«Этих мне не надобно». Как в России середины XIX века относились к приезжим из Франции Фрагмент книги Веры Мильчиной «Французы „полезные“ и „вредные“»
В истории России было несколько периодов, когда любой приезжий иностранец автоматически оказывался под подозрением — слишком уж велика была опасность «заразы» с Запада. Один из таких периодов подробно описан на примере с французами в новой книге историка Веры Мильчиной «Французы „полезные“ и „вредные“: надзор за иностранцами при Николае I», которую выпускает «Новое литературное обозрение», Arzamas и Вольное историческое общество. С разрешения издательства «Медуза» публикует фрагмент этой книги о том, как сам император и спецслужбы того времени воспринимали иностранцев.
…Выше уже были приведены слова управляющего III Отделением про иностранцев как «гадов», которых Россия пригревает на своей груди, причем пригревает совершенно напрасно. Тот же Дубельт мечтательно заметил: «Не впускать бы в Россию ни одного иностранца — вот и все тут», — но тут же прибавил с сожалением: «да та беда, что этого сделать невозможно».
Так вот, среди этих иностранных «гадов» французы в николаевскую эпоху считались едва ли не самыми вредными и опасными. Отношения между Россией и Францией и в XVIII веке не всегда были безоблачными: России случалось быть и союзницей Франции, и ее противницей. А после Революции 1789 года дело осложнилось тем, что французы поделились на благонамеренных аристократов-эмигрантов и опасных революционеров-якобинцев; первым в России оказывали радушный прием; вторые заставили императрицу Екатерину II в июне 1790 года приказать российскому послу И. М. Симолину добиваться выезда всех российских подданных из Франции, а в феврале 1792 года отозвать оттуда и самого посла.
При Первой империи отношения двух стран, само собой разумеется, не сделались проще, хотя между военными столкновениями вклинивались периоды мира. Некоторая передышка наступила после свержения Наполеона, когда Франция стала союзницей России; французы вместе с русскими и англичанами даже вместе воевали против турок на море (сражение при Наварине, 1827), а в Русско-турецкой войне в 1828–1829 годах французские военные участвовали на российской стороне с наблюдательской миссией. Но все-таки подозрительность к французам как к источнику либеральной «заразы» сохранялась; ведь Франция в 1814 году стала конституционной монархией, в ней завелся парламент, а в парламенте завелись депутаты-либералы. Эту точку зрения выразительно запечатлел Ф. В. Булгарин в созданной для III Отделения записке «о влиянии иностранных держав на политический образ мыслей в России» (1827):
«Французское правительство вовсе не участвует в распространении революционных идей, но Париж есть центр всех демагогических обществ. Там политически магнетизируют всех путешественников, снабжают их правилами и книгами на дорогу и действуют на Россию посредством русских чиновников и неприметных своих агентов, которые кроются в домах под разными званиями».
А после того как в июле 1830 года во Франции произошла революция и место свергнутого короля Франции Карла Х занял «король французов» Луи-Филипп, ситуация вновь ухудшилась. Спустя два месяца Николай I, последовав примеру двух других абсолютных монархов, австрийского императора и прусского короля, скрепя сердце признал «июльскую» Францию; вице-канцлер Нессельроде сообщил об этом решении Николая I специальному посланнику Луи-Филиппа генералу Аталену 1 октября, и тот 15 октября вернулся с этой вестью в Париж. Однако российский император продолжал считать Луи-Филиппа узурпатором и никогда не называл его братом, как других монархов (точно так же он 22 года спустя отказывался называть братом Луи-Наполеона Бонапарта, когда тот провозгласил себя императором Наполеоном III).
[…] Польская тема особенно сильно омрачала франко-русские отношения: поляки в конце 1830 года подняли восстание против России, а после его подавления в сентябре 1831 года многие жители Польши бежали именно во Францию. От этого репутация французов в глазах российского императора сделалась еще более сомнительной. В течение всего царствования Николая, а особенно после французских революций 1830 года и 1848 года французы постоянно находились под подозрением. Пожалуй, хуже них, с точки зрения императора, были только поляки. Император, по свидетельству французского посла в России Проспера де Баранта (в донесении от 6 ноября 1836 года), был убежден, что от поляков «ничего хорошего ждать не приходится»; о французах он, по всей вероятности, думал то же самое. Во всяком случае, когда австрийский инженер Франц фон Герстнер, приглашенный в Россию для участия в строительстве железной дороги, попросил разрешения нанимать на работу иностранцев, Николай разрешил ему набирать всех, кроме французов. «Этих, — сказал он, — мне не надобно».
Впечатление, что все французы поражены «ультралиберальной гангреной» (по выражению одного тайного агента в начале 1830-х годов), присутствовало в умах не только у императора, но и у рядовых обывателей. Вот характерный эпизод: в конце 1830 года в Ревеле титулярный советник Сермягин поссорился по вполне бытовому и совершенно не политическому поводу со своим соседом-французом, консульским агентом Мирандой; русский дал французу пощечину, осыпал угрозами и — внезапно переведя разборку на политический уровень — добавил, что вообще все французы мятежники; в результате в дело пришлось вмешаться послу и потребовать оправдать честь Франции и французского короля.
Вообще число французов, приезжавших в Россию на время или проживавших в ней постоянно, было не слишком велико. В среднем в 1830–1850 годах, по подсчетам французского исследователя Поля Жербо, в Россию приезжало в год от двух до пяти сотен французов (что составляло от одного до двух процентов от всех отъездов из Франции за границу). Французы не только приезжали, но и уезжали, так что общее число прирастало не слишком сильно. Например, в 1839 году, согласно ведомостям III Отделения, в Петербург приехало 420 французов (233 мужчины и 187 женщин), а выехал 261 человек (121 мужчина и 140 женщин). По данным, приводимым демографом В. М. Кабузаном, сальдо внешней миграции (то есть разность между числом прибывших в Российскую империю и убывших из нее) составляло для французов +0,1 в 1828–1830 годах, +0,8 в 1831–1840 годах, +1,6 в 1841–1850 годах.
Однако в точном соответствии с пословицей о страхе, у которого глаза велики, императору мерещились в его владениях грозные толпы французов. В 1845 году он поделился с дипломатом Фердинандом де Кюсси своими опасениями по поводу новых транспортных средств — железных дорог и пароходов, благодаря которым представители самых низких слоев общества смогут без труда путешествовать и «грязь, спокойно лежавшая на дне, поднимется на поверхность»: «Я знаю, что в чужих краях нас считают слишком суровыми, слишком придирчивыми по отношению к путешественникам, но как, скажите, обойтись без самого внимательного и постоянного надзора над этой массой людей, которые по большей мере являются к нам, надеясь разбогатеть? Знаете ли вы, что в Петербурге проживает 10 000 французов?»
Число, приведенное императором, судя по всему, сильно завышено. По данным статистиков XIX века, в 1843 году резидентов-французов в Петербурге проживало 3027 человек, а в Москве — всего шесть сотен. Пятью годами позже в Петербурге их осталось 2670; для сравнения: немецкая колония в столице в этом же 1848 году насчитывала, по самым скромным подсчетам, 35 000 человек. Десять же тысяч французов, пожалуй, с трудом набралось бы во всей Российской империи (по сведениям французского консула в Москве, в 1854 году их проживало в России от восьми до десяти тысяч).
[…] О том, какие французы были «востребованы» в России, позволяет судить, например, список 49 французов обоего пола, принявших русское подданство с 1827 по 1834 год, который в апреле 1834 года представил вице-канцлеру Нессельроде французский посол маршал Мезон. Вот их профессиональный состав: учителя, земледелец, гувернер, слуги, негоцианты, дворецкий, купец, фабриканты, дантист, приказчики, актриса, камердинер, аптекарь, переплетчик.
Еще более полное представление об отношении властей к «полезным» иностранцам (а среди них не последнее место занимали французы) дает эпизод 1841 года, когда был собран специальный «комитет об иностранцах», призванный разработать меры «для отвращения многочисленного приезда в Россию бесполезных и вредных иностранцев». Одна из этих мер была предложена министром финансов, который полагал, что «было бы полезно обложить пароходы определенным не слишком высоким платежом за каждого иностранца, подобно тому как платят за паспорты отъезжающие за границу русские подданные: ибо пароходы, по незначительности издержек за переезд, составляют главную причину умножения у нас вредных иностранцев». Бенкендорф, со своей стороны, предложил существенно (в десятки раз) увеличить взимаемые с иностранцев пошлины, и император «предварительно соизволил на это», однако тут министры, входившие в комитет, судя по всему, испугались каждый за свою отрасль и «изъявили опасения, чтобы с введением новых правил не произошли случаи, затруднительные для нашего государства». Иностранцев разделили на категории, и тотчас выяснилось, что практически ни одну из них нельзя обидеть повышением пошлин.