«Я мексиканец! Мне можно!» Гильермо дель Торо — о фильме «Форма воды», сексе с амфибией и любимых хоррорах

В прокат выходит один из самых ярких фильмов 2017 года — фантастическая мелодрама «Форма воды» мексиканского режиссера Гильермо дель Торо. В центре картины — любовь уборщицы из секретной правительственной лаборатории к таинственному монстру, которого изучают военные и ученые; действие разворачивается в эпоху холодной войны. Фильм уже удостоен «Золотого льва» на фестивале в Венеции и двух «Золотых глобусов» — за режиссуру и музыку. Перед российской премьерой кинокритик «Медузы» Антон Долин поговорил о «Форме воды» с Гильермо дель Торо. 

— Начнем с главного: вы видели советского «Человека-амфибию»? 

— Нет!

— Хотя бы слышали о таком?

— Мне только что рассказали. Мечтаю посмотреть теперь. 

— Но совпадение поразительное. Тот фильм вышел в 1962 году, и действие «Формы воды» помещено в 1962-й. 

— Это и правда совпадение. К тому же, вы сами понимаете: «Форма воды» в той же степени фильм о начале шестидесятых, что и о нашей современности. Сегодня, когда у нас говорят «Вернем Америке былое величие!», то имеют в виду примерно этот самый 1962 год. Все тогда грезили будущим, космическими завоеваниями и открытиями; обновлялось домашнее и социальное пространство, казалось, что до завтрашнего дня рукой подать. Кеннеди в Белом Доме… Золотой век в истории США. После убийства Кеннеди — Вьетнам и длинная дорога разочарований. Это последний момент, когда Америка верила в мечту, хоть мечта эта так и не материализовалась. Тогда предпочитали не замечать расизма или сексизма, поэтому и живы они до сих пор. 

— Так что же, «величие Америки» — это миф? Его и не существовало, выходит? 

— Ну как сказать? Была Великая депрессия, потом участие во Второй мировой, экономический бум… Может, не было величия, но точно была американская мечта, и в начале 1960-х был пик веры в нее. Посмотрите на всемирные выставки тех лет: автоматизированные дома, реактивные ранцы, другие невероятные гаджеты. Это так и не стало реальностью. 

— Какую роль в контексте этой мечты играет ваша «Форма воды»? 

— Это антидот против сегодняшнего мира. Мы нынче боимся говорить о любви, чтобы не прозвучать глупо. Мир переполнен ненавистью, люди разобщены. Я хочу что-то этому противопоставить. «Форма воды» — фильм о несовершенстве, о красоте отверженных и униженных. О тех, кто невидим для высокомерных хозяев жизни. Я снял сказку о монстрах. Обычно монстр, обнимающий девушку, — пугающий образ. Но не для меня — здесь их объятие прекрасно. Напротив, герой Майкла Шэннона в 1950-х был бы положительным.

— Он и был таким, практически аналогичный мужественный персонаж с квадратным подбородком в «Твари из Черной Лагуны».

— Да, именно! А я это перевернул, он стал негодяем. Сказки и жанровое кино всегда переполнены политикой. Избежать этого невозможно, а проанализировать — можно. 

— К разговору о политике: почему резидента КГБ в вашем фильме зовут Михалков?

— (Смеется.) Это тоже совпадение. Правда, мне просто понравилось, как музыкально звучит фамилия. С Никитой это никак не связано. 

— Водная стихия в «Форме воды» появляется с первого кадра — и никуда не исчезает до конца, даже на уровне выбора цвета. 

— Я осознанно ставил такую задачу: у вас должно быть чувство, будто действие происходит под водой. Отсюда преобладание синего, зеленого, лилового, темного, цвета морской волны. Единственное исключение — контрастные яркие цвета в доме Стрикленда, нашего злодея: там преобладает цвет золота. Переносясь в квартиру Элайзы, мы будто ныряем под воду. Она живет и работает под водой, вне дневного света. Так что моя картина — о двух мирах и их разделении. Иногда преувеличенном, как и полагается в сказке. 

— Вода также связана с сексуальностью.

— Давайте обратимся к названию фильма. Брюс Ли когда-то очень красиво перефразировал «Дао дэ цзин»: «Вода — самая сильная стихия, потому что у нее нет своей формы, она принимает форму сосуда. Она нежна и мягка, но может разрушить камень». Вода может стать стаканом, а может — бутылкой. То же самое можно сказать о любви. У любви нет формы: она принимает форму того, кого ты полюбил.

Мои главные герои пришли из разных миров, но им удалось полюбить друг друга. Что бы ни пыталась диктовать идеология, любовь сильнее. Мы влюбляемся в людей других религиозных взглядов, с другим цветом кожи, своего пола. Ты просто влюбляешься, и ничего не можешь поделать. Не нужно ничье разрешение. Я думал о том, чтобы назвать фильм «Формой любви», но особая связь обоих персонажей с водой меня завораживала. В конце она проявляется неожиданным образом. Но и до этого мы ощущаем чувственность воды. 

— На самом деле, с первых кадров — неожиданно откровенных для сказки, даже если это сказка для взрослых. 

— Сцена мастурбации в начале для меня была принципиальной. Я хотел показать, что Элайза — не диснеевская принцесса, а женщина, у которой с утра есть три минуты на завтрак, три — чтобы принять ванну и помастурбировать и еще три, чтобы почистить ботинки прежде, чем бежать на работу. Я собирался очертить ее характер за несколько минут в самых первых сценах, обойдясь без единой строчки диалогов. Ее воображение задействовано, когда она смотрит фильм в кинотеатре, включает телевизор, слушает музыку. Ей хочется, чтобы мир был так же прекрасен, как в ее любимых мюзиклах, но это сон — ее подводный мир, который отделен от повседневной реальности.

Такими же глазами мы смотрим на Амфибию: скромное, загнанное, затравленное существо, прячущееся под водой. Почему же туземцы почитали его как бога? А если он и вправду божество? Но он невидим, скрыт водой, как и Элайза. Поэтому им и удается уйти от преследований: они оба — невидимки. Как и гомосексуал Джайлс, как и чернокожая уборщица Зельда. Стрикленд не замечает их, поскольку он ослеплен своим высокомерием. В этом его ахиллесова пята. 

— Картина получилась очень необычной — это наверняка было очевидным и на стадии сценария. Сложно было пробивать его через продюсеров?

— Я с первой встречи дал им понять, что собираюсь снять не простую, а политическую сказку. Все важные элементы замысла я рассказал продюсерам из Fox в деталях. Объяснил, что у каждого из персонажей будет своя love story. И не у всех они счастливые. Зельда любит мужа, который с ней практически не разговаривает. Джайлс влюблен в бармена, молодого человека небесной красоты, который оказывается куском дерьма. И так далее… Это — орнамент для центральной басни. Когда героиня узнает себя в Амфибии, наступает важнейший момент их истории.

Для меня акт любви может быть переведен словами «Я вижу тебя». Если ты видишь меня, ты даруешь мне жизнь. Если не видишь, то отказываешь в праве на жизнь. Если ты не хочешь признавать права за кем-то непохожим на тебя — будь то гей, еврей, мексиканец, чернокожий, — ты ставишь перед ним загородку, делая его невидимым. Как можно объяснить поступок человека, избивающего другого человека палкой? Очень просто: тот бьет не человека, а предмет, вещь. 

— Что делает человека человеком?

— Многое. Для начала, имя. Поэтому русский шпион в важный момент фильма признается: «Мое настоящее имя — Дмитрий». И это поворотная точка сюжета. В общем, я был откровенен с продюсерами с самого начала. И они ответили мне согласием. 

— Как я понимаю, соавторство с Ванессой Тейлор в написании сценария тоже было принципиальным моментом для вас? 

— Безусловно. Правда, я надеялся, что она займется романтической стороной вопроса, а ее больше увлекла шпионская и криминальная линия. Но забудем о гендере: думаю, наша эмоциональная жизнь от него не зависит напрямую, мы все люди. Я описал в фильме то, как помню свою первую влюбленность, ее необъяснимость и красоту. Поэтому я сделал героиню немой. Ведь когда ты влюблен, ты можешь говорить об этом дни напролет: «Люблю тебя, люблю тебя, люблю тебя, обожаю тебя, о, моя любовь…» и быть искренним, но этого все равно недостаточно! Тогда приходится сказать: «Ты просто не представляешь, как я тебя люблю!» Поэтому Элайза, у которой нет голоса, в какой-то момент воображает, что может спеть о своих чувствах — именно в этих словах: «Youʼll never know how much I love you. Youʼll never know how much I care…» Ничего нет сильнее во вселенной. А мы так боимся говорить об этом прямо.

— Как началась ваша любовь к амфибиям?

— Когда в детстве я пошел в кинотеатр на «Тварь из Черной Лагуны» и увидел, как Джули Адамс плывет в своем белом купальнике, а под ней, невидимым, плывет Амфибия. Это было так прекрасно. Так все и началось для меня. Знаете, сказка о красавице и чудовище обычно рассказывается по-пуритански — они никогда не трахаются. Вот он превратится в принца — может быть, тогда… Тогда это будет «нормально», но не раньше.

Есть и другая вариация того же сюжета — многие назовут ее извращенной или порнографической: уродство возбуждает. А я не хотел ни того, ни другого. Мне хотелось, чтобы мои герои влюбились друг в друга — и занялись сексом. Я мексиканец! Мне можно! Почему нет? Секс Элайзы и Амфибии не трансгрессивен; он прекрасен и прост. Ничего извращенного в этом нет — только красота и естественность. Я часто слышал, что чистота и секс — взаимоисключающие явления, но я с этим категорически не согласен. Их сосуществование прекрасно. 

— Персонажа Амфибии вы создавали вместе с Дагом Джонсом — вашим давним актером и товарищем, который играл в обоих «Хеллбоях» и «Лабиринте фавна», а теперь впервые получил центральную роль. Расскажите об этом процессе чуть подробнее.

— Впервые Даг сыграл у меня романтическую роль в «Хеллбое-2», где его персонаж Эйб Сапиен влюблялся в принцессу эльфов. Однако в «Форме воды» он играет совершенно другого персонажа. Мы создавали Амфибию три года. Это было невероятно сложно, ведь зритель не должен был, увидев его на экране, сказать «Это всего лишь костюм»; он должен был поверить в героя. Дизайн был очень сложным и кропотливым.

Важнейшим источником вдохновения для меня была японская гравюра эпохи Эдо «Черный карп» — рыба там черная, но с золотыми и синими полосками. Я сказал: «Амфибии мы должны дать тело пловца и задницу тореадора». Он должен быть похож на прекрасного хищника, вроде кота. На рыбу, но красивую. Сексуальную рыбу. Сколько же времени мы на это потратили! Это была скульптура, мы даже обошлись без скетчей, а сразу стали его лепить.    

— С «Формой воды» вы впервые участвовали в конкурсе Венецианского фестиваля — как считается, самого изысканного, посвященного искусству, а не индустрии. 

— Забавно, что впервые я оказался в Венеции с фильмом «Мутанты», сто лет тому назад, и сразу влюбился в фестиваль. Много лет мечтал попасть в конкурс; ведь Венеция ценит и жанр, и артистические амбиции. Не случайно Алехандро Гонсалес Иньярриту показывал «Бердмэна» именно здесь. Продюсеры отказали мне, когда я просил их отправить в Венецию «Багровый пик»: мол, ты нам хоррор снял, а не арткино. Но согласились на этот раз. Спасибо им за это.

Понимаете, моя карьера может выглядеть со стороны блестящей, но я вижу это иначе. Ничто не дается даром, в каждое достижение вкладываешь гигантский труд. Вы себе представить не можете, какой ценой Альфонсо Куарон сделал «Гравитацию». Я же остался парнем, который готов использовать любой формат, чтобы рассказать ту историю, которая его по-настоящему интересует. Могу снять фильм за миллион, могу — за сто миллионов. Не это самое важное. 

— Вы с таким теплом говорите о Куароне и Иньярриту. В начале ваших карьер вас называли «тремя друзьями». Вы до сих пор близки?

— Да. Мы прошли совсем разные пути, но для каждого эта дорога не была простой. Быть рядом с этими парнями — невероятно ценно для меня. Словами не передать. И мне было проще благодаря им. 

— Вы помните, когда впервые влюбились в историю, которую с экрана рассказал вам кто-то другой?

— Конечно, помню. Фильмы Universal о монстрах, да и другие старинные хорроры. У них будто бы были свои аромат и вкус, которые мне не забыть. Помню сеанс старинного «Кинг-Конга» в воскресенье, у меня с собой была жареная курица, но я так приклеился к экрану, что был не в состоянии есть. Все эти фильмы, которые снимались с 1930-х по 1960-е, были несказанно прекрасны. Как они это делали? Я любил монстров с раннего детства, и эта любовь не прошла. 

— С каким монстром вы соотносили самого себя?

— С Чудовищем Франкенштейна, конечно. Я был воспитан в католичестве, и для меня этот персонаж — мученик, что-то наподобие прекрасного мессии. Он такой трогательный, увидев его впервые в детстве, я моментально решил: «Это я». А Тварь из Черной Лагуны… Я рисовал его все мое детство. Не мог представить себе монстра прекраснее. 

— Только ли Голливуд вас привлекал?

— Нет, конечно. Я вырос в 1970-х, смотрел с детства итальянское кино — неореализм, Феллини, Дино Ризи. Хотя сам больше всего любил Марио Баву, который оказал на меня гигантское влияние. Итальянский хоррор — моя любовь. 

— Вы ведь еще и «Пиноккио» собирались экранизировать?

— Собирался, не знаю уж, что получится. Я хочу сделать «Пиноккио» в точном соответствии с книгой Коллоди, но поместить сюжет в контекст подъема итальянского фашизма и прихода Муссолини к власти. Я легких путей не ищу и никогда не могу сказать заранее с уверенностью, каким будет следующий фильм. Я не могу сказать продюсерам: «Сниму экшн про воров на гоночных машинах»; нет, скорее уж, «хоррор про ожившую марионетку» или «триллер о Холодной войне и уборщице, влюбившейся в амфибию». Реакция стандартная: «Что, правда? Ну, удачи!» Так и учишься ждать. «Форма воды» заняла шесть лет. «Хеллбой» — восемь. «Хребет дьявола» — десять… 

— И на осуществление своего самого амбициозного проекта, «Хребтов безумия» по Лавкрафту, все еще надеетесь?

— Безусловно. Я не сдаюсь. Как бы я хотел научиться этому — капитулировать, но нет, не сдаюсь.