«Мы достигли дна» Интервью Патти Смит о мемуарах, выборах и смерти

В издательстве Corpus по-русски вышла книга «Поезд М» — второй прозаический сборник Патти Смит, набор сюрреалистических поэтичных очерков о памяти, путешествиях и культуре, в которых воспоминания трудно отличить от вымысла. Смит более известна как поэт и музыкант, ее группа в 1970-х стала непосредственной предтечей панк-революции, — но в последнее время она больше занимается именно литературой: вышедшая несколько лет назад книга воспоминаний про ее отношения с великим фотографом Робертом Мэпплторпом «Просто дети» стала бестселлером в том числе и в России. Редактор отдела спецкоров «Медузы» Александр Горбачев позвонил Смит в Нью-Йорк, чтобы поговорить о новом издании.

— Вы выпустили за свою жизнь несколько десятков книг — в основном поэтических. Что вас сподвигло на то, чтобы начать писать прозу, тем более — мемуары?

— Я ведь всю жизнь вела дневники, записывала свои впечатления от первого лица, так что это не был для меня новый жанр. Другое дело, что когда я думаю о мемуарах, мне приходят в голову скорее Патрик Модиано или Жан Жене, у которых реальные воспоминания смешаны с художественной прозой. Я хотела бы заниматься чем-то в этом роде. А что сподвигло… Я ничего не планировала — собственно, и «Просто дети» я, наверное, никогда бы не написала, если бы за день до своей смерти Роберт Мэпплторп меня об этом не попросил. Мы оба понимали, что он вот-вот умрет, и я спросила его: как я могу быть тебе полезной, что я могу для тебя сделать, когда тебя уже не будет? На что он ответил — Патти, напиши нашу историю. Мне понадобилось 20 лет на то, чтобы понять, как сделать это так, чтобы не соврать, чтобы точно передать все чувства и чтобы отдать дань памяти Роберту. Я написала эту книгу, потому что обещала, и совершенно не понимала, как на нее отреагируют люди. В результате она стала моим самым большим успехом — по всему миру, кажется, миллион экземпляров «Просто детей» продано.

— И теперь издатели попросили вас продолжить.

— Я не думаю, если честно, что «Поезд М» — это мемуары. Просто издатели и продавцы всегда спрашивают — а что это за книга, в каком жанре? Я не знаю. А в каком жанре «Надя» Андре Бретона? Да ни в каком. Это просто книга. Или у Жене — «Богоматерь цветов», «Дневник вора» — там вроде бы очень много его самого, но все это неразрывно связано с вымыслом и поэзией.

— «Поезд М» — тоже очень поэтичная книга. Местами кажется, что это почти стихотворения в прозе. Для вас вообще важна эта разница — поэзия, проза?

— Поэзия, на мой взгляд, — самый сложный тип письма. Но я всю жизнь именно стихи и писала — с ранней юности, тогда они не очень хорошие были, конечно. И это сильно повлияло и на мои тексты песен, и на мою прозу. Потому что я ее пишу с тем же усилием, тратя очень много времени на поиск совершенного слова, совершенного построения фразы. Знаете, я бы сказала, что поэзия — это такой шифр. У вас есть стихотворение на 22 строки — а в голове поэта строк было пятьсот, он просто спрессовал свою большую мысль в эту малую форму. Поэтому иногда стихи бывает трудно понять — нужно отключить ожидания, отключить логику и просто принять их как некий отдельный мир. Такого же рода вещи происходят с моей прозой. Я, честно говоря, переживаю иногда, что из-за этого она получается слишком манерной, неестественной, и пытаюсь это притушить. Но я очень рада, что вы это заметили.

— Еще я заметил, что «Поезд М» очень предметен. Воспоминания, о которых вы пишете, почти всегда связаны с какими-то конкретными вещами и объектами: камень, кофемашина, зубная щетка. Значит ли это, что прошлое для вас материально?

— Знаете, я выросла в бедной семье, и вещи с самого детства имели для меня особое значение — именно потому, что их было мало. Особенно драгоценными были мои книги — они казались мне чем-то волшебным, потому что в них были спрятаны целые миры за пределами моего собственного. По мере взросления появлялись и другие предметы — камень из какого-то секретного места, ключ, полученный от знакомого мальчика, потом — искусство: маленькая статуя Бранкузи, распятие, иконы… Я нахожу в вещах и в тех воспоминаниях, которые в них спрятаны, красоту; я их чувствую. Некоторые предметы и вовсе становятся частью тебя. Как то пальто, которое я потеряла (упоминается в книге «Поезд М» — прим. «Медузы»). Ну казалось бы, смешно — так грустить по поводу дырявого пальто. Но я действительно к нему была привязана — потому что чувствовала себя в нем собой.

— Звучит так, будто ваш дом мог бы стать материалом для хорошей выставки.

— Ха, нет! У меня дома полнейший бардак. Книги везде валяются. И вещи у меня самые разные — некоторые имеют значение только для меня. Есть, например, тамбурин, который мне сделал Роберт Мэпплторп, когда нам было по двадцать лет. Есть любимая кофейная чашка моего отца. Это что-то очень личное, интимное. Но есть у меня и письмо, которое написала Эмили Дикинсон, фотография, которую Бранкузи собственноручно напечатал. В любом случае, на музей это совсем непохоже — слишком много хаоса.

— Еще по вашим книгам кажется, что вы почти всегда воспринимаете жизнь в оптике какого-то культурного опыта. То, что происходит с вами, вы постоянно сравниваете с ситуациями из книг, фильмов, сериалов. Можно ли сказать, что для вас реальность всегда опосредована культурой?

— Отчасти, пожалуй. Понимаете, мне почти 70 лет, я живу одна. Когда я была моложе, когда был жив мой муж, когда мои дети жили с нами, я смотрела на мир немного иначе. А теперь, конечно, искусство занимает куда большую часть моей жизни — у меня просто больше времени, чтобы над ним размышлять. Но да, я вообще всегда была к этому склонна. Я же говорю — книги с самого детства были моим способом познания мира. Я жила в книгах — потому что там, где я жила на самом деле, было не так уж много интересного: сельская местность, никаких галерей или кинотеатров. Поэтому мне оставались книги — именно оттуда я узнавала о других культурах и религиях. Потом, уже в 60-х, к ним прибавилось кино — Годар, Тарковский. 

Еще я много времени проводила в храмах — притом что я совсем не религиозна, мне не нужна религия. Но церкви мне нравятся. Помню, когда я приезжала в Россию, всегда много времени там проводила. Почему-то именно в России и в Сербии в храмах по-настоящему чувствуется мистическая сторона религии. Они не давят на тебя догматизмом, и ты лучше ощущаешь духовность. В Москве я ходила в церковь, где венчался Пушкин, и смотрела, как люди молятся, — тихо, стоя, иногда наклоняясь к иконам. Было в этом какое-то очень красивое глубокое смирение. Так что, помимо прочего, культура предоставляет тебе много дверей в реальность — это может быть кино, а может быть и вера.

— А могут быть и криминальные сериалы. Честно говоря, не ожидал, что вы их так любите, но в книге они то и дело упоминаются.

— Да, люблю! (Смеется.) Я всегда обожала Шерлока Холмса. Мне неинтересны сами преступления — но интересно, как работают следователи, как у них устроена голова, как они решают загадки. Соответственно, сериалы я тоже люблю про детективов. Например, «Гранчестер» — он про молодого священника-алкоголика, который расследует преступления. «Туннель». «Индевор». Его главный герой, инспектор Морс, — один из моих любимых следователей. Он обожает оперу, Марию Каллас — как и я.

— Еще один важный персонаж ваших обеих книг — это город Нью-Йорк. Правда, он там совсем не такой, как на самом деле. Куда более уютный и в то же время опасно непредсказуемый, куда менее дорогой. Что вы думаете о нынешнем Нью-Йорке? Изменился ли город?

— Да, конечно, — и я уже не так его люблю, как раньше. В моей молодости это был бедный, но свободный город, где можно было годами работать продавцом в книжном магазине и снимать на эти деньги маленькую квартиру. Я так и делала. Энергия была соответствующая — менее материалистичная; творческих людей было больше. Старая архитектура, старые кафе… Теперь все иначе. Город процветает, у всех кредитки, все ходят по магазинам, куча туристов, куда ни пойдешь — что-нибудь продают; как будто это огромный торговый центр. И архитектура… 

Знаете, я вчера впервые за долгое время оказалась у церкви Святого Патрика. Раньше она была королевой Пятой авеню, а теперь рядом с ней стоит чудовищный небоскреб из стекла и стали, и здание собора совершенно потеряло свою мощь, оно выглядит карликом по сравнению с этим исполином. Конечно, я знаю, что Нью-Йорк — по-прежнему великий город. Тут бесконечное разнообразие культур, тут никто не спит ночами, тут среда сама тебя стимулирует что-то сделать. Но я почти перестала его любить. У меня есть ощущение, что большую часть своего личного уникального характера Нью-Йорк растерял — он становится еще одним глобальным мегаполисом. Ну и да, страшно дорого.

— А что вы думаете про изменения в Америке в целом? Когда мы с вами познакомились, это тоже было накануне президентских выборов, в 2008-м, и вы тогда с оптимизмом смотрели в будущее, очень надеялись на Обаму. Честно говоря, даже немного боязно спрашивать, как вы относитесь к нынешней президентской кампании.

— Ох, ну что тут скажешь. Мы достигли дна. Нужны радикальные перемены — наш народ разделен, и я не знаю, что должно произойти, чтобы мы снова объединились. Смешно: двое кандидатов в президенты представляют совершенно разных людей, но ни того, ни другую не поддерживает большинство. Понятно, что Обаме в последние годы было очень сложно что-то делать, учитывая республиканское большинство в Конгрессе. И заметьте, что сейчас он почти полностью сосредоточен на одной проблеме — глобальное изменение климата, экология. Он пытается донести до людей, что это по-настоящему важный вопрос. Потому что это ведь и правда главное, что сейчас в мире происходит. И наши нынешние кандидаты мне не нравятся не только по тысяче других причин, но и потому, что никто из них об этом не говорит. Вся кампания — это какая-то интермедия, второстепенное телешоу про знаменитостей. Кандидаты постоянно говорят о преступлениях друг друга и о борьбе с терроризмом, но есть и более серьезный терроризм — экологический, и террористом в этом смысле является наш биологический вид. Это мы совершаем худшие преступления на планете, убивая ее. А кандидатов в президенты это как будто не интересует. Все это вгоняет в депрессию. Знаете, я смотрю на все это и задаюсь вопросом — а что про нас в мире-то думают? Удивляются ли тому, что мы тут творим?

— Не без этого! В России тоже довольно прискорбная политическая ситуация, но от Америки все-таки ждешь чего-то более адекватного.

— Мы ничем не лучше других. Мы просто молодая страна, сформированная на определенных принципах. Но в этом году эти принципы активно расшатывают — потому что у нас есть кандидат Дональд Трамп, который абсолютно не обладает квалификацией для того, чтобы стать президентом, и при этом у него почти равные показатели с Хиллари Клинтон. Которая тоже… Нет, она, конечно, очень умная и амбициозная женщина, но совершенно невозможно понять, что на самом деле у нее в голове. А уж с появлением Трампа вся кампания вообще превращается в цирк. 

Было бы здорово, чтобы появилась новая политическая сила, некая кровь, люди, которые задают жесткие вопросы, меняют отжившие свой век правила. Нам нужна третья партия — но создавать ее должны люди, которых мы по-настоящему можем уважать. Люди, которые сочувствуют другим — не только в Америке, но во всем мире. Знаете, когда я была молодой, шла Холодная война — но мне казалось, что все это полная чушь, какая-то игра двух правительств между собой. Я любила русскую литературу, поэзию, архитектуру, кино, и мне казалось, что если бы людям в России и Америке позволили бы просто быть самими собой, все было бы клево. Я отказываюсь считать какие-либо страны своими врагами. Есть плохие люди, плохие правители, плохие корпорации, но не целые народы и культуры. Да… Простите, я куда-то совсем в сторону ушла, но наша политическая ситуация к этому провоцирует. Во всяком случае, у всего остального мира в этом году есть, чем развлечься, благодаря нашим выборам.

— И все-таки — откуда возьмется эта третья сила?

— Мне кажется, молодые люди очень злы из-за всего происходящего. Те, кто поддерживал кампанию Берни Сандерса и работал на нее, не должны сдаваться — и должны провести следующие четыре года, набирая силу, используя свои амбиции и технологии, чтобы построить третью партию. Я думаю, это возможно. Может быть, это будет партия зеленых. Пора бы уже. 

Я очень надеюсь, что не понадобится глобальная катастрофа, чтобы люди поняли, что дело действительно плохо. Это то, о чем и говорит Обама, — катастрофы уже происходят: где-то проблемы с питьевой водой, где-то землетрясения, где-то новые вирусы вроде Зики; все это из-за того, что мы закрываем глаза на наше отношение к планете. Люди должны очнуться. Я надеюсь, что молодежь начнет какое-то глобальное движение — как у нас в 60-х было глобальное молодежное движение за пацифизм.

— В своей книге вы много пишете о людях, которых уже нет. Вы и сами говорили уже о своем возрасте. Меняются ли ваши отношения со смертью по мере того, как вы становитесь старше?

— Это очень интересный вопрос. Кажется, что чем дальше, тем будет легче. А на самом деле… Знаете, мне в декабре будет семьдесят, я прожила хорошую жизнь, у моих детей все хорошо, я все еще могу активно работать. Но с годами я все больше скучаю по своему мужу (Фред Смит, муж Патти и гитарист группы MC5, умер в 1994-м — прим. «Медузы»). Я думала, это пройдет, но иногда боль такая, будто он умер месяц назад. Матери и отца мне тоже очень не хватает. 

Занятно, что вы об этом спросили, на самом деле. Как раз позавчера я не могла заснуть, щелкала пультом от телевизора и попала на фильм «Игры разума». А персонаж Рассела Кроу в нем мне ужасно напоминает мужа — что-то есть в нем такое и внешне, и эта грусть в глазах, и какая-то искренность…. В общем я пока смотрела, все время думала про Фреда и так ревела, как не плакала последние несколько лет. Если я к чему и пришла, так это к тому, что смерть — часть жизни. Мы с сестрой часто вспоминаем нашего покойного брата — иногда очень смеемся, когда всплывают какие-то радостные истории, иногда немного плачем, потому что скучаем. И это нормально. Это часть нас. Вот есть такая фраза, время лечит все раны, — на самом деле, совсем необязательно. Знаете, в опере «Парсифаль» есть рыцарь, раненный копьем Христовым, — и эта рана никогда не заживает. Это хорошая метафора скорби. Надо просто научиться жить с этой раной.