«Нью-йоркский обход» — печальный эмигрантский роман-мемуар о больницах и их пациентах

Литературный критик Галина Юзефович рассказывает о романе Александра Стесина «Нью-йоркский обход». Автор — эмигрант в первом поколении, врач и поэт — рассказывает о больницах Нью-Йорка, их сотрудниках и пациентах. Каждая глава посвящена клинике в разных районах огромного города. В них Стесин встречает совсем не похожих друг на друга персонажей из разных этнических анклавов и социальных слоев, для каждого из которых он одинаково чужд — и записывает их истории.

Александр Стесин. Нью-йоркский обход. М.: Новое литературное обозрение, 2019 

Александр Стесин — безупречное, едва ли не гротескное воплощение русского интеллигента не советской даже, а досоветской (или, если угодно, внесоветской) закваски. Врач (Стесин работает онкологом в одной из нью-йоркских клиник), поэт (даже в нынешней — формально прозаической — книге один из разделов написан в стихах), писатель, интеллектуал-богоискатель, эмпатичный скептик, наблюдательный меланхолик. Фигура автора по-настоящему важна не для всех книг, но применительно к «Нью-йоркскому обходу» она — ключ ко всему, потому что жанр, в котором работает Александр Стесин, предполагает предельную персональность: это автофикшн или, как сам он не без иронии замечает, «смесь травелога с мемуаром на фоне медицинской тематики». 

Впрочем, по отношению к прозе Стесина термин «автофикшн» с его акцентом на корень «авто» («о себе, про себя») не вполне корректен: большая часть текстов, вошедших в книгу, сфокусирована не на самом авторе, но на тех, кто его окружает: пациентах, коллегах, их родных и знакомых. 

Новеллы в книге организованы по географическому признаку: одна большая глава — один район, один национальный или культурный анклав, сгустившийся посреди Нью-Йорка. Одна больница, в которой автор учится, стажируется или работает.

В клинике Нью-Линколн-хоспитал в Бронксе и работают, и лечатся преимущественно эмигранты в первом поколении из самых низов общества, по большей части пуэрториканцы, доминиканцы и прочие латинос. Вылечив больного от какой-нибудь умеренно смертельной болезни, врач имеет все шансы через несколько дней узнать своего бывшего пациента в жертве уличной перестрелки или поножовщины, а большую часть обитателей госпиталя составляют умирающие, хроники или горемыки-симулянты — те, кому некуда пойти и кто ищет на больничной койке не исцеления, но простой возможности провести ночь в тепле. 

В еврейском Бруклине (раздел, посвященный этому району, как раз и написан в стихах) замерло ветхое, довоенное еще еврейство, проделавшее путь «от Освенцима до Альцгеймера», цепляющееся за прошлое и пытающееся вопреки всякой логике удержать утекающее сквозь артритные пальцы время.

В онкологическом центре при Рокриверском университете в Квинсе большая часть медицинского персонала — корейцы. Здесь неимоверно много работают, много пьют (особая доблесть — наутро после попойки раньше всех быть на рабочем месте, свежим и собранным), едят собачатину, уважают старших (и раздражаются из-за необходимости спускать старикам профессиональные ошибки и промахи). Здесь разговаривают о корейской опере, сходят с ума (эта незавидная участь выпала подруге автора — молодому доктору Джулии Сун) и посещают церковь с сектантским душком. 

В Вудсайдской клинике Стесин оказывается в маленькой Маниле, в Гарлеме — в сердце черной Америки, на Манхэттене — в компактном филиале Нью-Дели. И лишь последняя повесть сборника, «Анирвачания» (этим термином в философии индуизма называют непостижимое пространство между иллюзией и реальностью), прерывает нью-йоркскую кругосветку автора: из американской Индии он отправляется в Индию настоящую, монструозную и волнующую.

Словом, самого Александра Стесина в книге не так много, порой он и вовсе теряется на фоне своих харизматичных, трагических и колоритных персонажей, умирающих от мелкоклеточного рака, выпрашивающих лишнюю дозу бесполезного уже облучения для умирающего ребенка, пытающихся накормить автора филиппинской едой, научить корейскому алфавиту хангыль или наставить в премудростях индийской философии. И тем не менее, повторюсь, фигура автора в «Нью-йоркском обходе» ключевая, и конструируется она весьма необычным способом, а именно через несколько уровней отчужденности. 

Умеренно набожный иудей-космополит, Стесин равно чужд и непонятен всем своим героям — суеверным язычникам, набожным католикам, индийским мистикам и прочим людям, надежно укорененным в одной культурной или религиозной традиции. Эмигрант в первом поколении, он сохраняет зазор между самим собой и американской жизнью как таковой. Здоровый, он внеположен миру умирающих и больных. В сущности, его функция сродни функции идеального наблюдателя-невидимки, принципиально непознаваемого для объекта наблюдения и никак на него не воздействующего. Герои Стесина так легко и полно открываются ему в первую очередь потому, что сам он для них полностью закрыт. Его неуловимая пассивность подсвечивает их активность.

Пространство, где в нормальном автофикшне комфортно расположилась бы фигура автора, в «Нью-йоркском обходе» остается почти не заполненным — так, разрозненные фрагменты, случайные факты и немного самоиронии («он пользовался реалиями из своей прошлой жизни так же, как писатель, много лет живущий в эмиграции, пользуется родной речью, изо всех сил стараясь избегать калькирования и архаизмов» — говоря об индийском гуру, Стесин, конечно же, говорит о себе). Однако эта нарочитая недосказанность, этот подчеркнутый отказ от фиксации на себе, постоянная готовность уйти в тень, предоставив авансцену другим, удивительным образом не затеняет авторский образ, а, напротив, прочерчивает его с особой глубиной и четкостью — только, если так можно выразиться, не в живописной, а графической манере. И эта скуповатая сдержанность, маскирующая поистине бездонную эмоциональную глубину и внутреннее напряжение, равно характерна как для англоязычной прозы, так и для самых высоких образцов русской классики.