«Просто так прийти к нам на бокал шампанского невозможно, даже если ты друг музея» Директор Пушкинского музея Марина Лошак — об очередях, грубых смотрителях и Тимати

В апреле 2018 года Минкульт продлил контракт с директором Государственного музея изобразительных искусств имени Пушкина Мариной Лошак. Пять лет назад она сменила на этом посту Ирину Антонову, руководившую музеем более 50 лет. До ГМИИ Лошак работала в галереях современного искусства и возглавляла выставочное объединение «Манеж». Под ее руководством в Пушкинском стали чаще проходить выставки современных художников. Марина Лошак рассказала «Медузе», на чем зарабатывает Пушкинский музей — и почему это не стыдно, как заставить смотрителей любить свои выставки и зачем просить посетителей скинуться по 50 рублей на новый экспонат.

— В последнее время в Пушкинском музее регулярно стали делать выставки-интервенции, как было с Цаем Гоцяном, Recycle Group, и вот сейчас — с Тадаси Каваматой, который строит гнезда в музее и возле него. У вас есть для таких выставок отдельное направление? Это было вашей идеей с самого начала руководства музеем?

— Это не сверхидея, честно говоря. Я считаю, это абсолютно общее место. Невозможно работать в классическом музее, не имея в виду, что жизнь продолжается сегодня, не впуская живое искусство в его стены. Это просто необходимость, поэтому, конечно, с самого начала я это понимала. Это тотальный тренд, весь мир живет по этим законам, за исключением каких-то очень консервативных музеев, которые еще не смогли переступить эту черту.

Другое дело, что у нас есть осмысленная программа, о которой мы все время говорим, не закрывая рта: она называется «Пушкинский XXI». Мы открыли департамент, который занимается именно этим направлением. В прошлом году мы решили, что начинаем собирать коллекцию современного искусства: это лучшие произведения медиахудожников, то есть [работающих] на стыке искусств. Вокруг коллекции уже есть попечительский совет — люди, которые помогают нам своими дарами, будучи помощниками, друзьями, меценатами. Сейчас уже в нашей коллекции около 10 произведений искусства — крупнейших художников русских и зарубежных.

— Это все медиа-арт?

— Да, только медиа-арт. В этом году на [ярмарке современного искусства] Cosmoscow будет презентация нашего некоммерческого проекта. Cosmoscow — один из наших союзников. Мы будем демонстрировать вещи из нашей коллекции в специальном кинозале, который станет частью пространства ярмарки. Мы очень серьезно движемся и надеемся, что на нашей музейной карте возникнет специальное место для направления «Пушкинский XXI» — за пределами музейного квартала.

— В прошлом году вы еще говорили, что филиал вам не нужен. Выходит, нужен все-таки?

— Безусловно, он нам нужен. Когда строительство музейного квартала завершится, у нас появится огромное количество площадок, которые могут быть обжиты, которые будут органично существовать вместе — старое, новое, модерн, древнее искусство, современная жизнь. Но семь лет ожидания — это огромный срок. Мы должны работать с молодыми людьми, молодыми художниками, создавать лаборатории. Место для такого эксперимента очень нужно Пушкинскому музею.

— Вы пока не знаете, что это может быть за место?

— Я знаю, но не могу сказать. Нам нужно еще немножко времени, чтобы не выпустить раньше времени джинна из бутылки, а выпустить его в срок. Самое важное, что мы это неизбежно делаем.

— Как сработал ваш эксперимент с краудфандингом? Посетители готовы помогать музею таким образом?

— Я бы сказала, это только начало эксперимента. Очень много людей откликнулись — и откликнулись, в основном, те люди, у которых мало средств. Они оказались самыми активными: присылали по 50, по 100 рублей. Больших спонсоров мы специально сначала не привлекали, но, как только мы почувствовали, что много людей, а денег собрано немного, начали подключать тяжелую артиллерию, просить наших партнеров или меценатов, чтобы они нам помогали. Сразу же откликнулся один из них, большой наш друг, [председатель правления ООО «Сибур»] Михаил Карисалов. Он тут же выделил три миллиона рублей на этот жезл.

— Хватило?

— Нет, нам еще надо собрать два миллиона с кусочком. Мы хотим, чтобы люди продолжали помогать, неважно, сколько они готовы дать, — важна инициатива. Нам очень хочется, чтобы все почувствовали себя причастными, когда жезл войдет в коллекцию музея. Это правда очень важное ощущение. Они будут знать, что благодаря им в музее появилась такая фантастическая вещь, к тому же имеющая некое магическое значение.

— Перед вами ставят цель, которая в последнее время стоит перед многими учреждениями культуры, — выйти на самоокупаемость, чтобы у государства не брать денег?

— На самоокупаемость выйти невозможно. Нет музеев, которые на самоокупаемости могут жить. Даже тем музеям, которые, как в Америке, существуют на частные пожертвования, все равно помогает государство. Задача больше зарабатывать самим, безусловно, стоит в последние несколько лет. Я считаю, что это очень правильная задача, — жить за счет государства целиком и полностью неправильно.

У музея огромное число ресурсов, которые можно использовать, а деньги, которые, в общем, довольно экономно тратятся на культуру государством, есть куда распределять. Не всякий музей может так зарабатывать, как мы, как Третьяковка, как Русский музей и Эрмитаж. У музеев в провинции нет такой возможности, а мы последние два года зарабатываем ровно половину нашего бюджета.

— На чем вы больше всего зарабатываете?

— Так же, как и все музеи. У нас есть крупные спонсоры, которые дают деньги на выставки. Все выставки, которые у нас проходят, мы открываем не на государственные деньги, а привлекаем внебюджетные средства. Государство дает базовые вещи, такие, как зарплата. Все остальное — мы сами. У нас есть билеты, магазины, интернет-магазины, у нас большая система друзей музея — меценатов и патронов, — которые помогают музею, у них есть возможность устраивать здесь мероприятия, связанные с искусством. Незыблемая часть этих мероприятий — это культурная составляющая, включающая в себя экскурсии, лекции или концерты. То есть просто так прийти к нам на бокал шампанского, даже если ты друг музея, невозможно совершенно.

Мы стараемся делать это очень мягко. Например, Рейксмузеум [в Амстердаме] работает для посетителей до пяти часов вечера. После пяти он закрыт и начинает работать как место, связанное с услугами разного рода, — это более высокой цены платные экскурсии, различные мероприятия. Например, я видела их планы с предлагаемыми для аренды разного рода пространствами: стулья стоят всюду — и у «Ночного дозора» [Рембрандта], и у других шедевров. Другое дело, что стоит это разных денег. И ничего в этом нет страшного, никаких сакральных стен не рушится в это время. Это необходимость — для того, чтобы музей мог существовать на должном уровне.

— Почему, как вы думаете, недавно всех так возмутил случай, когда Тимати отмечал день рождения своей дочери в Пушкинском музее? Это точно так же включено в вашу платную программу?

— Я снисходительно к этому отношусь и понимаю, что людям, у которых нет возможности так отметить день рождения ребенка, обидно. Когда человек имеет эту возможность, честно зарабатывая деньги, будучи, кстати, человеком музея… Он же кюишник, закончил клуб юных искусствоведов, он человек, выросший в Пушкинском, и для своего ребенка, для друзей он подготовил серьезную культурную программу — с лекциями по всем залам, с музыкой, которая сопровождает эти лекции. Будучи другом музея, он заплатил за это деньги, которые пошли на развитие. Мне кажется, этому нужно радоваться, и я не понимаю, почему это должно вызывать такое возмущение. Это какие-то издержки собственных рефлексий.

— Как вам кажется, почему эксперимент с выставкой-интервенцией так неудачно прошел в Эрмитаже пару лет назад? Почему его так негативно восприняли посетители?

— Вы имеете в виду [выставку] Яна Фабра? Я тоже думала об этом. Что-то, вероятно, было сделано неточно. Это очень тонкая штука, на самом деле, — делать интервенцию в классическом музее, очень традиционном, с традиционной публикой. Петербург в этом смысле еще более сложное место, чем Москва. Публика в Питере значительно более консервативна. Москва генерирует энергию, люди здесь более открыты всему новому. Согласитесь, в Москву со всей страны приезжают самые энергичные люди, которые не боятся нового опыта.

Петербург — более локальный город, в котором своя традиция, свое движение. И в Эрмитаж всегда ходит особая публика. Этим людям непривычно видеть какие-то «острые» вещи в тех залах, где они привыкли видеть традиционное искусство. Я думаю, конечно, Эрмитаж сделает большие выводы после этой выставки. Как и мы приобретаем опыт в результате своих выставочных экспериментов. Наш главный секрет — в работе с сотрудниками музея. Мы всегда делаем их союзниками и участниками выставки.

— Все смотрители Пушкинского — ваши союзники?

— Они патриоты наших выставочных проектов, потому что каждая выставка сопровождается отдельной работой со смотрителями. У нас каждый куратор перед каждой выставкой современного искусства всегда два утра подряд читает лекцию, транскрибирующую ее смысл. Художники им рассказывают сами.

То же самое — с охраной нашего музея. Хотим видеть их хорошо выглядящими, дружелюбно улыбающимися и умеющими объясниться хотя бы на английском языке.

— Раз уж мы заговорили про охрану и смотрителей, я не могу не вспомнить случай в Третьяковке. Это так широко обсуждалось, что вы даже обещали, что будете вводить в своем музее систему бейджей для экскурсий.

— Они у нас есть.

— Как работает эта система? Кто-то проверяет квалификацию человека, который покупает бейдж, чтобы провести экскурсию?

— У нас проверяют квалификацию. Есть специальный экспертный комитет, есть методический совет. Человек платит деньги за возможность водить экскурсии. Иначе есть угроза, что экскурсовод несет ложную информацию, и эта ложная информация у посетителей потом ассоциируется с музеем. Это очень плохая ассоциация.

Но я все время говорю, что это не нужно путать с теми случаями, когда люди не работают экскурсоводами, а просто хорошо образованны и любят музеи — и готовы поделиться знаниями со своими близкими. Если я прихожу в любой музей с друзьями, то я не понимаю, почему не могу рассказать им то, что знаю. Это совсем другая история. Я считаю, ошибка в том, что иногда наши внутренние сотрудники выказывают чуть больше рвения в том, чтобы охранить территорию музея. Это чрезмерное охранительство приносит большой вред: музей должен быть очень дружелюбным пространством, иначе люди перестанут сюда ходить.

Посетитель приходит не для того, чтобы ему сказали: «говори шепотом, ходи на цыпочках». Таких музеев уже быть не должно. У нас идет бесконечная работа — не хочу сказать слово «борьба» — с теми, кто представляет музей. Каждую неделю мы увольняем кого-то из смотрителей.

— Как это происходит?

— Это жесткая работа. Во-первых, конечно, очень сильно за последние годы поменялись ряды наших смотрителей, они очень омолодились, у нас работают интеллигентные, страстно преданные музею люди. У нас прекрасный главный смотритель, но все равно бывают неприятные ситуации. Например, одна из них случилась на прошлой неделе. Смотритель, который находился в зале, проявил излишнюю эмоциональность в адрес девочки, шедшей с мамой через Итальянский дворик и умышленно или неумышленно задевшей ограждение наших слепков.

Слепки действительно страдают от посетителей, особенно в разгар туристического сезона, потому что люди пытаются что-то потрогать, отколоть, взять на память. Наши реставраторы со слепками летом работают все время — что-то постоянно необходимо реставрировать. Смотрители знают про эту проблему и пытаются быть особо бдительными. И вот это поле бдительности очень опасно. Оно делает их особенно эмоциональными, но девочка с мамой, пришедшие в музей, не должны об этом догадываться. Именно поэтому мы решили расстаться с таким сотрудником.

— Я шла на встречу с вами за час до открытия музея, и возле забора уже стояла небольшая очередь. Мне как посетителю это, конечно, не нравится. А для вас как для директора музея очередь — это хорошо?

— Любая очередь — это плохо. Человек, который стоит в очереди, не может попасть на выставку, чувствует себя некомфортно, особенно в нашем климате. Это вызывает большую обеспокоенность, и не только мою, а всех, кто работает в музее. У нас действительно есть выставки, на которые хотят попасть больше людей, чем мы можем принять, — в силу того, что это старый музей. Гардероб рассчитан на тысячу мест одновременно. Больше их нет и быть не может. Мы осенью и зимой заставляем весь музей вешалками: в таможенной зоне стоят вешалки, в проеме между гардеробом стоят вешалки. Мы не даем раздеваться своим сотрудникам. Мы думаем, как с очередью работать: когда холодно, выдаем пледы, на колоннаде ставим по возможности чай или кофе. Это понятные шаги, но они глобально решить проблему не могут.

— А что может?

— У нас еженедельно проходит совещание, где мы анализируем ситуацию, все время принимаем какие-то горячие решения. Но главная проблема в том, что зона приема очень маленькая. Идешь через служебный вход: тут гиды, тут экскурсии, тут магазин, нет туалетов, маленькое пространство для магазинов. Ничего не помещается. Все в ожидании того, когда у музея появится больше возможностей, когда будет много зданий, в каждом из них будет свой большой музейный магазин, кафе, лекционное пространство, кинозал. Мы так все устраиваем, чтобы человек, придя в музейный квартал, мог погулять всюду, мог зависнуть в одном месте, а мог вообще не заходить в музей и остаться только в огромном хабе под главным зданием. Прийти на лекцию, в магазин, встретиться с кем-то и не идти в музей, но почувствовать себя в пространстве музея. Мы на самом деле будем большим чудесным городом.

— Вы так говорите об этом, как будто свой новый дом строите.

— Так и есть.