобрачных во всем мире просят завести во время первого свадебного танца. А между тем песня эта навеяна историей, которую Коэн прочел в документальной книге о Второй мировой — о том, что во время казней евреев в концлагерях рядом должен был играть струнный квартет. Отсюда первая же строчка про «burning violin», «горящую скрипку»; весьма недурно для хита в стиле adult contemporary.

Короче говоря, где любовь — там и смерть, и фиксация Леонарда Коэна на последней, конечно, связана еще и с тем, что он пришел в популярную музыку зрелым, видавшим виды литератором, а не желторотым юнцом. В самом деле, мы ведь не знали его молодым! Когда поэт впервые стал предлагать свои песни нью-йоркским промоутерам, те в один голос говорили — а ты точно не староват для этого дела? Только Джон Хаммонд в него поверил — тот самый, кстати, который ранее открыл и Дилана. Тем не менее то, как Коэн себя вел, тоже было странно и необычно — с трудом, например, давал концерты, потому что предпочитал блеску сцены уединение с пишущей машинкой, а однажды взял да и уехал на тот самый греческий остров, где не было ни электричества, ни автомобилей, ни горячей воды, и долго там жил. От этого периода до нас дошло несколько знаменитых коэновских песен, и главная из них — пожалуй, «Bird on the Wire», «Птица на проводах», написанная после того, как на остров-таки провели электричество: Коэн смотрел на линии электропередач за окном и понимал, что вот и еще один локальный промежуточный конец, локальная промежуточная смерть, если хотите, и его дауншифтерской идиллии тут больше не будет.

Напоследок хотелось бы рассказать вот о чем. В 1977 году Леонард Коэн специально приехал в Нью-Йорк, когда узнал, что там будет давать концерт 82-летняя блюзовая певица Альберта Хантер. «Она говорила — благослови вас Бог, — рассказывал потом певец, — и ты действительно чувствовал, что тебя благословили. Замечательно слышать, как двадцатилетние поют о любви; как написано в Талмуде, каждому поколению нравится свое вино. Но я люблю слышать, как о любви поют пожилые люди. И хочу сам стать таким».

Свой последний альбом «You Want It Darker» — своего рода творческую эпитафию, явно осознаваемую в этом качестве и самим артистом — Леонард Коэн выпустил, когда ему было столько же, сколько Альберте Хантер: 82 года. И поет он в нем — разумеется — о смерти и о любви.