«Целые классы шли в милицию, посмотрев сериал в школьные годы» Интервью Андрея Кивинова — писателя и бывшего следователя, с чьих книг начались «Улицы разбитых фонарей»

В 2018 году исполняется 20 лет сериалу «Улицы разбитых фонарей», с которого началась большая традиция постсоветских сериалов о работе полицейских и следователей. В основу «Улиц» легли книги Андрея Кивинова — бывшего петербургского оперативника, ставшего сначала писателем, а потом и сценаристом: одно из продолжений «Улиц» — сериал «Убойная сила» — писал именно он. Спецкор «Медузы» Полина Еременко встретилась с Кивиновым и выяснила, что он делает сейчас, каким видит любимый город, как оценивает свою роль в истории русской культуры — и скучает ли по девяностым.

— Мы встречаемся в ваш обеденный перерыв. От чего? Чем вы в 2017 году занимаетесь?

— Сценарная работа. У меня сейчас два проекта, договоры с НТВ и Первым каналом. Везде сроки, определенное количество страниц и половину я делаю до обеда, половину после. Где-то восемь часов рабочий день. Меньше пяти страниц не делаю, иначе в сроки не уложусь.

— Где вы работаете?

— Дома. У меня есть кабинет. Была у меня шальная идея когда-то выходить утром из дома, садиться на автобус, делать круг, приезжать и заходить в кабинет. Типа я езжу на работу — это бы дисциплинировало. Но обошлось.

— Вы про работу полиции пишете?

— Не совсем. Один из героев — полицейский, но главный герой — врач.

— Понятно, откуда вы брали идеи для «Улиц разбитых фонарей»: вы сами работали в полиции и ваши рассказы основаны на реальных событиях. А сейчас?

— Из повседневной жизни — ситуации, которые случаются со мной или со знакомыми. Или даже из СМИ. Я тут вставил маленькую сценку для характеризации героя — это случилось со мной на днях в гостинице в Москве. Подхожу к кофейному аппарату, он денежки съел, а дальше выкинул пустой стакан. Я девушке говорю: «Слушайте, а аппарат не работает». Она говорит: «Да мы знаем». Я говорю: «Так вы хоть табличку повесьте». Я ушел просто, а вот мой герой не ушел.

Такие вещи и подпитывают, потому что сидеть в четырех комнатах и выдумывать сложно. Когда я работал в милиции, проблем не было — каждый день какие-то истории, бери и списывай с натуры. А здесь, когда есть обязательства, сроки, а подпитки не хватает, это, конечно, проблема.

Первое, что сейчас спрашивает продюсер, когда ты делаешь заявку, — кто ваш герой? Насколько он будет интересен публике? Если вы напишете, что у героя настолько крутое обоняние, что он может раскрывать за счет этого преступления, сразу возьмут. Сейчас идет сериал «Нюхач», не мой, где слепой преступления раскрывает. С точки зрения правды жизни — полная чушь, но с точки зрения кино — это интересно. Продюсер читает — о, слепой, который раскрывает преступления! Ну, это круто! С одной стороны, мое милицейское прошлое помогает придумывать, а с другой — сильно тормозит. Если мне скажут — давай напишем сериал про слепого, который в милиции работал, я отвечу: вы чего, сдурели, что ли? Его сразу комиссуют, на пенсию, какой слепой? А кто-то берет и пишет, и все смотрят, и рейтинги.

— Вы не думали на завод, например, пойти поработать, чтобы историй набрать?

— Я делал похожее, когда писал повесть «Трудно быть мачо» — производственный роман про жизнь супермаркета. Я немножко в «Максидоме» на Московском проспекте потусовался. У меня там приятель — начальник службы безопасности, я кухню изнутри посмотрел.

— Как вы себя чувствуете в 2017 году? Если хотите, я объясню, что имею в виду, но, может быть, вы и сами понимаете.

— Здоровье? Так себе. Меня иногда спрашивают, счастлив ли я. А что такое счастье, напрашивается вопрос? Как говорил Задорнов покойный — состояния такого не бывает, бывают счастливые моменты, бывают несчастливые моменты. Вот когда тебя все устраивает, друзья, компашка, здоровье, дети, все в порядке — это счастливые моменты. Но через два дня может прийти весточка нехорошая, и уже несчастливый момент.

Я радуюсь премьерам, когда они случаются, но без проблем жизни не бывает. Грустно, что ты стареешь, холестерин побольше уже, иногда физически тяжело работать. Иногда хочется плюнуть на все. Я каждый раз, заканчивая сценарий, думаю — все, конец, больше я ничего делать не буду, буду спокойно жить на пенсии, заниматься огородом на даче, воспитывать внуков. Потом понимаю, что скучно, начинаю тосковать. С книжками я закончил чисто по коммерческим причинам — сейчас книги невыгодно писать, только сценарии. И вроде ставлю точку, но через месяц звонит какой-нибудь продюсер, говорит: «Андрей, слушай, давай, примись». Ну, и я опять вписываюсь.

— Я переформулирую вопрос. Лучшее, что вы сделали, произошло 20 лет назад. Как вы продолжаете жить после этого?

— Я как раз так не считаю. Это просто удачная экранизация была. Мало того, если бы я сейчас писал те же «Фонари», сделал бы их по-другому.

— Как?

— С большей драматургией, с правильно построенным сюжетом, с причинно-следственными связями. На тот момент у меня никакого опыта в литературе не было. Я не считаю, что это был пик, есть вещи гораздо интереснее, те же «Каникулы», «Подсадной», «Временно недоступен».

— А почему вся любовь публики пришлась именно на «Улицы разбитых фонарей»?

— Очень просто. Во-первых, на тот момент был абсолютный нуль, дефицит такого кино, вакуум. Только советские фильмы с дикой цензурой. Кино практически не снималось, не было денег. Были бразильские сериалы, которые закупались, — и вдруг появился такой сериал. Он брал не столько сюжетами, достаточно простенькими, сколько этой милицейской атмосферой. Милицию так никто не показывал еще — изнанку. Вроде и герои не совсем благообразные, а при этом все равно они боролись за справедливость — то, чего не хватало людям в жизни, поэтому они вызывали симпатию. Целые классы шли, я знаю, потом в милицию, посмотрев сериал в школьные годы.

У оперативников были те же заморочки, подкупала узнаваемость корпоративная. Был эпизод когда Рогожкин Александр, режиссер, нарядил Казанову совершенно не по-ментовски, в косичку. Недопустимо было в милиции косички носить, по уставу — прическа должна была быть короткая, аккуратная. А тут перец с косичкой, еще и в красном шарфе, и со шляпой. Когда мы пришли на площадку, увидели — господи, это же не опер, а пугало какое-то. Но Рогожкин сказал — нет, пусть будет. И потом реальные оперативники, я знаю нескольких, стали покупать шляпы, пальто и начали подражать. Одни и те же проблемы от Владивостока до Москвы и все узнаваемы. Мне писали письма — у нас то же самое, а ты не у нас ли это взял?

И во-вторых, без цензуры вдруг такое показали. Министр тогдашний топал ногами, говорил — это хулиганство в чистом виде, но потом все равно всем актерам по часам подарил.

— Я перед нашей встречей пересмотрела первый сезон. Он какой-то мучительно искренний. Мне было просто тяжело его смотреть.

— То, что с технической стороны смотреть мучительно, объяснимо — бюджет был такой, что сейчас полсъемочного дня на это не снять. Снималось с плеча на камеру, на VHS-ку, микрофоны торчат, звук ужасный, картинка ужасная, интерьеры ужасные. Массовка — вся съемочная группа. Обходились, чем могли. Если брать эмоциональную сторону, то я давно не пересматривал, и я не знаю — было бы мне тяжело смотреть. Может быть, вы привыкли к хорошему кино уже за это время.

— Так плохо с деньгами было?

— Вообще никакого бюджета не было. Была сцена, где бьют стекло, на котором написано «обмен валюты». Это было единственное стекло, его берегли. Один дубль всего, десять репетиций. Я не говорю уже про кабинеты — в каждой серии разные: где дадут, там и снимаем.

Я помню, как стажировался в полиции Лос-Анджелеса. В 2000 году собирались кино снимать про Америку в рамках «Убойной силы» — меня туда отправили, договорились с местной полицией, что на несколько дней возьмут. И я с ними тусовался. Шокировала техническая оснащенность. У нас машину выбить на отдел — проблема, не говоря уже про бензин, а тут я прихожу в районное подразделение, мы спускаемся в подвал, в гараж, а там парковка, как в супермаркете, и вся в полицейских машинах.

— Мне было тяжело от шуток в первом сезоне — они много умничают. Наверное, это было тогда естественно, но сейчас такое поведение выглядит смешным.

— Любые старые фильмы так смотрятся. Я в детстве смотрел с восторгом «Следствие ведут знатоки», благодаря им я в милицию пошел. Потом, проработав какое-то время, я случайно поднарвался на тех же «Знатоков» — господи, какая кондовость, какая неправда, какая залипуха, как я мог этим восторгаться? Это такая залипень! Какие-то вещи устаревают, действительно в баяны превращаются.

— Там еще много сексизма. Из самого запомнившегося — в одной серии Казанове какая-то эпизодическая девушка делает минет за рабочим столом и он потом ее так еще небрежно отодвигает от себя за волосы.

— Это не я, это режиссер уже. Каждый режиссер почему-то считал долгом показать, как они бухают. И такое тоже. Но у меня в книгах такого не было. Они так скандальность добавляли, наверное.

— «Улицы разбитых фонарей» — очень петербургский сериал. Что такое для вас Петербург?

—Я прожил первые 25 лет в Красносельском районе, у меня родители там до сих пор живут. Ближайшее метро — проспект Ветеранов. До 25 лет я отождествлял себя с этим районом: если ты выезжал в центр, то говорил, что едешь «в город». Там места связаны с детством, с самыми большими эмоциями человеческими, для меня это самый притягательный район до сих пор.

Я был недавно на улице, где я родился. Сейчас она называется Гарькавого, тогда Бульварная называлась. Я родился в двухэтажном деревянном бараке, в нашей комнатке жило 12 человек. Потом отец устроился дворником, ему дали отдельную комнату в коммуналке, в соседнем таком же бараке. Оба барака сгорели лет 10 назад. Когда я работал уже в милиции, я в комнате, где родился, обыск делал. Ее снимали молдаване какие-то, квартирные воры. Забавно было.

— Нашли там что-нибудь из своих детских вещей?

— Нет. И потом это все сгорело. Так вот, я к чему? Там был кинотеатр, ему 50 лет в этом году — «Восход». Это была единственная культурная точка в районе, там всегда были жуткие очереди. Я думал, что кинотеатр загнется, когда мультиплексы пошли. И я сейчас зашел ради интереса, а он работает, сохранили интерьер старый, пол такой необычный, сделали ремонт зала, новая аппаратура, кресла, все красиво. Это меня порадовало, потому что на Московском кинотеатр «Зенит» просто снесли, а этот сохранили, это греет. Петербург в этом для меня.

Второй район, который меня связывает [с городом], это Кировский — там проспект Стачек, я его пять лет обслуживал оперуполномоченным. До сих пор наизусть знаю любую квартиру, любой адрес без всякого навигатора, хотя прошло уже 20 лет. Слишком зарубок много там оставлено. Когда приезжают знакомые и просят показать район, я показываю не памятник Кирову, а говорю — вот тут убили трех человек, а тут у меня зарезали семью, а вот в этом доме мужика застрелили. Вся экскурсия в этих зарубках. В Кировском районе могу найти любой дом с закрытыми глазами и до сих пор помню, кто там живет.

Это же девяностые. Представляете, сколько убийств было? Каждый день практически. Столько этих картинок. Когда в мусорном бачке нашли женщину и ее сына, задушенного галстуком пионерским. Лежит мальчик 7-летний, галстучек повязан… Понтанулись ребята. Или муж приходит домой с работы, а у него вся семья гантелями забита, кровищи полно.

В доме, где я работал, после нас сидел ОВИР. Потом им дали новое здание, а это заколотили, и сейчас там пусто. А отдел, — где мой кабинетик был, когда я пришел в милицию, — сгорел вообще. Тоже. Чего-то не везет мне с этим. Дом сгорел, работа сгорела.

— Это сейчас по-идиотски прозвучит, но как вы снимали стресс после того, как видели такие вещи?

— Никак не снимали. Мы как-то спокойно относились, такая была производственная спокойность.

— Посетили квартиру, где убили всю семью, а дальше пошли домой есть борщ?

— Да, возвращался. Бывало так. Приезжаем один раз на Васильевский остров, там коммунальная квартира, 7 утра. Убийца не спал, смотрел в окна, сёк. Поехали за подмогой, но какая там подмога в 7 утра, кто к тебе приедет? Поехали в местный отдел, к дежурному подходим: слушай, дай кого-нибудь еще, чтобы хотя бы вчетвером. Да кого я дам? Никого нет. [Говорим,] поехали с нами тогда, вы — дежурный. Поехал. Двое пошли на черный вход, а мы с дежурным пошли на парадный.

А в квартире товарищ не спал, сидел, ждал, не пришел его дружбан, и он волновался, что-то нервничал. Они снимали квартиру, там была девушка, хозяйка. И когда мы позвонили, девушка встала в туалет и прошла мимо двери. То есть в момент звонка она оказалась возле двери, первая. Она [говорит], кто? Мы: милиция. Она посмотрела в глазок, там человек в форме. Она открыла, мы влетели сразу. Этот на кухне оказался, сразу поднял руки, сказал: не убивайте.

Я к тому, как мы снимали стресс, — да никак мы не снимали. Есть легенда, что менты все бухают. Ничего подобного. Если бы мы бухали, ничего бы не делали. То есть выпивали, но как все. Те же актеры на порядок больше [выпивают]. Когда я побывал на проставе после съемок фильма, посмотрел, как там пьют, сказал: о, мы еще ангелы по сравнению с ребятами.

— Хорошая у вас экскурсия по Петербургу.

— Я на Невский умышленно выезжаю редко, чтобы это было событием. Когда я на окраине рос, нас редко возили в город — на школьную экскурсию иногда. В Эрмитаж нас впервые повезли в седьмом классе, посмотреть шедевры. Это было мощным потрясением. Даже не картины, а вся обстановка эрмитажная. Я мальчик из глубинки, и вот это великолепие дает очень сильные эмоции. Езжу иногда туда — просто чтобы получить эту детскую эмоцию еще раз.

— Когда последний раз были?

— Как стал заниматься живописью. Наш педагог пригласил нас в Эрмитаж показать техническую сторону живописи. Он находил картины Рембрандта и говорил: вот смотрите, сначала он рисовал это, [потом] вот это, вот это. Там было, по-моему, «Возвращение блудного сына». Сейчас если я разберусь со сценарием, то по весне поеду в Эрмитаж снова, когда снег стает. Зимой как-то не хочется в Эрмитаж — там темно, свет падает неправильно. В филиал хочу сходить, арка Главного штаба, — там же была поликлиника ГУВД, представляете, абсурд такой. Я туда ездил, чтобы лечиться, больничный выписывать, а теперь там зал.

— Как вы себя чувствуете в Петербурге в плане безопасности? Ведь благодаря сериалам город стали считать криминальной столицей. Оборачиваетесь, когда заходите в подъезд?

— Я и раньше не оборачивался. Это сложный вопрос. Чтобы знать криминальный ли [город], надо находиться внутри милицейской системы, знать, что происходит. Когда я в 1998 году с работы уходил, думал: как же без пистолета буду ходить по улицам? Потому что ты утром приходишь, а там сводочка и думаешь: господи, человеку не пройти, грабежи, разбои, драки… Буквально через два месяца все это проходит, потому что ты не знаешь, что происходит. И вроде уже ведешь себя расслабленно.

Вообще, лейбл «криминальная столица» больше был из-за того, что резонансные убийства в тот момент происходили. А если брать общеуголовную, так скажем, статистику, то Питер не в лидерах был точно.

— Вы с «Улицами разбитых фонарей», наверное, должны войти в учебник истории.

— Меня иногда так спрашивают: а вы не переживаете, что ваше имя будет ассоциироваться только с «Фонарями»? Хотя «Фонари» — это пятая часть того, что я сделал по объему. Я говорю: «Нет, хорошо, хоть с этим будут ассоциировать». Как говорил Довлатов: «Хорошо бы Землю оцарапать хотя бы». Есть гордость, что я все-таки что-то сделал. И, в общем-то, это изменило всю жизнь в конечном итоге.

— Как изменило?

— Не «Фонари» даже, а вообще творчество. Если бы я не взял в нужный момент авторучку, я бы, наверное, дослужился до пенсии, потом в охране работал и все. Может, и не женился бы — потому что женился я на журналистке, которая пришла брать у меня интервью в связи с «Фонарями».

— Говорят, в 1990-х годах милиция была обижена на государство, что денег нет, внимания нет, бросили на произвол судьбы. А как сейчас?

— Я так скажу — мы всегда думали, что преступления раскрываются не благодаря, а вопреки. Законодательство было неуклюжее в то время. Оно, кстати говоря, сейчас еще хуже стало. Пошло в сторону либерализации, а это с точки зрения розыска преступников всегда хуже — у тебя руки связаны. Раньше, например, адвокат полагался с момента предъявления обвинения, а сейчас с момента задержания. Или раньше на трое суток можно было задержать по подозрению, сейчас на двое. Но с другой стороны, улучшилась техническая составляющая — есть системы распознавания лиц, пальцев. Раньше ногами, головой, как угодно, информацию добывай, сейчас попроще.

Что касается обиды на государство, я не могу знать, что там сейчас происходит, насколько ребята обижены — я не держу руку на пульсе. В то время, да, была действительно у многих обида, в основном на социалку: зарплаты маленькие, ненормированный рабочий день, иди, как хочешь, ни машин, ничего, и с тебя же еще три шкуры дерут, если не раскроешь. У нас просьба была: «Не мешать» — а тебя завалят еще бумагами ненужными. Не уверен, что сейчас их меньше стало. Конечно, это все вызывало неудовольствие.

Почему я ушел? К управлению пришли люди, ничего не смыслящие в милицейской работе, какие-то военные со стороны. Последняя капля была в 1998-м. Пришла депеша — завтра прибыть в Пушкино на лыжные сборы. У меня тут убийств нераскрытых куча и вдруг тебе приходит — в приказном порядке на недельные сборы на лыжи идти кататься. Вы чего, больные, что ли, ребята? Я тогда рапорт и написал.

В «Фонарях» был эпизод, когда тоже приезжают: «Всем подготовить художественную самодеятельность». Ребята, у нас тут убийство, какая самодеятельность? И им надо «Позови меня с собой» петь. И они выдают, кто во что горазд. Это все из жизни же взято. Идиотизм присутствовал — и сейчас, наверное, тоже есть.

Да, было отторжение, но мы плевали на это, делали, что могли. Если брать фильм «Аритмия» [Бориса Хлебникова], то милицейская работа того времени была похожа на то, как работает этот врач. Ты делаешь правильное дело, но делаешь не по инструкциям, законам и прочим маразматическим требованиям руководства, — и ты вроде как дурак. Сейчас не знаю как.

— Чего вам больше всего не хватает из девяностых?

— Не хватает того, что был молодым. Азарт, беготня, движуха такая. Эмоции, нервы, эти стрессы. Коллектива не хватает, у тебя практически вторая семья на службе. Или ты считал, что это все так и останется? Потом все и проходит. Вот этого, наверное, не хватает. А сейчас все спокойно. Но я бы не хотел все-таки, чтобы сейчас посыпались стрессы и проблемы. Нафиг надо? Пускай все лучше спокойно, но иногда — не хватает.