Три главных переводных бестселлера осени Рассказы Мураками, история Ямайки, «Там, где билось мое сердце»

Литературный критик «Медузы» Галина Юзефович рассказывает о трех переводных бестселлерах этой осени: «Мужчины без женщин» Харуки Мураками, «Там, где билось мое сердце» Себастьяна Фолкса, «Краткая история семи убийств» букеровского лауреата Марлона Джеймса.

Харуки Мураками. Мужчины без женщин. М.: Издательство «Э», 2016. Перевод с японского А. Замилова

К Харуки Мураками в нашей стране относятся по-разному, что в очередной раз проявилось в процессе обсуждения возможного (и, как все мы теперь знаем, несостоявшегося) присуждения ему Нобелевской премии по литературе. С одной стороны, Мураками у нас обожают, боготворят, цитируют и используют для распознавания «свой» — «чужой». С другой — снисходительно кривят губу, понимающе кивают — да-да, Пауло Коэльо тоже писатель, и высокомерно обесценивают. В целом, и для того, и для другого отношения есть некоторые основания, а об истории бытования текстов Мураками в нашей стране давно пора писать если не роман, то во всяком случае монографию. Впрочем, к предмету сегодняшнего разговора все сказанное имеет мало отношения: сборник рассказов «Мужчины и женщины» — это, с одной стороны, стопроцентный, патентованный Мураками со всеми его фирменными признаками и приметами (от дождя до джаза, поездов и оборотней), а с другой — великолепная, местами совершенно завораживающая проза, не дающая ни малейшего повода к высокоумному снобизму.

Как обычно, Мураками полностью оправдывает свое звание самого европейского из японских писателей. Первый же рассказ сборника «Влюбленный Замза» отсылает к «Превращению» Кафки (только на сей раз в инвертированном варианте — чудовищное насекомое просыпается утром в оккупированной советскими войсками Праге и обнаруживает, что за ночь превратилось в человека); во втором — имя героя, составленное из иероглифов, специально прочитывается наименее очевидным способом, чтобы звучать как «Кафуку». Да и настроение, пронизывающее и объединяющее все тексты сборника, — отчетливо не японское, а совершенно европейское или, если угодно, общечеловеческое. Вынесенное в название сборника, в каждом из рассказов оно раскрывается с какой-то новой, неожиданной стороны: тоска и томление мужчины, разлученного со своей женщиной, расцветает у Мураками добрым десятком пышных цветов.

Актер с той самой говорящей фамилией Кафуку тоскует по умершей красавице-жене и пытается излить свою печаль в разговорах с девушкой-шофером и с бывшим любовником жены («Drive my car».) Претерпевший превращение Грегор Замза влюбляется в молодую горбунью и ищет на непривычном для него человеческом языке название для своего нового — или надежно забытого — чувства («Влюбленный Замза»). Китару и Эрика любят друг с друга с детства, но — не в силах поверить, что все в жизни может быть так естественно и просто — разрывают свою связь и обрекают на вечное одиночество в разлуке («Yesterday»). Неприметный сотрудник фирмы, производящей спортивную обувь, застает жену в постели с коллегой — после чего уходит с работы и открывает маленький уютный бар, где сначала находит новую любовь, а потом теряет ее («Кино»).

Все истории, рассказанные Мураками, совершенно универсальны, наднациональны и с одинаковой вероятностью могут происходить что в Саранске, что в Токио, Денвере или, допустим, Берлине. Даже метафорика, которой пользуется писатель, по большей части заимствована из европейской традиции: злой рок, разлучающий любящих, уподобляется коварным матросам, которые забалтывают доверчивых девчонок, а после увозят их в Марсель или на Берег Слоновой Кости.

Однако — и в этом, собственно, состоит волшебство (или, как скажут недоброжелатели, фокус) — внезапно сквозь эту глянцевито-меланхоличную интернациональную оболочку на поверхность прорывается какая-то глубинная, хтоническая, островная жуть — не совсем та, что в «Звонке» Кодзи Судзуки, но определенно той же природы. Молчаливый завсегдатай бара оказывается ивой, растущей у входа, а по совместительству местным духом-хранителем. Голоса из мира мертвых внезапно вплетаются в голоса живых, а истории, рассказанные в постели после соития, странным образом прорастают в реальность — или заменяют ее… Иной, дивный и странный мир рвется на волю — и в этом мире европейского и универсального не больше, чем, скажем, в классической японской поэзии эпохи Хэйан.

Дежурный упрек, который адресуют Харуки Мураками интеллектуалы, состоит в том, что главный его прием, по сути своей, сводится к дешевому жульничеству: западный массовый продукт он приправляет «для колориту» японской экзотикой, которая создает у доверчивого потребителя иллюзию утонченности и глубины. В действительности же Мураками делает нечто прямо противоположное: чуждое и инаковое он облекает в понятные образы и термины, незнакомое и волнующее транслирует через знакомое и привычное. И в его рассказах это восхитительное, по-настоящему редкое умение, пожалуй, даже заметнее, чем в романах.

Себастьян Фолкс. Там, где билось мое сердце. М.: Синдбад, 2017. Перевод с английского М. Макаровой

Себастьян Фолкс писатель, может, не великий, но из тех обаятельных авторов, отсутствие которых в российской литературе чувствуется особенно остро. Каждый его роман — всегда гарантия качества, это умный, красиво и сложно организованный текст, написанный со здоровой толикой уважения и симпатии к читателю. Не пробирающий до костей бриллиантовый шедевр на все времена, но очень достойное, благородное чтение, обладающее свойством одновременно развлекать, волновать и пробуждать мысль.

Новый, последний из написанных на сегодня роман Фолкса «Там, где билось мое сердце» определенно относится к той же категории. На дворе 1980-й год, и Роберт Хендрикс — ветеран Второй мировой, пожилой одинокий и желчный врач-психиатр, возвращается из деловой поездки в Нью-Йорк. Дома кроме верного терьера его ждет письмо — послание от коллеги, совсем уж древнего профессора по имени Александр Перейра. Сейчас Перейра живет на крошечном островке в Средиземном море, недалеко от французского побережья, однако в молодости, в далекие годы Первой мировой войны, ему довелось знать отца Роберта, погибшего на фронте. Перейра приглашает Роберта к себе — погостить и поговорить об отце, и, повинуясь странному импульсу, Хендрикс решает принять его приглашение.

Надо ли говорить, что поездка эта обернется сплошным каскадом открытий и чудес, радикально меняющих и наше первоначальное представление о герое, и — что не менее важно — его собственное мнение о себе. Прошлое начнет отдавать свои тайны, история погибшего на войне отца отразится в истории сына, раненого, но выжившего, а мельчайшие разбросанные по тексту детали и намеки в конце концов соберутся в сложную, но безупречно логичную картину.

Вообще, память и ее диковинные изгибы — одна из любимых тем Фолкса. Особенно выпукло это проявляется в его не переведенном пока на русский романе «Инглби», написанном от лица маньяка-убийцы: в нем герой с обезоруживающей искренностью рассказывает о своей жизни — обо всем, даже о самых неприятных и стыдных вещах, но умалчивает о главном — собственно, о совершенном им преступлении, которое каким-то непостижимым образом вытесняется из его памяти. Вот и на сей раз Фолкс на шекспировский манер разворачивает глаза героя «зрачками в душу», заставляя его смотреть туда, куда он на протяжении всей своей жизни смотреть отказывался, и по кусочкам складывать пазл собственной судьбы. Как результат биография Роберта Хендрикса, доктора медицины, члена Королевского общества психиатров, такая скучная, приличная и непримечательная на первый взгляд, задним числом оборачивается настоящей пещерой Али-Бабы, скрывающей в себе безумие, отчаяние, головокружительную и обреченную любовь, обман, предательство и героизм.

Дочитав «Там, где билось мое сердце» и с облегчением отметив, что несмотря на бездарно упущенные возможности в прошлом, Роберт Хендрикс еще может рассчитывать на некоторые приятные сюрпризы в будущем, читатель, возможно, испытает легкое разочарование. Приятная округлость, с которой Фолкс завершает свой роман, намекает скорее на ремесленную мастеровитость, чем на подлинно высокое мастерство. Однако просто хороший роман (к числу которых, без сомнений, относится этот) — уже очень, очень здорово.

Марлон Джеймс. Краткая история семи убийств. М.: Издательство «Э», 2016. Перевод с английского А. Шабрина

Первое, что важно знать о книге прошлогоднего букеровского лауреата Марлона Джеймса, — несмотря на слово «краткий» в названии, она насчитывает без малого семьсот страниц. Вопреки многообещающему слову «убийство» на детектив надеяться тоже не приходится: роман Джеймса — это историко-социальная драма с элементами мистики (некоторые персонажи обращаются к читателю из потустороннего мира), а никак не роман-расследование. Даже на аннотацию, сообщающую, что «Краткая история семи убийств» строится вокруг неудачного покушения на Боба Марли в 1976 году, не стоит слишком уж полагаться: событие это время от времени и в самом деле всплывает в разных ракурсах (как и сам Марли, именуемый в романе «Певец»), однако назвать его центральным будет заведомо неточно. Пожалуй, проще всего охарактеризовать роман Марлона Джеймса как полифоничный эпос, описывающий историю Ямайки (спойлер: историю драматичную, кровавую и преимущественно трагичную) последней трети ХХ века.

Обычно букеровские романы отличаются некоторой универсальной эмоциональной понятностью и фактологической прозрачностью, однако «Краткая история семи убийств» — редкое исключение из этого правила. По крайней мере, на первых пятидесяти страницах понять, о чем же идет речь, затруднительно: десятки спорящих, перебивающих и дополняющих друг друга голосов рассказывают какие-то обрывочные истории без начала и конца, изобилующие нецензурной бранью, физиологическими подробностями, малоизвестными ямайскими топонимами и именами собственными. Отдельная прелесть состоит в том, что разговаривают все герои по-разному — кто-то на относительно конвенциональном английском, а кто-то на диковатых разновидностях ямайского диалекта (к чести переводчика Александра Шабрина следует признать, что ему удалось если не передать особенности речи отдельных персонажей, то во всяком случае явственно обозначить различия между ними).

Однако постепенно из этого многоголосого хаоса начинают складываться отдельные сюжеты — в основном простые и бесхитростные, вращающиеся вокруг таких естественных вещей, как любовь, похоть, уязвленное самолюбие, материнский инстинкт, зависть, честолюбие и желание лучшей доли. Сюжеты в свою очередь сливаются в ручейки побольше, и через некоторое время бесконечно дробная картинка преобразуется в по-толстовски масштабный роман-эпопею. Камера в руках Марлона Джеймса то взмывает в поднебесье, демонстрируя, к примеру, всю сложнейшую структуру ямайско-американской наркоторговли, то вдруг пикирует на уровень асфальта, чтобы зафиксировать предсмертные стоны подростка из уличной банды.

В принципе, подобный размах не может не внушать уважения, однако бесконечное мельтешение лиц (просто запомнить всех героев по именам — уже подвиг) не лучшим образом сказывается на вестибулярном аппарате. Ну а если вы имеете хотя бы самое общее представление о российских 90-х, то едва ли вы узнаете из «Краткой истории семи убийств» так уж много нового.