«Возможно, кто-то из ребят выжил благодаря моей помощи» Монолог вдовы инженера Чернобыльской АЭС, исследовавшего взорвавшийся реактор четвертого энергоблока

В 1985 году Анатолий Ситников стал заместителем главного инженера по эксплуатации первого и второго энергоблоков Чернобыльской атомной электростанции. Во время аварии весной 1986 года Ситников обследовал аварийный четвертый блок АЭС. Он получил смертельную дозу облучения и умер через несколько недель после катастрофы. Его жена Эльвира Ситникова была с ним в это время в Москве и ухаживала за другими ликвидаторами. Она рассказала «Медузе» о своем муже, о том, как велись работы по ликвидации последствий аварии и о том, почему после катастрофы вернулась работать на ЧАЭС.

В сериале «Чернобыль» на НВО Анатолий Ситников — один из героев. Больше фактов о сериале можно прочитать тут.

«Здесь люди по-человечески живут»     

В апреле 1975 года мы с мужем приехали из Комсомольска-на-Амуре в Припять. В это время на Дальнем Востоке еще пыль, грязь и холод. А сюда приехали — уже все цветет. Я мужу тогда сказала, ты посмотри, здесь люди по-человечески живут.

В Комсомольске-на-Амуре Толя работал на судостроительном заводе, его там очень ценили и не хотели отпускать. Это я добилась его увольнения. Помню, ходила к парторгу, говорила, что из-за сложного климата у меня постоянно болеют дети, а я должна вырастить их здоровыми для государства.

Первые два года Толя жил в Припяти в общежитии, а мы с двумя дочерьми — в Николаеве у моего брата. Потом мужу дали квартиру, и мы переехали к нему.

Толя курировал строительство первого энергоблока Чернобыльской АЭС, потом был начальником смены реакторного цеха. Он бредил атомными станциями, мог сутками пропадать на работе. За все время жизни в Припяти мы ни разу на машине в отпуск не съездили. Один раз договорились, что все-таки поедем на юг вместе со старшей дочерью Ирой, которая специально приехала из Москвы, где училась в энергетическом институте. И вдруг незадолго до поездки муж сказал мне: «Главный инженер не отпускает меня, потому что все в отпусках, а работать некому». Я ответила ему: «Они все летом отдыхают, а ты еще ни разу не брал отпуск!» «Мне обидно, что ты меня не понимаешь», — сказал он. В общем, накрылась тогда наша поездка.

Он жил работой. Однажды ночью разбудил меня и, показывая на [несуществующий] прибор, сказал: «Следи за ним, чтобы он не зашкаливал». А потом снова рухнул на подушку. Наутро ничего не помнил. А в другой раз Толя вдруг проснулся, бросился к приоткрытому окну: «Видишь, помещение открыто, разворуют все, и мы не сможем блок сдать!» Я ответила: «Спи-спи, я буду следить вместо тебя». Он лег и уснул. А назавтра опять ничего не помнил.

Я рассказываю это, потому что хочу вам показать, каким он был человеком. Он болел за свое дело, станция была его счастьем. Ради производства он готов был жизнь отдать. В конце концов, он ее и отдал. Как сказал один наш знакомый, он был солдатом, ему сказали — он сделал.

«Сегодня ваших мужей увозят»

В ту ночь [с 25 на 26 апреля 1986 года] ему позвонили и разбудили. Он сказал мне: «Я пошел, потому что на станции что-то случилось». И ушел туда, хотя это был не его блок, он за него не отвечал. Я не беспокоилась: уже не один раз на станции что-то происходило, но всегда — несерьезное. А утром проснулась: машины гудят, скорые ездят туда-сюда. А радио молчит. Потом мне позвонили соседи и сказали, что на станции что-то такое… Мы не физики и не понимали, насколько серьезная ситуация. Но на всякий случай я не пустила дочь в школу, хотя день стоял исключительный.

Где-то в 11 утра я позвонила на станцию и случайно попала на мужа. Он рассказал, что по устному распоряжению директора [Виктора Брюханова] обошел все близлежащие к реактору помещения. Он признался мне по телефону: «Мне очень плохо, меня рвет». Я говорю: «Иди в медпункт!» — «Я не могу идти…» И тогда я стала звонить в медпункт. Там мне сказали, что очень много больных, поэтому муж должен прийти к ним сам. В конце концов я уговорила их забрать его.

А потом мне позвонила из больницы знакомая врач и сказала: «Сегодня вечером ваших мужей увозят, не знаю куда. Разбирайтесь». И я помчалась в больницу. Уже в вестибюле меня схватил за руку какой-то врач и потащил на улицу. «Скажите, где мой муж!» — кричала ему я. А он в ответ: «Не положено, уходи отсюда!» Вот так все было грубо.

Мы [с другими родственниками] стояли у главного входа в больницу, а в это время наших мужей тихо увозили с черного. И как я только догадалась свернуть во двор… Вижу — за больницей стоит автобус, куда их заводят. Я кричу: «Толя, Толя!» И он выходит ко мне такой загорелый. Я ему: «Толя, все будет хорошо! Куда вас везут?» — «Мы не знаем. Не ищи меня, я выздоровею и сам к тебе приеду». — «Я все равно тебя найду!»

Я у него тогда спросила, почему он пошел в четвертый энергоблок, ведь он за него не отвечал. И он мне ответил: «Ты пойми, кто лучше меня знал блок? Если бы не мы, Украины бы точно не было, а может, еще и пол-Европы… Ты должна это понять». А как я должна это понять? Я осталась с двумя детьми, мужа увозят, что мне делать? Только потом я поняла. Наверное, тогда он впервые думал сначала обо мне и о детях, а уже потом — обо всех остальных людях.

Где-то через час наших мужей отвезли на самолет в Москву. Был вечер 26 апреля. Наш дом стоял на выезде из города, он был первым от станции. И мы видели, как красиво светится труба [ЧАЭС]: в небо поднимался столб света. Мы не понимали, что это, нас не предупреждали [о радиации]. Как раз 26 апреля из Киева привезли машину с огурцами, которых у нас было не достать, пиво. И этим торговали, зная о повышенном радиационном фоне. На улице гуляли люди, шла свадьба, все танцевали.

Уже потом на суде я спросила у директора [Виктора Брюханова], почему сразу не сказали по радио, что надо закрыть окна, не выпускать детей. Он пожал плечами: «Я доложил…» Кому он доложил, меня уже не интересовало. Я считаю, это большое преступление. Именно за него надо было наказывать. А наказали в итоге тех, кто сам пострадал.

Связная у чернобыльцев

Утром 27 апреля нам объявили по радио, что будет массовая эвакуация, надо приготовиться. А у меня на вечер [27 апреля] уже был куплен билет на поезд, чтобы ехать за мужем в Москву [потому что врачи в больнице в итоге сказали женам, куда отвезли их мужей]. Поэтому когда милиционеры начали ходить по квартирам и стучать в каждую дверь, я не открыла. Пока все уезжали, мы с дочкой сидели в квартире тихо, как мышки. А по улице тем временем шли и шли автобусы [с эвакуируемыми]. Дочь насчитала 812 автобусов, а потом ей надоело.

Мы уезжали из Припяти с одним чемоданом. Взяли немного вещей, только чтобы переодеться: трусики, маечки. Стояло лето, было тепло, и мы не думали, что уезжаем надолго. Я сначала даже свои сбережения брать не хотела. У меня на стене в квартире висела совушка, и я сунула в нее свои цепочки, кольца. Потом сосед сказал мне: «Ты что, с ума сошла, бери с собой все ценное, мы же не знаем, на сколько уезжаем и кто здесь будет».

В Москву я приехала 28 апреля и сразу — к старшей дочери в общежитие. Там ко мне кинулись все наши дети из Припяти, которые учились в энергетическом институте: «Что случилось? Почему мы не можем дозвониться до родителей?» Я говорю: «Ребята, вы меня видите? Я живая? Вот и все живые, не переживайте». Так я их малость успокоила.

На следующий день я нашла [клиническую] больницу № 6, в которую положили моего мужа. Конечно, меня и близко к нему не подпустили, запрет был жесткий. Но зато я сумела передать ему записку и получила от него ответ. Помню, ехала обратно в метро, рыдала навзрыд и думала: пусть [другие пассажиры] что хотят думают, главное — у меня Толя жив.

Потом через наше министерство [энергетики и электрификации СССР] я получила доступ в больницу: носила ребятам газеты, что-то им покупала, передавала письма, поправляла им одеяла, подушки. Когда они узнали, что я со станции, да еще жена такого человека, как Ситников, очень обрадовались, ждали меня, как родную мать. Они все лежали в отдельных палатах, им не разрешали встречаться. Я передавала им новости друг о друге, была между ними как связная.

Помню, в одной из палат был парень по имени Саша. Захожу к нему как-то, а он мне кричит: «Эльвира Петровна, не смотрите, я голый лежу». Я ему: «Ой, Сашенька, ты меня стесняешься, это очень хорошо! Значит, ты живешь!» А на следующее утро мне сообщили, что он умер. Сразу же после этого я столкнулась в коридоре с его женой, которая только-только к нему приехала в Москву. Она кинулась ко мне: «Ну как там мой Саша?» А у меня дыхание сперло, как я могу жене сказать, что ее муж умер? И тут, на мое счастье, ее позвал к себе в кабинет врач, и мне не довелось сообщить ей, что Саши больше нет.

«Напривозили мужей, а мы заражаемся»

Мне никто не говорил, что из-за радиации нельзя прикасаться к мужу и остальным ребятам, что это опасно. Но я и сама это знала. Мне не было страшно. Об этом [о радиации] вообще не думаешь, особенно когда у тебя там самый близкий человек. Я ведь даже не представляла, как буду жить без него. Но многие другие люди боялись. Один раз на меня закричала нянечка: «Что вы напривозили сюда своих мужей, мы от них заражаться только будем!» Я не обратила на нее внимания, мне было важно, чтобы выжил мой муж и все остальные ребята.

Но Толе постепенно становилось все хуже и хуже, у него был отек легких. Последний вечер я провела с ним. В какой-то момент он сказал: «Знаешь что, иди домой…» А что мне дома было делать, там меня никто не ждал. «Ты не понимаешь, — сказал мне Толя. — Тебе надо завтра в пять утра вставать и идти к ребятам, ты им очень нужна. Пока они будут лежать в больнице, ты должна быть здесь». После этого он вызвал врача, ему сделали укол, и он уснул.

На следующее утро я снова пришла в больницу и столкнулась в коридоре с нянечкой. Она была из тех людей, что вечно хотят первыми сообщать все новости. Она мне и сказала: «Ой, а у вас же муж умер!» Это было 31 мая 1986 года.

Толю похоронили на Митинском кладбище в Москве. Мне негде было даже купить черный платок на голову, в магазинах ничего не было. Тогда я позвонила в министерство и сказала: «Пусть вам будет стыдно, что я пойду за гробом мужа без головного убора». И назавтра нам всем привезли черные платки.

Сначала я хотела напиться каких-нибудь таблеток и уснуть. Такая боль была. Потом я все обсудила с собой: у меня две сестры, обе — очень хорошие женщины. Можно отдать детей одной из них, но она очень обидчивая. Если обидится, неделю не будет разговаривать. Дети мои пропадут. Вторая тоже любит дочек, но она любит чистоту: здесь обувь сними, здесь пройди. Мои дети такого не выдержат, у нас более свободно. И тогда я поняла, что мне надо жить, чтобы девочек поднять на ноги. Вот и все. Только это меня и спасло. Дети вытащили.

На следующий день после похорон я снова была в больнице. Кто-то из ребят мне тогда сказал: «Я не могу тебе в глаза смотреть, мне стыдно… Ты только мужа похоронила и пришла сюда». «Это он меня просил не бросать вас», — ответила я. Сама бы я, может, не смогла. Но и мне это тоже помогало вернуться к жизни, ведь я была постоянно занята. Возможно, кто-то из ребят выжил и благодаря моей помощи.

Помню, в реанимации лежит парень Саша, которого везли из Припяти вместе с моим мужем. Я к нему подхожу, а он сознание теряет. Я ему: «Саша, ну посмотри на меня, мой хороший. Ты меня узнаешь? Саша, запомни, все уже уехали отсюда, все давно в [реабилитационном центре] „Голубом“». «И Анатолий Андреевич?» — спросил меня Саша про моего мужа. Я кивнула, хотя Толя уже давно был похоронен. «Все уже выкарабкались, понимаешь? Теперь и ты должен. Ты молодой и сильный».

Прошло время. 26 апреля — в очередную годовщину — я стояла у могилы мужа. И тут меня сзади кто-то обнял за плечи. Поворачиваюсь, а там Саша. «Эльвира Петровна, как вы меня вытягивали…» — «Это не я, это все Толя… Он просил помочь всем ребятам». В общем, Саша прожил еще 20 лет.

Возвращение в Чернобыль

Рано, конечно, я стала вдовой. Всем молодым [вдовам чернобыльцев] я советовала: живите, выходите замуж, живому — живое! Это у меня уже такой возраст был [45 лет], что я предпочла детей и внуков. Да и не видела я мужчин, похожих на Толю. Мы с ним вместе прожили 22 с половиной года. И я думаю, дай бог каждой семье прожить так.

Я себя тогда чувствовала такой старой, даже сейчас, в 77 лет, кажется, чувствую себя получше. После смерти мужа я была словно каменная, лицо как маска, ни с кем не могла говорить, не могла спать, мучилась. Я сломалась. [После смерти мужа и последующего периода ухода за другими чернобыльцами в Москве] два месяца пролежала в клинике неврозов, а после выписки вернулась в Чернобыль на станцию в лабораторию метрологии, где работала и до аварии. Мне нужны были деньги, чтобы поставить детей на ноги, чтобы ни у кого ничего не просить. Поэтому я должна была зарабатывать и за себя, и за отца. До 1988 года я работала в Чернобыле вахтовым способом — месяц на станции, потом месяц — отдых в Москве.

Наша лаборатория находилась на втором блоке [ЧАЭС] в бетонном помещении. Я не знаю, какая радиация была на улице. Зачем мне было это знать? Я работала как зомби: вставала в пять утра, шла в столовую, затем садилась в автобус, который довозил нас до «грязной зоны», пересаживалась на другой автобус и на нем уже доезжала до станции. Там шесть часов работала и возвращалась домой. После работы я ничего не делала, никуда не выходила. Знаю, что приезжала [Алла] Пугачева, но я не пошла на ее концерт. Я в таком состоянии была, что не до развлечений, я думала — жить мне или нет. И как вылезти из всего этого.

Говорят, со временем боль утихает. Да ничего она не утихает. Она затормаживается. А начинаешь рассказывать — и все опять всплывает. Может, если бы я снова вышла замуж, то немного утешилась бы. А так — ничего не проходит. Но я всех простила. Нельзя всю жизнь жить с чувством, что ты не простил. Сейчас уже все хорошо: у меня замечательные дочери, которыми Толя очень гордился, четыре внука, правнук. Видите, жизнь продолжается.