«Страшно не страшно — надо работать» Чеченский правозащитник Оюб Титиев — на свободе. Саша Сулим поговорила с ним о делах за наркотики и безвинно осужденных

21 июня глава правозащитного центра «Мемориал» в Грозном Оюб Титиев вышел на свободу. В марте 2019 года его приговорили к четырем годам колонии-поселения за хранение наркотиков. Титиев свою вину не признал и заявил, что дело сфабриковано. В начале июня суд удовлетворил ходатайство защиты об условно-досрочном освобождении. Спецкор «Медузы» Саша Сулим поговорила с Титиевым в первые часы после его освобождения.

— Кто вас сегодня встретил у дверей колонии?

— Я даже перечислить всех не смогу, было огромное количество людей: и родственники, и друзья, и коллеги, и журналисты — кого только не было.

— Кому вы первым делом позвонили?

— Все мои близкие меня встретили, и мы сразу поехали домой — в дом моего брата.

— А почему не в ваш дом?

— Свой дом я еще не видел, туда я еще успею приехать.

— Ваша супруга с детьми уехали из Чечни сразу после вашего ареста, они вернулись?

— Нет, они не приезжали, я их еще не видел. Мы только коротко переговорили по телефону — они знают, что я уже приехал домой. 

— Что вы сказали им?

— Главное для меня то, что они в безопасности. Контакт мы поддерживали через брата, который приходил ко мне на свидания каждый день.

— В колонию-поселение вы имеете в виду?

— Да, в рабочие дни ко мне можно было приходить ежедневно.

— А по телефону вы могли с ними говорить во время свидания с братом?

— Нет, телефоны туда проносить нельзя, но через брата мы передавали друг другу новости. 

— Чем вы занимались эти последние 10 дней в колонии, после того, как ходатайство об УДО было одобрено?

— Тем же, что и все предыдущее время — практически ничем. Там вообще нечего делать, мы целыми днями бездельничали, ходили, читали или просто сидели. Вечером на спортплощадке можно было позаниматься спортом, но она была очень плохо оснащена.

— Говорят, что в колонии вы не только сами спортом занимались, но и других на это подбивали.

— В колонии мне не приходилось никого подбивать, там все и так занимаются спортом, там все крепкие ребята — а вот в СИЗО мы с сокамерниками вместе занимались.

— Как это технически было возможно?

— В СИЗО у нас был всего час прогулки в день, приходилось бегать, прыгать, отжиматься, снарядов никаких там нет, нужно было самому что-то придумывать и в камере, и на улице.

— За эти полтора года вы сильно форму потеряли?

— Я всегда пытался поддерживать форму, в заключении ежедневные тренировки, которые у меня были раньше, продолжать было невозможно, но я как мог старался ее сохранить. Надеюсь, быстро восстановиться.

— А какую литературу вы читали все это время?

— В СИЗО я много читал исламской литературы, русскую классику — все, что можно было достать. Я читал взахлеб — в камере в закрытом помещении делать нечего. В колонии-поселении читать стало труднее — там было трудно со сном. У меня постоянно был недосып и каждый раз, когда я брал в руки книгу, то почти сразу засыпал.

Отбой у нас длился восемь часов — и этого достаточно для нормального сна, но мусульманину, если ночью он встает на молитву, и, как я, тратит на нее около двух часов, спать остается всего шесть часов в сутки.

В течение дня этот недостаток сна всегда чувствовался. Но библиотека в колонии-поселении была хорошая, найти в ней можно было все, что угодно, и исламскую литературу, и классику. Мне даже предлагали там работать, но обычно я писал там разные заявления по просьбе осужденных. 

— А спать днем в колонии-поселении запрещено?

— Да. Каждый час там идут проверки — не занимаются ли осужденные чем-то запрещенным.

— Кто с вами сидел, что это были за люди?

— Очень много разных людей: колония-поселение — это общежитие, в котором есть и хорошие, прекрасные люди, с которыми я познакомился и в дальнейшем планирую поддерживать связь; но были и такие, с которыми эта связь необязательна. Разный народ, из этих полутора лет я извлек очень много полезного.

— Расскажите, что именно?

— Систему исполнения наказаний у нас в [Чеченской] республике я изучил изнутри. Изучил людей, которые сидят, их статьи, какой процент из них сидит безвинно — все это можно наблюдать изнутри. Если бы я был на свободе, я бы не знал об этих цифрах, а сейчас я могу анализировать эту систему. Я получил очень полезную информацию.

— И какой процент сидит безвинно?

— Через камеру, в которой я сидел в СИЗО, за год и три месяца прошло девять человек, из них было всего трое преступников. Ну вот, можно делать вывод.

— Остальные попали туда по политическим причинам?

— Не все. Некоторые сидят из-за прихоти нерадивых преступных сотрудников [полиции], в этом даже политики никакой нет — а есть система отчетности в уголовном розыске МВД России. Каждый год опер обязан повышать раскрываемость преступлений, и если в прошлом году ты посадил 10 человек, то в этом — должен 11. Это преступная логика, но она до сих пор действует, если опер не превышает свою статистику, то его увольняют, поэтому он должен выдумывать преступления и сажать безвинных людей. От этого надо уходить, нужно как-то найти выход из этого положения. 

— Вы сразу поняли, в какую категорию попали?

— Разумеется, как только я увидел этот пакет [с наркотиками], я сразу понял, куда попал. Я — не обычный уголовник, сразу было видно, из-за чего меня [арестовали], никаких объяснений не требовалось.

— Вы эту ситуацию представляли раньше?

— Разумеется, я с 2001 года (в это время Оюб Титиев начал сотрудничать с «Мемориалом» — прим. «Медузы») был к этому готов. Правда быть к этому готовым ежедневно и ежечасно, невозможно, но мы ожидали и что-то похуже.

— Вы понимаете, почему все это случилось именно в январе 2018 года?

— Честно говоря, я еще не анализировал, предположения есть, но говорить об этом я пока не хочу. Я постараюсь все это проанализировать и написать в своем отчете для «Мемориала» о пребывании в обоих заведениях. Там же постараюсь изложить свои выводы. 

— До января 2018 года на вас кто-то выходил, угрожал?

— На нас никогда не выходили, мы занимались своей деятельностью. То, что вокруг что-то происходит, было видно по разным признакам. Мы понимали, что что-то негативное готовится, но я не думал, что накануне выборов [президента России] такое возможно.

— Был ли момент, когда вам было по-настоящему страшно и тревожно?

— Страшно и тревожно мне было все 17 лет работы. Мы прекрасно знали, что в любой момент все это может оборваться, с этим мы привыкли жить, из-за этого меня и взяли в «Мемориал», страшно не страшно — надо работать, ты должен что-то делать.

— А когда вы находились в заключении?

— В СИЗО и в колонии были разные моменты, и спокойно было, и неспокойно, и тревожно. 

— Вы не хотите рассказать про давление, которое на вас оказывали?

— Пока не стоит об этом.

— Это вопрос безопасности?

— Разумеется.

— Был ли момент, когда вы подумали: «Черт с ними! Подпишу признание»?

— Нет, конечно. (Смеется.) Не было такого, не может быть и не будет. Это запрещено мне религией — не только из морально-этических соображений. Ислам запрещает признаваться в том, чего ты не совершал. К сожалению, так сложились обстоятельства, что я не смог обжаловать приговор. Я был вынужден от этого отказаться. Но об этих обстоятельствах я тоже расскажу попозже. 

— За что вы больше всего волновались: за родных, за работу «Мемориала», за ваших подопечных?

— Конечно, больше всего я волновался о семье, о своих родственниках, о коллегах, которые остались, которые непосредственно со мной работали, приходилось думать и волноваться обо всем. Слава Богу, с ними все в порядке, я рад, что так все обошлось.

— Ваш племянник Адам Титиев до сих пор в колонии?

— Да. Он получил три года, надеюсь, он тоже скоро выйдет по УДО.

— Это было одним из рычагов давления на вас?

— Это был тоже придуманный, глупый ход, который можно было и не делать. Но решили и такое выдумать.

— Работа «Мемориала» в Чечне сейчас продолжается?

— Нет. Мы сразу закрыли офис, коллеги прекратили работу и обезопасили себя. Дальше мы будем работать в других регионах — не в Чечне.

— Вы слышали, что Кадыров по окончании суда над вами хотел закрыть правозащитникам въезд в Чечню?

— Доступа к СМИ у меня не было, и информации у меня мало, но от коллег я кое-что слышал. В любом случае, здесь и раньше было плохо с правозащитной работой, осталось всего несколько организаций — и те еле-еле дышат.

— Сейчас будет еще сложнее?

— Конечно. Потому что не будет информации, люди напуганы, они не будут обращаться, а без обращений родственников или самих потерпевших правозащитники бессильны, работать не смогут — не только в Чечне, но и по всей стране.

— Что вас больше всего расстроило во время следствия и на суде?

— Мусульмане, которые отпускают длинные бороды и сбривают усы, и при этом приходят в суд, стоят за трибуной и поливают грязью, врут — это прискорбно. Никакого отношения к исламу это не имеет. 

— Неужели вас это удивило?

— Удивить меня уже ничем невозможно. Это меня очень бесит. 

— Слышали ли вы про дело Ивана Голунова?

— Я в курсе, меня коллеги об этом информировали. Я очень рад, что так все закончилось. Хоть он и пострадал, я считаю, что его освобождение — это уже победа.

— Как вы объясняете, почему вас отстоять не получилось?

— Все зависит от реакции президента. Я обратился к нему через два дня после моего ареста — и до сих пор никакой реакции не получил, а прошло уже полтора года. А там, видимо, реакция была мгновенная, поэтому получилось нормально, можно сказать. Все зависит от отношения к нам главы государства. Как он относится к нам, так и получается все это.

— А от его отношений с главой республики что-то зависело?

— Комментировать эти отношения было бы неправильно.

— У вас как-то изменилось отношение к чеченцам?

— Нет, я остаюсь мусульманином, каким и был. Мое отношение к соотечественникам осталось прежним — ничего не изменилось.

— Представляете ли вы свою жизнь за пределами Чечни? Планируете ли вы уехать?

— Я допускаю это, но пока еще не решил. Мне еще многое нужно сделать дома, многое восстановить, все решу в ближайшее время.