«Даже почитатели Сталина не хотели бы жить в те времена» Специалисты рассуждают, произошло ли в России развенчание сталинского мифа
Данное сообщение (материал) создано и (или) распространено иностранным средством массовой информации, выполняющим функции иностранного агента, и (или) российским юридическим лицом, выполняющим функции иностранного агента.
Нам нужна ваша помощь. Пожалуйста, поддержите «Медузу».
30 июля 1937 года вышел секретный приказ НКВД под номером 00447. Создававшийся при личном участии Иосифа Сталина приказ, по которому 390 тысяч человек были казнены и 380 тысяч отправлены в ГУЛАГ, стал крупнейшим актом об уничтожении людей в Советском Союзе.
С момента начала Большого террора прошло ровно 80 лет — имя Сталина по-прежнему занимает первые строчки в опросах о популярных правителях ХХ века, а его образ упрощается и мифологизируется. За последние сто лет было лишь две попытки провести массовую дискуссию о Сталине. Первая — при Хрущеве — закончилась его свержением, вторая — при Ельцине — отошла на второй план из-за небывалых для нескольких поколений социально-экономических проблем.
Десталинизация и сейчас волнует абсолютное меньшинство: общество к Сталину либо равнодушно, либо даже благосклонно. «Медуза» поговорила с известными учеными и специалистами о том, произошла ли десталинизация в российском обществе и почему фигура Иосифа Сталина по-прежнему так популярна.
Элла Панеях
Социолог
Первая десталинизация провалилась, потому что было невозможно по-честному разделить ответственность. При Хрущеве советская власть позиционировала себя как наследница Ленина — на самом деле, сталинскую систему невозможно отделить от первых годов советской власти. Изначально во всех развенчиваниях культа личности была заложена ложь о том, что есть хороший большевизм и коммунизм, а есть товарищ Сталин, который пришел и все это испортил: исказил правильное учение и построил не тот социализм, который нужно было построить.
То есть какую-то часть травмы можно было переживать, а какую-то нельзя. Какие-то преступления сталинизма можно было называть, а про остальные нужно было молчать или оправдывать их, потому что они не считались сталинскими искажениями ленинской политики. Например, ликвидацию дворянства и буржуазии как класса нужно было продолжать одобрять, в то время как гонения на советских чиновников можно было называть преступлениями и перегибами, а все бедствия, связанные с коллективизацией, вообще нельзя было обсуждать, как будто их не было. Сочетание этого всего привело к тому, что полной проработки происходившего на прошлых исторических этапах не случилось, и гарантии невозвращения этого всего были невозможны.
Во время перестройки начался новый этап десталинизации. Стало возможно говорить о том, что происходило, открыли архивы, появилась возможность публиковать информацию. Но это движение наложилось на распад Советского союза, достаточно травматичный, на серьезный экономический кризис, неизбежный при таком масштабном изменении политического и экономического строя, и все эти разоблачительные усилия стали ассоциироваться с нелюбимыми в народе тяжелыми девяностыми годами, либеральной политикой, которую представляют ответственной за экономический кризис, — и так далее.
Между тем, исторические сроки, отпущенные на проработку национальной травмы, незаметно прошли. В нашем окружении уже практически нет людей, зрелый возраст которых пришелся на эти годы, которые непосредственно испытали эту травму. Люди, которые жили в те времена, либо умерли, либо находятся в очень пожилом возрасте, если были тогда очень молодыми. Для людей, которые сейчас молоды, это уже история даже не про дедов, а про более давние поколения, про тех, кого они в живых не застали. А значит, эта травма не имеет для них живого лица. Жертвами, или, скажем, соучастниками репрессий оказываются не любимые бабушки и дедушки, которых ты знаешь, которые тебя вырастили, а какие-то абстрактные предки, о роли которых в событиях ты, в силу умолчаний и двоемыслия, свойственных советскому периоду, еще и практически ничего не знаешь. Отношение к ней — это больше не отношение к актуальным, реальным событиям недавнего прошлого, а отношение к исторической картинке, к некому комплексу исторической мифологии, такое же, как к битве на Чудском озере, которая то ли была, то ли ее не было вообще, или войне 1812 года, которая точно была, но все там происходило совсем не так, как в фильме «Гусарская баллада».
Нет ничего удивительного в том, что сегодня среднестатистический человек покупает историческую картинку, которую продает ему учебник и государственная пропаганда. События, утратившие живую, семейную актуальность — это не очень важная сторона жизни для простого обывателя.
Не надо ругать людей за то, что они не знают периоды в истории за пределами своего семейного кругозора так, как знают их историки и увлекающиеся историей интеллектуалы. История со временем превращается в символ, в конструкт, обычные люди принимают ту ее картинку, которую им транслирует официоз, потому что никто кроме официоза ее не транслирует, а узнавать об этом подробнее им не очень интересно. Или интересно — на уровне очень популярной, низкопробной литературы, созданной для развлечения и пропаганды, а не для просвещения. Важно не то, что люди думают о Сталине, а то, что для них стоит за этим отношением, какие ценности, какие представления о должном и о современном порядке вещей. Декларируя хорошее отношение к мифическому Сталину, люди что-то хотят сказать о сегодняшнем дне.
Что представляет собой Сталин сегодня? Для большинства его поклонников Сталин олицетворяет такие вещи, как, например, эффективное управление, хотя историки давно показали, что он не был хорошим управленцем. А еще — борьбу с коррупцией. Да, историки знают, что сталинский СССР не был свободен от коррупции; как всякая плановая система он просто не смог бы без нее существовать. Но образ правителя, который, будучи жесток и эффективен, был якобы способен удерживать коррупцию в рамках, вовремя наказывать коррупционеров, противопоставляется реальности, в которой коррупции очень много, и она почти демонстративно безнаказанна.
Чуть более реалистичная часть репрезентации касается того, что во времена СССР неравенство в обществе было гораздо меньшим, чем сейчас. Если мы, конечно, забудем о чудовищном положении крестьян, о заключенных, которые умирали от голода — для более или менее благополучного горожанина все окружающие его люди не очень отличались друг от друга по благосостоянию. Мифический Сталин олицетворяет для своих поклонников общественный уклад, в котором неравенства (и, в первую очередь, демонстративной роскоши «верхов») гораздо меньше, чем в той реальности, в которой они сегодня живут.
Не все эти ценности хочется разделять, не со всеми хочется соглашаться, но это не людоедские ценности, это довольно банальный набор умеренно-уравнительных и умеренно-государственнических представлений о политическом идеале, свойственных современному полуобразованному городскому населению примерно везде в мире.
Я бы не так сильно старалась объяснить населению, каким был реальный исторический Сталин, — ведь сегодня это уже плоский портрет, нарисованный школьным курсом истории и пропагандой, — а обращала бы внимание на то, что люди хотят сказать, поднимая этот портрет на щит. Они не хотят сказать: «Мы хотим репрессий. Мы хотим, чтобы больше людей сидело в тюрьме. Мы хотим плановой распределительной системы. Мы хотим репрессированных народов. Мы хотим, чтобы наше правительство развязало еще одну мировую войну». Они хотят сказать: «Мы хотим меньше неравенства. Мы хотим меньше коррупции. Несколько более социальное государство, чем имеем. И нам очень не нравится то, что есть, оно у нас болит — поэтому мы выбираем самую жесткую и пугающую из возможных фигур, чтобы заявить об этом». Примерно это они имеют в виду, когда объявляют Сталина лучшим правителем России.
Илья Венявкин
Историк советской литературы и культуры, директор образовательных программ InLiberty
Десталинизация в России не произошла по целому ряду причин. Обычно в качестве [основной] причины называют действия российской власти в 1990-е — борьба с советским наследием не стала для Бориса Ельцина по-настоящему серьезной повесткой. [В августе 1991-го] на следующий день после провала путча, когда люди собрались на митинг на Лубянской площади, дело окончилось только демонтажом памятника Дзержинского. В само здание КГБ никто не решился войти — и дальше вопрос о недопустимости существования главного репрессивного института страны на том же месте, где он и был 70 лет, практически не поднимался. По большому счету, ничем окончилась попытка провести открытый [судебный] процесс против КПСС. Логику Ельцина, наверное, можно понять — его интересовал перехват политических и экономических рычагов управления страной, символическая политика занимала его гораздо меньше. Кроме того, при Ельцине не произошло радикального обновления элит — в значительной мере у власти остались люди, успевшие продвинуться по номенклатурной сетке при СССР. Наиболее очевидным образом преемственность элит проявила себя уже при Владимире Путине, когда оказалось, что и через 25 лет после распада Советского Союза первые роли в государстве играют бывшие сотрудники КГБ СССР и члены КПСС.
Оказалось, что в отсутствие собственной идеологии советское прошлое играет важную роль в легитимации сегодняшнего политического режима: борьба со Сталиным и советским прошлым может обернуться для нынешней власти серьезными проблемами.
Ни от какой власти нельзя ждать, что она сама своими руками начнет производить критику прошлой государственности и демонтировать сложившиеся институты. Для этого нужно мощное общественное давление. И в этом смысле выяснилось, что после 1991-го года запрос на десталинизацию со стороны общества был недостаточно мощным. Как показывает недавний случай Дениса Карагодина, в одиночку установившего имена людей, причастных к казни его деда, последовательные и продуманные индивидуальные усилия могут давать очень мощный результат. К сожалению, таких инициатив у нас все еще немного. Увидев, что государство само не проводит десталинизацию, общество не нашло в себе сил и интереса сделать это самостоятельно.
К этой неудаче я лично отношусь с большим сожалением, однако не вижу какой-то отдельной трагедии. Мне кажется, чем дальше мы отдаляемся от советского времени и чем меньше остается людей, имеющих личные счеты со сталинизмом, тем меньше шансов на то, что десталинизация станет каким-то отдельным и мощным общественным явлением.
Надо понимать, что история сталинизма нас волнует не только сама по себе — необходимость почтить память безвинных людей, пострадавших от государства, отменить невозможно. Но это и важный вопрос устройства общества, в котором мы сейчас живем. Когда мы говорим о десталинизации сегодня, мы имеем в виду необходимость тотальной деавтоматизации насилия: нам нужно научиться распознавать насилие, вшитое во многие общественные институты, и перестать признавать его нормальным. В этом смысле борьба за права людей в интернатах, тюрьмах, армии, школе является сегодня продолжением десталинизации российского общества. И не имеет принципиального значения, упоминаем мы Сталина или нет, когда говорим о том, что любая власть не имеет права попирать достоинство человека. Эта борьба в любом случае продолжится — с отсылкой к истории или без.
Олег Будницкий
Историк, директор Международного центра истории и социологии Второй мировой войны и ее последствий НИУ ВШЭ
На мой взгляд десталинизация в России, конечно, произошла. В этом нет никаких сомнений: если мы посмотрим опросы общественного мнения, то даже сегодняшние почитатели Сталина не хотели бы жить в те времена. Это достаточно ясно говорит об истинном отношении к той эпохе и тем государственным деятелям. Плюс есть вполне четкая позиция государства, что Сталин — это преступник. Все остальное — спекуляции людей, в том числе во власти, которые используют историю в спорах, но истории на самом деле не знают.
Если говорить о результатах различных опросов, которые свидетельствуют об улучшении отношения людей к Сталину, то тут дело в том, что история и Сталин — хорошая почва для различных манипуляций. Люди не изучают документы о том, что происходило на самом деле, не изучают историю, а смотрят по телевизору фильмы, где показывают Сталина в образе мудрого вождя, или читают написанные подонками книги о том, что Берия был «эффективным менеджером». Плюс важный фактор - Великая Отечественная война. Хотим мы того или нет, но победа во многом ассоциируется со Сталиным. Люди не обращают внимания на просчеты Иосифа Виссарионовича во внешней политике, из-за которых СССР фактически остался один на один с Германией, или на то, что победа была добыта миллионами жизней. Ведь те демографические проблемы, которые мы испытываем до сих пор, — это отчасти отголоски войны. Деятельность Сталина в целом нанесла огромный урон генофонду страны.
Юрий Сапрыкин
Журналист
В России десталинизация уже случилась. Я вспоминаю свое детство, которое пришлось на поздний застой, — тогда слово «Сталин» звучало примерно так же, как «Солженицын». Это было что-то запретное, что нельзя было нигде и никак упоминать.
Политика поздней дряхлой коммунистической партии заключалась в том, чтобы забыть Сталина, вычеркнуть его отовсюду. Его появление в виде мудрого дедушки-полководца — достаточно гомеопатическое, впрочем, — в военных фильмах-эпопеях Юрия Озерова, выглядело совершеннейшим шоком, до этого никто из нас с этим персонажем не сталкивался. Для человека, выросшего в конце 1970-х — начале 1980-х, такого исторического персонажа не было.
Кроме коротких появлений в военном кино, Сталин появлялся в виде портретиков на лобовых стеклах автомобилей. Дальнобойщики ставили на стекло иногда Сталина, иногда Высоцкого. Это были фигуры примерно одного порядка — запрещенные народные герои. В этом виде он олицетворял, конечно, не репрессии и массовые убийства, а порядок, которого простому человеку в позднем Советском Союзе не хватало. Никто не знал про репрессии — эта тема не поднималась, но никто и не думал о Сталине как о великом государственном деятеле, это было вычеркнуто из истории и массовой культуры.
Вторая волна десталинизации — перестроечные годы, когда через тридцать лет после XX съезда КПСС вновь возникла тема разоблачения культа личности и преступлений сталинизма, тогда было опубликовано огромное количество исторических свидетельств, «Архипелаг ГУЛАГ» и все запретные книги о лагерях — это без сомнения произвело сильное впечатление и осталось в коллективной памяти.
В 1990-е Сталин снова превратился в протестный плакатик на лобовом стекле, знамя людей, которые были недовольны новой властью, новыми порядками в независимой России, знамя левой оппозиции, необязательно объединенной в какие-то партии или союзы, — это было просто стихийное построение людей, пострадавших от 1990-х годов.
Неприятная вещь стала происходить недавно — ресталинизация. У этого нового ползучего культа нет никаких корней, кроме желания начальства. Нет никакого народного запроса на памятники Сталину, люди не пишут президенту: «Верните нам Сталина». Это осознанная политика начальства — насаждение мягкого сталинского культа как некоторого ориентира: нынешняя власть к этому стремится, это хорошо, этому надо подражать. А с другой стороны, это такое пугало для чуть более либеральной и европеизированной общественности: нынешняя власть — такая, бойтесь ее, тут еще и народ мечтает вернуть Сталина, поэтому все надежды на нынешнюю власть, только она может от этой стихии вас спасти.
Сталин становится символом недовольства нынешними порядками — отсюда и установки мемориальных досок; опросы, в которых между Сталиным, Горбачевым и Ельциным люди выбирают Сталина. Все это должно создать атмосферу легкого страха и невроза на тему того, что нынешняя власть — страшная, но народ еще страшнее, и только власть от него может защитить.
Никита Петров
Историк, заместитель председателя общества «Мемориал»
События советской эпохи — в прошлом, но что нас сегодня беспокоит? Нас беспокоит, что страна до сих пор не руководствуется законом в своей повседневной жизни, а имеющиеся законы носят имитационный характер. Есть Конституция, которая гарантирует права и свободы, а есть жизнь, в которой все это попирается. Мы видим, как мы возвращаемся к тем практикам, которые были в СССР, когда политическая воля руководства, а вовсе не законы, определяла повседневную жизнь. С этой точки зрения, десталинизация — это как раз отказ от той практики, от тех правил и привычек беззакония, которые сложились при советской власти.
С другой стороны, под советским прошлым нужно четко провести юридическую черту и сказать, что советская эпоха была эпохой не только беззакония, но и эпохой тоталитарного и преступного государства. Сегодня эта черта не подведена.
Конечно, если под десталинизацией узко понимать увековечивание памяти жертв политических репрессий, то в этом отношении что-то делается, но это находится в постоянном противоречии с попытками протащить имя Сталина на карту России или педалировать темы 1945 года, увязывая его с личностью Сталина. И в этом смысле мы действительно видим когнитивный диссонанс в головах российского руководства. Поэтому программы десталинизации, даже достаточно осторожные, не вызывают никакого государственного одобрения.
К сожалению, государство и наше население оказались неспособны жить в правовых демократических условиях. Постоянно шло сползание к прежним практикам, потому что по-другому не умеют и не привыкли. Не привыкли, когда в стране существует разноголосица мнений. Ведь почему государство взялось за историю — это самый удобный предмет школьной программы, который позволяет внедрять государственную идеологию. Примат государства над правами личности — это сегодняшняя визитная карточка Кремля. В том числе поэтому тема десталинизации непопулярна у россиян. С помощью пропаганды, радио, телевидения государство вбило многим гражданам в голову мысль, что наша особость должна выливаться в агрессивную ксенофобию. Все попытки критиковать прошлое преподносятся как козни Запада. Или других стран, которые, как говорит государство, жили ничуть не лучше нас. Хотя это безусловно неправда — такого ужаса, как в СССР, не было нигде, кроме нацистской Германии.
Недавний опрос показал, что 25% россиян помнят о том, что в их семьях были репрессированные. Но это не отменяет тот факт, что большинство не хочет помнить о репрессированных родственниках. Свою роль в этом играет и невежество — в школе не рассказывали о советских репрессиях, которые начались не при Сталине — и не кончились с его смертью.
Записали Павел Мерзликин и Саша Сулим