«Еле успевали снять с вагонов умерших» Как сталинское правительство депортировало крымских татар — и как они боролись за возвращение на родину

75 лет назад, 18 мая 1944 года, началась операция НКВД — депортация крымских татар. В считанные дни было выселено, по разным оценкам, от 180 до 420 тысяч крымских татар. Людей отвозили на Урал и в Центральную Азию (главным образом, в Узбекистан). Целый народ был обвинен в пособничестве немецким захватчикам во время войны. По официальным данным, в дороге погиб 191 человек. По данным современных исследователей — не менее 8 тысяч человек. Власти СССР признали, что обвинения против крымских татар были необоснованными еще в 1967 году. Но неофициальный запрет на возвращение в Крым продолжил действовать, и был снят только в самом конце 1980-х — начале 1990-х годов. «Медуза» публикует истории тех, кто пережил депортацию или знает о ней по рассказам родных и вернулся на полуостров.

Муртаза Алимоллаев. 88 лет, пенсионер, Бахчисарай

В войну немцы спалили наше село, поэтому мы переехали в город Бахчисарай. Старший брат был командиром партизанского отряда, мы на ниточке висели, вот-вот нас с мамой тоже заберут немцы. В мае 1944 года мама говорит: «Поедем в деревню, хоть на лето что-то посадим». Мне было 13 лет, в сгоревшем доме устроились, чтобы было где спрятаться от дождя, там спали, кое-чего готовили, ели. Посадили огород, что могли.

18 мая утром рано пришли двое вооруженных солдат и переводчица — украинка из нашего села. Дали нам 25 минут, чтобы собраться. А что нам собираться, мы же с собой ничего не взяли в деревню. В городе [Бахчисарае] квартира, в которой мы жили, закрытой осталась под замком. В селе сколько татар есть, всех собрали в одну кучу, подали машину и повезли на вокзал, в чем были. Я в домашних тапочках, по-летнему одет, мама — тоже. В товарный вагон затолкали столько людей, сколько влезло. Знаете, что такое товарный вагон? Там ни сесть, ни лежать. Закрыли дверь, закрутили проволокой.

В это время старший брат заходит в Бахчисарай, идет к тете, дает ей офицерское обмундирование, просит пришить пуговицу, а сам идет к матери. Он должен был одеться и отправиться на Шестой украинский фронт. Он пришел домой, а у нас уже соседи шмон делают, все растаскивают, кто что может. Он к тете вернулся, там ни документов, ни обмундирования, все забрали и тетю тоже забрали, в другой вагон попала она. Брат прибежал на вокзал, зашел в вагон попрощаться, и в это время дверь закрыли и мы отправились.

Ехали несколько суток без еды, солдаты нам ни черта не давали. Когда поезд останавливался, смелые шли воду искать. Все голодные. Беременные были в вагоне, дети. Мы захватили из деревни топор, маленькую дырку вырубили в вагоне и туда ходили в туалет.

Приехали в город Маргилан в Узбекистане [в Ферганской долине]. Местные жители нас встречали с булыжниками, им говорили, что людоедов везут. Но когда начали вагоны разгружать, они смотрят, там дети, женщины. Думают: «Да, тут что-то не то».

Брат устроился токарем на [шелковый] комбинат, а мы с мамой иждивенцы. Каждый месяц ходили на подпись, что не имеем права никуда выехать [за пределы места проживания], только на работу и домой. В Узбекистане мы прожили 26 лет. По Крыму очень скучали. По своим домам, огороду, по животным, которых держали.

[В конце 1960-х] у меня были сильные головные боли, попал в областную больницу, врач посоветовал уехать куда-нибудь на юг. Знакомый жил в Херсоне, я приехал, посмотрел, понравилось мне. В 1970-м году уехали.

Узбеки не хотели покупать наши дома, говорили: татары уедут и дома и так оставят. Кое-как дешево продали мы наш дом, погрузили все вещи в контейнер, решили самолетом отправляться всей семьей с машиной. Джанкойские военные самолеты ремонтировались в Фергане, я с летчиками договорился, мы собрались, попрощались, приезжаем в аэропорт, самолет стоит, офицер приходит и говорит: «Мы вас не можем везти, в Джанкое будет большая проверка, экипаж поменяли». Отказались они, в общем. Переночевали у тещи, утром выехали оттуда своим ходом. Шесть человек на «Москвиче» — я, мама, жена и три дочки.

14 дней ехали, я не по тому пути ехал, поэтому так долго. Через Самарканд, Туркменистан, через Каспий на пароме, приехал до брата в Баку, там ночь переночевали и выехали в Грузию — Кутаиси, Адлер, Сочи. Переночевали в Сочи — Краснодар, Ростов-на-Дону, Мелитополь, Херсон. В Туркмении когда ехали, по пескам не мог даже 10 метров проехать. Пришлось погрузить машину на грузовик.

В Херсоне прожили 20 лет, я построил за это время два дома. Когда начали пускать крымских татар в Крым, я продал один из них, деньги сразу в сберкассу сдал. Приехали в Крым жилплощадь искать и покупать, и тут объявили, что советской власти нету. И все наши деньги остались в банке. Мы голые, босые, без жилья и в Крыму.

В нашей квартире в Бахчисарае уже жили другие люди. Город сильно изменился, некоторые дома повалились, никто за ними не ухаживал, даже не ремонтировали ничего, будто временно жили. В 1993 году нам дали участок в Бахчисарае — голая земля. Три года я один строил дом. С соседями мы дружили, отличий не было. С Херсона приехали татары, с Узбекистана, соседи русские жили — со всеми общались.

Сейчас у меня трое дочерей, старшая уже на пенсии, шесть внуков и восемь правнуков. Про депортацию они все знают, а как же. Я им все рассказал, как было, как нас везли, как рано утром подняли с автоматами.

Айше Аметова. 35 лет, учитель начальных классов, село Долинное

Я родилась в Узбекистане в 1983 году в городе Чирчик. В Крым переехали в 1990 году, когда началось массовое возвращение крымских татар. Мой дедушка родился в селе Маркур Бахчисарайского района. Его родители построили там дом. Отец дедушки и старший брат ушли на войну и не вернулись, а остальную семью выслали в Узбекистан.

Пришли военные около пяти утра, сказали собираться, взять самое необходимое, на сборы дали 15 минут. Куда? Зачем? На сколько? Никто не отвечал на вопросы. Вывезли на станцию «Сирень», а оттуда вагонами в Азию. По дороге было очень тяжело, еды и воды взяли не все и немного. Дети просили есть и пить, вагоны грязные, переполненные. Женщины и дети напуганные, плачут. Пожилые и старые многие не выдерживали, умирали в дороге. Остановки делали редко и короткие. Еле успевали снять с вагонов умерших. Похоронить не успевали, только камнями обложить. Рвали траву вдоль дороги и ели. Если был какой-то водоем или лужа, пили воду оттуда. Привезли их такие места, где не было условий. В бараках не было ни газа, ни воды. Очень тяжело было обустроиться. Но местные жители помогали, кто чем мог.

В 1971 году дедушка уже со своей семьей приехал в Крым отдыхать. Заехал в свое село посмотреть на дом, познакомился с новыми хозяевами. Здесь жили две семьи, дедушка с ним подружился, рассказал, что жил тут, они долгие годы переписывались. В одной из переписок дедушка узнал о намерении продавать дом и загорелся идеей вернуться в него.

В 1991 году дедушка вместе с мамой приехали договориться о купле дома, раз в месяц они ходили пешком [из села] в Бахчисарай отмечаться. Председатель колхоза отказывался прописывать, говорил прописка возможна только для тех, кто работает в колхозе, дедушка был уже на пенсии, на него не оформляли дом, а мама не могла устроиться в колхоз без прописки. Такой замкнутый круг.

В октябре наконец прописку дали и дом оформили на маму. Она устроилась в колхоз. В ноябре я, сестренка и бабушка прилетели самолетом в Крым, где и живем сейчас. Папа продал квартиру в Узбекистане и в декабре тоже приехал к нам.

Пока длилась волокита с оформлением, мы все жили в одной комнате, в другой были вещи. Дом мы купили за 25 тысяч [рублей] — по тем временам дорого, за эти деньги можно было купить большой дом в Симферополе. Старые хозяева еще два месяца жили с нами. Их должны были забрать дети на Украину. Мне было семь лет. Почему-то бабушка-хозяйка нас, детей, не любила, гоняла, кричала на нас: «Тикай!» Мы ее «тикайкой» и прозвали. А дедок был добрый, с палочкой ходил.

В доме все было как при дедушке, только половина дома посередине была заложена стеной. Во дворе осталось два орешника, которые сажал еще мой прадед. Дедушка рассказывал, что соседи спрашивали: «Зачем сажаешь орехи, когда они еще вырастут?» А прадед говорил: «Если я не съем с него ореха, так внуки поедят».

Я помню, как мама с дедушкой уезжали в Крым. Я не понимала, зачем. Очень плакала, настолько, что сознание потеряла, когда мама уходила. А потом мы с бабушкой на самолете летели, дух захватывало, из окошка самолета помню облака, огромная высота, внизу мелкие квадратики полей, тонкие полосочки дорог. Дом, в который мы приехали, мне показался мрачным, темным. Маленькие окна занавешены, помню иконы в углу, много вышитых рушников и как мы спали на полу все в одной комнате, в одежде, потому что холодно было.

Сложно, наверное, было родителям, а я еще ничего не понимала и многого не знала. Помню, мама иногда плакала, но старалась не показывать этого. Она говорила: «Зачем так мучиться? Жили себе там, все было — работа, условия, друзья». Но дедушка с бабушкой всегда говорили, что это наш родной край, здесь жили наши деды. Вот, наверное, это чувство — «зов предков», его так можно назвать — их успокаивало и давало сил вытерпеть все трудности переезда.

Энвер Муслядинов. 70 лет, пенсионер, Симферополь

Я родился в выселке в Средней Азии. Мой отец — защитник Севастополя, старший лейтенант, военный врач. Дошел до Берлина, оттуда демобилизовался сразу в Среднюю Азию, потому что знал, что его семья уже там. В Узбекистане нам постоянно говорили: «Вы — предатели, уезжайте». Только это мы и слышали. До сегодняшнего дня я не могу понять, кого мы предали. Кого я предал? Кого отец предал?

В 1968 году вышел указ о реабилитации крымских татар, и в 1974 году мы решили переехать в Крым. Отец собирался купить домик в Симферополе, у него были некоторые сбережения. Приезжает сюда, встретил своих однополчан, они говорят: «Вы — защитник Севастополя, мы будем ходатайствовать, чтобы вам бесплатно квартиру дали». Куда они только не ходили, к кому только не обращались, объясняли: «Коренной житель, здесь родился, защищал Севастополь, до Берлина дошел». Но им отвечали: «Нет, Крым перенаселен, пограничная зона, паспортный контроль». Отец, когда это услышал, говорит: «Я одно не могу понять. Не такие трудности я повидал, но за что такой ответ я получил?» И он был вынужден уехать отсюда на Кубань.

Я в то время заканчивал институт, приехал спустя несколько месяцев. В это время крымским татарам еще не разрешали селиться в Крыму, но я нашел одну семью, которая продавала дом. Когда они узнали, что мой отец — защитник Севастополя, сказали, что они ничего не боятся, знают татар, жили с ними до войны. Продали нам дом, а их потом [за это] начали притеснять.

Отца в Крым я не успел перевезти, похоронил его на Кубани. Перевез мать и братишку. Чего мы повидали — не описать! Купил стройматериалы, домик себе хотел построить. Ко мне начали ходить милиция за милицией. Говорили: «Здесь будут сносить». «Ворованное». «Не имеешь права». Я теплицу построил: «Снеси!» Посадил там что-то — ночью залезли, пленку порвали, уничтожили. Но я не виню никого, я их жалею.

Когда я не мог здесь прописаться, я вынужден был поехать в Севастополь в музей. Говорю: «Мой отец — защитник Севастополя, вы каждый год ему присылаете открытки». Нашли его фамилию в картотеке, обрадовались, говорят: «Чем можем помочь?» Я говорю: «Какой год я без прописки, помогите, походатайствуйте». Мне в ответ: «Это мы не можем». Я говорю: «Вы же желаете хорошего, я его родной сын. А чем вы тогда можете помочь?» — «Только открытки посылать».

Мы знали, что будет трудно, но что до такой степени, никому в голову не приходило! В 1988 году мы переехали сюда, в Симферополь. Купили полдома за 3,5 тысячи [рублей], но с намерением, что вторую половину хозяева нам тоже продадут. На второй год у нас 20 тысяч просят! Говорю: «Что же вы делаете?» Мне отвечают: «Да, вот так».

На нервной почве мы потеряли сына. Он всего два дня прожил после родов. Мне говорили: «Тут тебе сложно будет, уезжай». А я отвечал: «Мои предки здесь лежат, мой сын здесь лежит, и мой труп будет здесь лежать, никуда я не уеду!»

Эльдар Акимов. 42 года, предприниматель, село Голубинка

Мы все родом из Севастополя, моих стариков выслали на Урал, а оттуда они уехали в Среднюю Азию. Дед рассказывал, что, когда вагонами вывозили людей из Крыма, там жрать нечего было. Люди, когда увидели на Урале грибы, «прыгали» на эти первые попавшиеся грибы, чтобы детей накормить. А утром целые бараки мертвых находили.

Когда я родился в 1977 году, все время старики говорили, что в Средней Азии хорошо, гостеприимно, но это не наше. В каждом углу можно было понять, что ты здесь чужой. Если ты без гор и свежего воздуха не можешь, то в степи тебе не выжить. Люди, которым удавалось съездить в Крым, привозили в Узбекистан морскую воду в бутылках, фундук и кизил. Морской водой люди друг другу лицо мазали. Пробовали кизил и говорили: «Крымом пахнет». Наши предки очень скучали и не приживались в Азии.

В 1991 году старики не щадили себя, чтобы вернуться в Крым. Продавали все: вещи, дома за бесценок, чтобы переехать. Мы жили в Ташкентской области, продали дом, залезли в большие долги. Переехали впятером — отец, мать, бабушка, сестренка и я. Мне было 14 лет, в Крыму я пошел в девятый класс.

Тогда был негласный закон — крымских татар не прописывать и не трудоустраивать. Дом купишь — не прописывают, идешь к ним, говоришь: «Пропишите». Они говорят: «Трудоустройтесь». А там [у работодателя] говорят: «Прописку принесите». Был замкнутый круг.

Мы вернулись в Бахчисарайский район, в село Голубинка. Искали жилье там, где уже осело большинство родственников. Дома находили в основном по сарафанному радио.

С собой мы взяли бытовые вещи, мебель, и, конечно, каждый крымский татарин кучу стройматериала привез. Крым не готов был к такому наплыву населения. ДСП, гвозди, болты, шифер, железо везли со Средней Азии в контейнерах. Там это все закупали, потому что знали, что здесь все очень дорого или вообще нет.

В 1994 году мой дед поехал в Севастополь к своему дому. Тогда ходили разговоры о том, что надо возвращать свои дома. Он приехал, посидел под орешней, в доме уже русские жили, шесть семей. Они говорят: «Вот вы приехали, мы в курсе, кто вы…» А он им: «Не переживайте, мне ваше имущество, в котором вы живете, не нужно, оно мне радости не принесет. Мы приехали барана зарезать, вспомнить свое детство, отца, который орешню посадил, и мы уедем».

Я закончил университет и в 2000 году пошел в предпринимательство. Начинал раскручивать гору Ай-Петри. Когда мы в первый раз туда приехали, там 300 туристов в день было, а дошло до того, что мы подняли туристический поток до 10-12 тысяч в день.

Я купил лошадь, открыл прокат, конные прогулки. Потом начали дальше развиваться: сувениры, национальные промыслы, кухня. Один татарин в Узбекистане большим человеком был, а сюда приехал, начал самсу продавать. Приезжают его бывшие коллеги оттуда, говорят: «У тебя такая там должность была, ты чего тут самсу продаешь под канаткой?» А он отвечает: «Ты представляешь, я тут в детство вернулся. Вот мне 70 должно быть, а мне сейчас как будто 15. Я буду даже бесплатно эту самсу раздавать!» Его никак не убедить было — за портфель с крокодильей кожей вернуться в Узбекистан. Он снова оказался в своей стихии.

В 2014 году с Ай-Петри нас попросили уйти. Там якобы была экологическая катастрофа, нас убедили, что надо очистить территорию. Дали компенсацию. Я приехал в деревню своей бабушки, купил землю, построил семейный бизнес — кафе в этностиле. На стройку ушло два года. Старинную черепицу, которой 250 лет, собирали целый год по деревням.

Сейчас моя мама работает на кухне, сестренка смотрит за поварами, жена работает в административном корпусе, 11-летний сын с пяти лет лошадьми занимается, 14-летний племянник помогает шашлычнику. Дочка в третьем классе, я ее на мороженое поставил, сказал: «Смотри за порядком, работай». Весь кайф — не деньги, весь кайф — семья.

Детям про наше прошлое я рассказываю только хорошее. Нельзя душу заражать дурным, искать виноватого. Ребенок сам все осознает, когда вырастет. Иначе только травмируешь душу и вырастишь ненависть. Когда они спрашивают про депортацию, я им говорю только, что это была несправедливость. Без подробностей.