«Там, где кончается жизнь одного человека, начинается другая» Интервью судмедэксперта Алексея Решетуна, автора книги «Вскрытие покажет»

В конце марта в издательстве «Альпина Паблишер» выйдет книга Алексея Решетуна «Вскрытие покажет: Записки увлеченного судмедэксперта», где рассказывается о ежедневной работе судебно-медицинского эксперта. «Медуза» встретилась с автором, чтобы узнать, как выглядит обычный рабочий день судмедэксперта и как новые технологии меняют эту профессию.

 — Почему вы решили стать судмедэкспертом?

 — Судебная медицина — одна из многих врачебных специальностей, не лучше и не хуже других, просто люди разные. Например, есть люди, которые категорически не пойдут в медицинский институт, потому что это просто не их. Другие пойдут, но они никогда не будут лечить пожилых людей. Никто никого насильно ни в какую специальность не гонит, тот же самый вопрос можно задать любому врачу. Почему вы пошли в комбустиологию, это же ожоговые раны, а они очень сильно воняют? Это интерес в первую очередь.

Кроме того, у меня родители врачи. Мама офтальмолог, отец рентгенолог, но он тоже довольно много работал экспертом. Естественно, у нас была куча медицинской литературы, я многое в детстве прочитал и просмотрел.

— А когда вы выбирали специализацию?

 — На первом [курсе]. То есть я еще не знал, куда конкретно пойду, но знал почти сразу, что не буду лечить живых людей.

 — Но при этом вам была интересна медицина?

 — Конечно, но медицина же не заключается только в терапии. Терапию я как раз терпеть не мог, я ее даже сдал не с первого раза в институте. Вначале завалил, потом пересдал, но зато некоторые другие предметы, как анатомия или топографическая анатомия [очень нравились]. Про оперативную хирургию я читал много вне занятий — словно это художественная литература.

—  Почему вы не хотели работать с живыми людьми? Вам это в принципе интересно — взаимодействовать с людьми?

— Мне интересно, но вне работы, скажем так. У нас врач поставлен — и раньше так было, и сейчас — в такое положение, что он практически бесправен. Меня это не устраивает. Поэтому я сразу знал, что это будет или патологическая анатомия, или судебно-медицинская экспертиза, или просто нормальная анатомия.

— В патанатомии имеют дело с ненасильственной смертью, а судмедэксперт занимается насильственной?

— Насильственной и всей остальной… В том числе и ненасильственной, потому что ненасильственная смерть может быть внезапной. Вся внезапная смерть — это судебно-медицинская экспертиза. Патологоанатом вскрывает людей, которые умерли в больнице от известных заболеваний или дома, но при этом они долго и мучительно болели, наблюдались у врача, постоянно ходили в поликлинику, у них есть установленный диагноз; при осмотре тела нет ни одного повреждения и обстановка не внушает подозрений. Тогда возможно вскрытие патологоанатомом.

Во всех остальных случаях это судебно-медицинская экспертиза. Поэтому как раз, на мой взгляд, она гораздо интереснее, чем патологическая анатомия.

— Это детективная работа?

 — В какой-то степени да — как и любая медицина в принципе, потому что у тебя есть набор знаний и объект исследования, ты должен соотнести то, что ты видишь, со своими знаниями и сделать вывод. Иногда этот вывод очень помогает в раскрытии каких-то преступлений, иногда просто позволяет установить диагноз того заболевания, от которого человек умер.

 — Как выглядит ваш стандартный рабочий день?

 — Стандартный рабочий день начинается в четыре часа утра, когда я просыпаюсь. Без десяти шесть утра я уже на работе. Мы очень рано все распределяем, потому что в восемь часов приходят эксперты, — и они должны взять документы и пойти работать. Часов с восьми, с начала девятого люди идут в секционный зал, там они выполняют свою работу, потом возвращаются к себе в кабинеты, занимаются бумагами, все.

 — Сколько тел проходит за ваш день?

 — У нас же хозяйственно не плановое, то есть от чего это зависит, никто не знает. Иногда, может быть как сегодня, например, всего 18 покойников. 

 — То есть, перед тем, как мы сегодня встретились, вы вскрыли 18…

 — Нет, я один не могу вскрыть физически 18 тел, есть специалисты, которые работают [вместе]. Но я сегодня тоже работал с утра, вскрывал, естественно. Но 18 трупов для нашего большого морга в Царицыно — это мало. В среднем где-то 30 с лишним в день.

 — И на вас из них?

 — Это по-разному бывает, потому что зависит не от количества, а от качества.

— От сложности?

— Конечно. Вы же понимаете, что исследовать, например, человека без повреждений, если известно, что он наркоман и у него нет других побочных заболеваний, — это одно, а вскрыть человека, которого ударили 20 раз ножом, это совершенно другое. Или которого расстреляли и надо найти пулю — это занимает порой не один день. 

У нас в Москве в этом плане все хорошо, люди сильно не нагружаются, то есть максимум по три-четыре тела в день. Когда я работал на другой территории в другой области и работал один, в день получалось по 12 покойников, это очень тяжело. 

 — А как выглядит ваш нестандартный рабочий день?

— Нестандартный бывает, слава богу, редко — когда чрезвычайные ситуации. Или самолет упал под Сочи, или в метро поезд разбился, или под Подольском автобус протаранил машину.

— Сколько лет или месяцев человеческое тело, труп, может быть предметом вашего исследования?

— Да сколько угодно! К нам иногда привозят какие-нибудь останки, найденные при строительстве или ремонте дорог, и наши эксперты датируют [их возраст] как несколько сотен лет. Для этого существуют специальные методы в криминалистической лаборатории.

Когда находят какой-то артефакт, естественно, люди должны вызвать полицию, а полиция-то откуда знает, что это такое. Они видят, что это остаток кости человека, поэтому они обязаны его описать, упаковать и направить в морг.

— Бывает же так, что находят скелет сорокалетней давности и каким-то образом это закрывает дело сорокалетней давности о пропаже человека?

— Бывает, да. Несколько лет назад при капитальном ремонте дома новые хозяева снесли стену и нашли в стене замурованного человека. Он был уже в состоянии скелетирования, естественно, но одежда на нем сохранилась. Я не знаю дальше судьбу этого человека, но по крайней мере одежда могла спокойно позволить идентифицировать его. 

— В своей книге вы упираете на то, что работаете в государственном центре, и именно это говорит о независимости вашей экспертизы.

 — Один из предрассудков, существующих в обществе, — как раз предрассудок о зависимости государственных экспертов. На самом деле все совершенно наоборот. Мы работаем в государственном учреждении, наша зарплата совершенно не зависит от того, что у нас написано в заключении. Эксперт по закону не поддерживает ни сторону обвинения, ни сторону защиты — у нас нейтральная точка зрения. Получу я эти деньги или не получу — не зависит от того, что я напишу в заключении. Я просто обязан сделать экспертизу, и мне совершенно все равно, какая судьба будет у человека. Это не наше дело. Отсюда независимость, отсюда и такое отношение.

 — В последние годы было несколько заключений, когда, например, человек сам себе нанес множество ножевых ранений в полицейском участке. Мы не можем судить о случае, о котором ничего не знаем, но очевидно, что в такой ситуации это: а) скорее звучит не очень правдоподобно, б) может быть способом сокрытия следов пытки. 

— Я почти 17 лет работаю и честно могу сказать, что за эти 17 лет ни разу не сталкивался сам и не слышал от своих коллег, чтобы к кому-то подходили какие-то люди и говорили, что нужно написать вот так, а не так. Я такого не знаю.

Кроме того, опять же существует заблуждение, что человек не может нанести себе множество ранений. Совершенно спокойно может, хоть сколько.

 — Ножевых?

 — Абсолютно. В моей библиотеке есть книжка 1963 года, там описан случай, когда военнослужащий застрелился из автомата: он стрелял в себя пять раз, причем два раза в голову. То есть человек способен совершать действия, которые, на первый взгляд, невозможны.

Что касается ножа — естественно может, потому что ударов может быть и 20, а смертельный — только один, понимаете? И обывателю, естественно, кажется, что это невозможно: ха-ха-ха, упал на нож 25 раз. На самом деле все не так однозначно, вполне это может быть. Я сам сталкивался с подобными вещами: человек может совершить с собой все что угодно, может шею себе перерезать от уха до уха спокойно. Все зависит от настроя человеческого.

— Вы пишете, что в 1990-е существовало правило, что если есть риск для работника морга, надо отдавать труп тому, кто его требует. Это о чем?

 — В Москве было распоряжение начальника бюро, что если вдруг есть угроза жизни эксперта, то нужно отдавать труп и ни в коем случае не рисковать жизнью.

— То есть был риск? В связи с чем?

 — Случаи такие были, да. Дело в том, что представители некоторых народов крайне негативно относились к тому, что их родственника будут вскрывать. Это были, как правило, огнестрельные повреждения — люди приезжали в морг с автоматами и действительно забирали родственников.

Это прошло само собой, люди стали более цивилизованными. Сейчас такого уже не бывает.

— Как изменились технологии за то время, пока вы работаете?

— У нас специальность очень консервативная, но если говорить об изменениях, то, конечно, молекулярно-генетическая экспертиза шагнула далеко вперед, и в нашей лаборатории сейчас эти исследования проводятся на очень высоком уровне.

Но работа руками — как это было 50-100 лет назад, так происходит и сейчас. Как доктор Шор придумал выделять органокомплекс.

— Что имеется в виду?

— Это одна из методик, наиболее распространенная — удаление внутренних органов одним комплексом. Это очень быстро, очень удобно со всех точек зрения — и с анатомической, и с практической.

А вот лабораторная диагностика, конечно, очень продвинулась. Я как-то читал акты, написанные лет 50-60 назад, и там наличие алкогольного опьянения у человека определяли по запаху. То есть писали просто: «от трупа ощущался запах алкоголя, человек был пьян».

— Что вы можете узнать сейчас, чего не могли раньше?

— Благодаря генетике все что угодно. При массовой гибели людей, которая сопровождается фрагментацией тел, без генетики никуда. Раньше это было невозможно, вот привезли кусочек кости, черепа, и кому он принадлежит? Даже не понятно — мужчина или женщина. Сейчас можно достоверно установить, конкретно какому человеку. Родственники есть практически всегда. К сожалению, у нас еще не такая обширная база ДНК, как, например, в США, но она пополняется, когда-то и у нас так будет.

Сильно шагнуло вперед медико-криминалистическое исследование — это более детальное определение механизма образования повреждений. Когда та же самая рана осматривается не только у секционного стола, например мной, экспертом, а она вырезается и в определенной лаборатории изучается детально, при очень большом увеличении. И благодаря этому увеличению даже по обычной, той же самой колото-резаной ране, причиненной ножом, можно сказать очень многое. Можно сказать, — если у следствия 10 ножей, — каким именно ножом она нанесена, потому что при таком исследовании видны все мельчайшие особенности клинка, которые при простом микроскопировании, тем более глазом, никогда в жизни не увидишь.

— Почему МРТ, рентген и КТ не могут заменить вашу работу? Почему все, что вы узнаете, нельзя сделать, не вынимая весь комплекс внутренних органов? 

— Действительно нельзя. То есть МРТ, даже если возможность [cделать], — это всего лишь вспомогательный метод, в любом случае эксперт должен посмотреть глазом. Потому что, кроме этого повреждения, нужно взять и другие органы, нужно взять кровь и много чего еще. Плюс, например, при внезапной смерти человека, у которого нет никаких переломов, как вы при МРТ диагностируете причину смерти?

Я студентам часто говорю: несмотря на то, что мы живем в XXI веке, у каждого айфоны, айпады и все остальное, другого достоверного способа установить причину смерти, кроме как взять, разрезать, достать, посмотреть, еще не придумали и вряд ли когда-то придумают.

— Но есть же движение в сторону неинвазивной установки причины смерти.

— Есть. В некоторых странах это больше распространено, в некоторых — меньше, та же так называемая виртопсия. Как бы аутопсия, только виртуальная. Но опять же говорю, этот метод, при всех его достоинствах, — лишь вспомогательный, он не отменяет вскрытия.

— В вашей работе вы как-то сталкиваетесь с желанием людей стать донорами органов?

— Я не знаю таких людей у нас в стране, по крайней мере тех, которые бы желали стать донорами органов официально. Не так, как за границей.

У себя в ЖЖ я спрашивал людей, многие говорили, что, ради бога, пожалуйста, я готов. Но у нас это совершенно не распространено — у нас в паспорте нет специальных вкладышей, где было бы написано…

— Невозможно узнать, хотел ли человек?

— Никак невозможно. Тем более на нашем этапе исследования это неактуальная тема. Донорство органов, как правило, требует какой-то экстренности, когда человек только что умер. А пока мы добираемся до трупа, проходит очень много времени — труп осматривают не сразу. Пока приедет следственно-оперативная группа, человек лежит, потом его описывают, он лежит, потом служба трупоперевозки его везет в морг, возможно по пробкам, он лежит, потом его привозят в морг, он там лежит, ждет, пока утро наступит и приедет эксперт.

Как правило, проходит много часов, иногда сутки, и уже нет никакого смысла. В морге никаких органов для донорства не изымается — это миф.

— В вашей практике были случаи клинической смерти?

— Клинической — нет. Клиническая смерть — удел клиницистов.

— Такое теоретически возможно, что вот бабушка умерла, вы везете ее на вскрытие, а она на самом деле жива?

— Это тоже очередная байка, по крайне мере, в условиях Москвы.

— Существуют ли какие-то культурные различия в работе российских и зарубежных судмедэкспертов. Есть ли какая-то культурная специфика у этой работы?

— Я знаю, что виртопсия очень распространена в Израиле.

— Из религиозных соображений?

— Видимо, да. Я не знаю, правда это или нет, но мне рассказывали врачи, которые там были, что даже кровь, которая неизбежно остается на секционном столе при разрезе, даже эту кровь собирают в отдельные сосуды и хоронят с телом. Может быть, это и правильно, не знаю. Вообще, если если исключить религиозные аспекты, примерно все одинаково.

— В своей работе вы сталкиваетесь с убийствами — иногда детей родителями и наоборот. Ваше отношение к людям как-то поменялось за эти годы?

— Все люди разные, и практически никому из них не верю. Вот и все мое представление о людях.

— А ваши представления о смерти?

— Я стал более осторожным по жизни, то есть это на подсознательном уровне уже.

— В чем это выражается?

— Да в том же самом переходе через дорогу. Даже если пустая улица, я никогда не пойду на красный свет или в неположенном месте. А в плане смерти, смерть — это неизбежный финал. Там, где кончается жизнь одного человека, начинается другая. Ничего особенного нет. Просто надо к этому проще относиться.

— Как придумалось, что в вашей книжке все картинки закрыты QR-кодом?

— Это издательство придумало — в первую очередь, чтобы не пугать читателей. Хотя там нет ничего страшного, чего нельзя было бы найти в интернете за один клик. Но издательство решило так сделать, и я думаю, что это гениальный ход.