«Я не буду писать про дочек Путина» Интервью нового главного редактора Esquire Ксении Соколовой

Новым главным редактором журнала Esquire стала Ксения Соколова — журналист, ранее работавшая в GQ и проекте «Сноб». Назначение интересно не только в том смысле, что возглавлять мужской журнал будет женщина, но и в том, что Соколова параллельно занимается политикой и баллотируется в Госдуму от Партии роста. «Медуза» встретилась с Соколовой и расспросила ее о несостоявшемся уходе из журналистики, цензуре, конфликте интересов и смысле выборов.

Ксения Соколова окончила Литературный институт. В 2003 году пришла работать в журнал GQ, где впоследствии стала главой отдела спецпроектов и заместителем главного редактора. В GQ большой резонанс имели репортаж Соколовой из Беслана, профайл Рамзана Кадырова, материалы из разрушенного ураганом «Катрина» Нового Орлеана, Северной Кореи и колонии, где содержатся приговоренные к пожизненному заключению. В том же издании Соколова приобрела репутацию одного из лучших российских интервьюеров — в дуэте с Ксенией Собчак она вела жесткие разговоры с самыми разными представителями российской политической и медийной элиты. В 2007-м был издан сборник статей Соколовой «Революционный гламур». В 2012 году вслед за бывшим главным редактором GQ Николаем Усковым Соколова ушла в медиагруппу Михаила Прохорова «Живи!», где стала вице-президентом; ее материалы стали публиковаться в журнале «Сноб». В январе 2016-го Соколова ушла из «Сноба», а в июле стало известно, что журналистка вошла в десятку федерального списка Партии роста на грядущих выборах в Госдуму. Также Соколова идет на выборы как одномандатник по московскому ЦАО.   

— За последние полгода, после того как вы ушли из «Сноба», вы дали несколько интервью, в которых говорили, что достигли карьерного тупика и журналистикой больше заниматься не собираетесь. В чем этот тупик заключался?

— Это было абсолютно практическое соображение. Я привыкла прогрессировать — я думаю, что для многих людей это нормальная ситуация. А тут я просто увидела потолок. Учитывая то, чем я занималась раньше, продолжать имело бы смысл, например, делая авторский проект на телевидении или работая в каком-то крупном государственном новостном агентстве. Но я не могла этого делать в силу идеологических причин — да меня туда никто бы и не позвал в силу моей относительной неблагонадежности. Помните, как в «Маленьком принце»? Так он распрощался со своей блестящей карьерой художника.

— И что изменилось сейчас?

— Я просто не предвидела такого предложения — я имею в виду Esquire. Не было в истории ни одной женщины — главного редактора этого журнала. Ничего подобного я не могла даже представить.

— Ну вы, наверное, могли себе представить руководство каким-нибудь женским глянцем.

— Мне совершенно не интересен никакой женский глянец. Раньше это хотя бы неплохо оплачивалось, но сейчас, учитывая расценки после кризиса, это мне уже нелюбопытно ни с какой точки зрения. А Esquire для меня — это возможность стать частью легенды. Потому что когда я еще училась в Литературном институте художественному переводу с английского, мы с моим преподавателем Виктором Петровичем Голышевым, блистательным переводчиком, журнал Esquire изучали. Именно там Капоте опубликовал «Завтрак у Тиффани», который не взяли в Harperʼs Bazaar. Там начиналась новая журналистика. Жанр, который я больше всего любила; то, из-за чего я и перешла из переводчиков в журналисты. Ну и теперь судьба действительно подарила такую возможность.

— А как эта возможность вообще возникла? Пригласить женщину на должность главного редактора мужского журнала — это все-таки довольно революционная идея.

— Я вам открою страшную тайну: вообще вся эта история с Esquire началась со звонка неравнодушного читателя. Так получилось, что он знал и меня, и руководство компании [Independent Media].

— Из чего я делаю вывод, что читатель не только неравнодушный, но и состоятельный.

— Абсолютно, да. Так вот, он позвонил мне и спросил, не хочу ли я. Я сказала, что это невозможно, такого не может быть. Но неравнодушный читатель оказался очень неравнодушным, и все получилось. И я уже не могла отказаться, потому что как раз в силу того, что это я и это Esquire, это соединение может дать какой-то интересный результат.

— Как вам видится русский Esquire на сегодняшний момент? Что это за журнал?

— Это журнал, у которого сейчас очень сжалась аудитория. И акционеры ставят задачу ее расширить, сделать проект более коммерчески успешным. Соответственно, мне надо придумать, как сделать журналистику, соответствующую моменту, журналистику, на которую будет спрос. Потому что очевидно, что сейчас идет эпоха формирования какого-то нового типа журналистики. Отжили, в общем, большие тексты, длинные репортажи, лонгриды — на них просто нет времени. Но я думаю, что поскольку Esquire все еще связан с индустрией люксового потребления, уместно воссоздать изначальную формулу, которую и придумали джентльмены, создавшие этот журнал: создать тип журналистики или литературы люксового качества, но уместной для ежемесячного журнала. Мы эту формулу пытались воспроизвести с Усковым в GQ, и тогда это удалось, проект был очень успешен. А сейчас мне кажется, что нужно придумать такую новую новую журналистику. Которая будет соответствовать тому, что рекламируется в Esquire.

— Я с вами все-таки не соглашусь про лонгриды. В Америке сейчас довольно мощный их ренессанс, на самом деле.

— Да-да, я этот тренд прямо чувствую носом.

— Вы же только что сказали, что лонгриды потеряли актуальность?

— Нет, это была только первая часть моей мысли. Совершенно не потеряли, наоборот, возвращаются. Но смотрите — Штаты нас совершенно очевидно опережают, да? И там маятник уже качнулся. А здесь — еще нет, пока все сидят и думают, как бы впихнуть читателю побольше всего и срубить на этом просмотров. Но маятник качнется. И может быть, я его качну, потому что это те вещи, которые я знаю и умею лучше всего. Я долго занималась репортерской работой, и меня как раз интересовали сложные, требующие кропотливой работы проекты. Я не жалела на них ни времени, ни денег, ни собственной энергии. И я сразу заключила с акционерами Esquire соглашение, что я сама буду работать, буду не только администратором, но и журналистом. Конечно, это челлендж, конечно, это вызов. Но я для себя в голове прочерчиваю четко линию от создания Esquire в 1933-м к публикации Капоте в 1954-м и к нынешнему возрождению лонгрида. Надеюсь, мы к нему придем, потому что люди устали от литературного и журналистского фастфуда. К сожалению, в России сузилась ниша, где живет высокое качество в этом смысле. 

— А какая, собственно, ниша потеряна? Какие традиции вы имеете в виду?

— Я вижу сейчас большое увлечение массовой культурой — и очень узкую прослойку людей, которые интересуются серьезной литературой или ходят в театр на что-то действительно интересное.

— Нет, я имею в виду — что за достижения журналистики? Это газета «Русский телеграф»? Советские традиции?

— Ну, условно говоря, да, была и интересная и высококачественная советская журналистика.

— И нынешний Esquire до ее уровня не дотягивает?

— Там просто стояла другая задача, я думаю. Не было задачи дотягивать его до какой-то планки. У журнала есть очень узкая аудитория…

— Вы все время это говорите — так а что это за узкая аудитория?

— Акционеры определяют ее как хипстерскую. Я исследования не проводила, но так, наверное, можно ее назвать. На мой взгляд, поскольку журнал все-таки является коммерческим проектом, он не может быть рассчитан только на эту аудиторию, поскольку она не потребляет те товары, за счет рекламы которых этот журнал существует. А тираж не повышается в силу того, что аудитория — ограниченная. И поэтому невозможен никакой прогресс. Соответственно, аудиторию нужно расширить.

— Вы полагаете, в 2016 году вообще можно радикально повысить аудиторию бумажного журнала?

— Я не знаю, насколько радикально, но думаю, можно. Знаете, в те полгода, что я не работала, ко мне все время подходили знакомые и говорили, что им нечего в журналах читать. Это не из-за того, что именно я не писала, — но вот почему-то нет вот таких журналов, которых люди ждут. А запрос на интересные репортажи, лонгриды — есть. Я чувствую, что аудитория готова тратить на это деньги.

— И она готова тратить их на бумагу?

— Да. Есть такое понятие — статус-символ. Бумага до сих пор статус-символ. Понятно при этом, что отношения между интернетом и бумагой — очень тонкая вещь, которая сейчас меняется чуть ли не каждый день. Надо как-то приложить ухо и это услышать. Посмотреть, например, что там у американцев, какие сейчас есть новые форматы. Очевидно, что мы находимся в ситуации, когда можно много чего изобретать.

— Вы сами покупаете бумажные журналы?

— Знаете, я как тот сапожник. Я их давно не покупаю.

— А ваши неравнодушные друзья?

— Покупают. И тут еще важно, что если журнал попадает в какие-то важные точки у человека, он начинает себя с ним ассоциировать, начинает ждать каждого номера. И мне кажется, что на сегодняшний день в России вот эти многие состоявшиеся люди а-ля наш неравнодушный читатель находятся в состоянии некоторой неопределенности, они не могут сформулировать для себя, что правильно делать дальше, учитывая новую кризисную реальность. И они фрустрированы — особенно мужчины, — потому что им от природы свойственно нести ответственность за происходящее. А сейчас реальность настолько быстро и непредсказуемо меняется, что трудно справиться с этими процессами. Поэтому люди нуждаются в какой-то новой формулировке или подкреплении своих позиций. И мне кажется, журнал может этому в какой-то степени способствовать.

— Вы упомянули мужчин. У вас есть некоторый элемент феминистического торжества сейчас — вот, женщина во главе мужского журнала?

— Знаете, я скорее думаю об этом в том историко-литературном контексте, о котором мы говорили. Формально победа феминизма произошла, но, соглашаясь на эту работу, я об этом особо не думала.

— А что такое вообще сегодня мужской журнал, особенно в случае Esquire? Все-таки в России этот термин обычно ассоциируется так или иначе с объективацией женского тела, а Esquire этим никогда не занимался.

— Подобные журналы возникли как придатки индустрии моды. Женская мода — женский журнал, мужская — мужской. Вот и все. Это практическая сторона вопроса, а на этот каркас уже можно нанизывать куда более серьезные вещи. Мода, потребление — это базис и коммерческая составляющая, остальное — надстройка, соответствующая эпохе.

— При этом русский Esquire, каким его придумал Филипп Бахтин, по сути был общественно-политическим журналом с модным придатком. Вы хотите это изменить?

— Я просто не считаю моду придатком к содержанию в такого рода проектах. Я считаю ее коммерческой основой. А если журнал не приносит денег, он не развивается. Ты можешь делать три страницы моды, сто двадцать страниц про общество и политику, но это не работает.

— Но когда журнал запускался — работало?

— Там все равно было моды столько, сколько надо, чтобы приносить прибыль. Но с точки зрения образа — да, Бахтин нашел, как и мы в GQ, содержание, соответствующее эпохе. Меня вчера Алексей Венедиктов спрашивал — а почему, говорит, прекратился ваш проект с Собчак? На что я ему сказала — тогда, когда гайки цензуры закручивались еще мягко, а рука на горле лежала довольно нежно, образ этих двух девушек, которые нагло расспрашивают одиозных персонажей, был очень уместен. Но! Эпоха поменялась. Нужны новые образы.

— То есть гайки цензуры закрутились — и теперь общественно-политическую журналистику делать не надо? Я не очень вижу логику.

— Понимаете, тогда мы видели, что наступает эпоха относительной цензуры, и понимали, что можем как-то качать, дергать ситуацию в разные стороны. Противопоставлять закручиванию гаек смех и карнавал — или достаточно серьезную фронду, как делал Бахтин. Сейчас ни фронда, ни смех уже не являются ответом на тот вызов, который перед нами стоит. На них никто не обращает внимания. Нужен какой-то другой ответ. И я над ним сейчас думаю.

— Давайте я конкретно спрошу: вот Esquire публиковал репортажи про боевой путь российского солдата, убитого в Донбассе, про похороны агента ГРУ, погибшего в Сирии. Такая журналистика уже не нужна, на ваш взгляд?

— Я думаю, что военные репортажи нужны всегда. Всегда. Мы должны их ставить, люди должны об этом знать. Но нужно и что-то еще. Журнал — это же собрание элементов, понимаете?

— Гайки цензуры, о которых вы говорили, — они касаются Esquire или нет?

— Говорю вам по опыту. Мы в GQ делали очень наглые вещи — но лично меня, Ксению Соколову, ни разу не коснулась никакая цензура. Почему? Потому что я не стеснялась в своих выражениях не на Первом канале и не в газете «Комсомольская правда», а в журнале со стотысячным тиражом, который читали сами люди в Кремле. Это был такой междусобойчик, который не представлял никакой угрозы в силу своей малотиражности.

— Но вы же хотите увеличить тираж Esquire!

— Слушайте, мы все равно не станем интересны большим механизмам цензуры. Как говорил Чубайс, Россия — очень большая страна. Власти интересны миллионные тиражи, а тираж пятьдесят, сто тысяч — это все так… Ну если уж какая-то там страшная наглость, но я даже не знаю, что это может быть.

— Знаете, конечно, — дочки Путина.

— Да, вот! Дочки Путина. Я как раз это недавно обсуждала с серьезным человеком, которого теперь принято называть «источником». Он говорит: «Какая же цензура? Нет цензуры. Нельзя писать про двух дочек Путина, ну и еще про…»

— Про кого еще?

— Ну, помните, тогда гремел скандал с Ролдугиным и панамским офшором.

— То есть нельзя писать про дочек и про друзей Путина и, может быть, еще про кого-то, про кого мы не знаем.

— Ну, про кого-то Путина.

— У Путина довольно большой круг знакомых.

— Ну вот как-то надо, да, фильтровать базар. Они там считают, что в организме журналиста должны образоваться какие-то специальные элементы, которые начинают вибрировать, когда такая тема.

— Мне кажется, они от восторга должны вибрировать.

— Должны вибрировать от восторга, но посмотрите, чем он кончается в ситуации с РБК.

— То есть у вас тоже есть двойная сплошная, так получается.

— Я не буду писать о дочках Путина — это я вам ответственно заявляю.

— То есть если придет человек с отличным репортажем про Катерину Тихонову, вы скажете — нет?

— Нет. Иди, не знаю, в «Новую газету».

— Можете еще в «Медузу» послать.

— Да! Вот! Коллеги мне еще букет пришлют.

— Договорились.

— Но если, знаете, я решу, что чего-то мне мои акционеры надоели и пусть у них все уже закроется, то я, конечно, опубликую это у себя. Слушайте, мне действительно не кажется правильной эта манера не учитывать существующую реальность. Я ее учитываю.

— И вам кажется, что спектр тем, которые нельзя затрагивать, довольно мал?

— Ну это я источника процитировала. Но в принципе это действительно какие-то вещи, связанные с личными фобиями президента. Он действительно боится, когда освещают жизнь его детей. На это есть некие причины, не буду их проговаривать. И это приводит к катастрофе не только меня, Ксению Соколову, честного журналиста, но и мое издание.

— Ваше назначение в Esquire довольно беспрецедентно не только в смысле вашего гендера, но и потому, что вы вообще-то баллотируетесь в Госдуму по списку Партии роста. Вы не видите в этом конфликта интересов?

— Абсолютно нет. Более того, для меня две эти вещи связаны. Формально конфликт есть в том смысле, что если меня изберут, я не имею права занимать зарплатную должность. Но я уже проконсультировалась, я могу быть главным редактором на общественных началах. И я так и планирую. Не вижу конфликта, потому что баллотируюсь от партии, которая представляет интересы бизнесменов, интеллектуальной элиты и просто молодых людей. Это и есть те, за счет кого я планирую расширять аудиторию Esquire.

— Но все-таки партия является игроком в той реальности, о которой вы пишете. Вот, допустим, к вам приходит ваш сотрудник и говорит: у меня есть расшифровка совещания в администрации президента, где Борис Титов (создатель Партии роста — прим. «Медузы») отчитывается перед Володиным о проделанной работе. И допустим, это интересный, веселый диалог, много говорящий нам о российской политике. Что вы сделаете как главный редактор?

— Вы редчайший случай описали. Но если бы он возник, я думаю, я такой материал бы поставила.

— А что вам руководитель партии скажет на это?

— Ну, он скажет: «Ксения Соколова, ты что-то у нас одурела». Но надо понимать, что я журналист. Такую вещь я поставлю. С другой стороны, вы сказали, что он отчитывается перед Володиным. Я сомневаюсь в том, что это происходит.

— Ну как — он и сам говорил, что согласовывал создание партии в Кремле, и Хакамада буквально на той неделе подтвердила, что это ручная партия.

— Да какая ручная партия? Давайте я буду говорить за себя, а не ссылаться на Ирину Хакамаду, при всем моем к ней уважении. Объясняю, почему я в этой партии, а не в той, которую поддерживает Михаил Ходорковский, не в радикальной оппозиции. Потому что радикальную оппозицию никуда не выберут и делать ей ничего не дадут в ближайшей перспективе. А я, как я уже говорила, учитываю окружающую реальность. Я бы не стала баллотироваться от партии Навального или Ходорковского, потому что это бессмысленное действие, занимающее время. А мне нужен результат. Ценности «Единой России» или ЛДПР я не очень разделяю, а партия Титова мне показалась подходящей.

— И вы не считаете, что это либеральный спойлер, созданный Кремлем для изображения видимости конкурентных выборов.

— Я не думаю, что все так примитивно. Очевидно, что одобрение на существование этой партии, конечно, было. Но я не думаю, что создали прямо ручную партию. Я полагаю, что ситуация сложнее и труднее, потому что большой класс людей лишен представительства. Люди не хотят голосовать. В чем удивительно сходятся и радикальная оппозиция, и власть? И те и другие транслируют мысль, что все очень плохо и надежды нет. Только одни говорят — денег нет, держитесь, а другие — деньги есть, но кровавый Путин вам их не дает. Полное уныние на обоих флангах. И тут я встречаю Титова. Я понимаю, что поверить в это сложно. Но вот я сидела на том месте, где сейчас сидите вы, и передо мной сидел Титов, который звучал очень оптимистично. Мол, а чего нам ложиться и помирать, руки-ноги есть, мозги есть, бизнес делать умеем, страна не самая позорная на свете, все для процветания у нас есть. И его настроение меня убедило. Оно совпало с моим.

— И вы решили пойти в политику?

— Знаете, мои друзья, когда мы об этом говорим, смотрят на меня так, будто я заболела чем-то нехорошим. А некоторые думают, что я теперь собираюсь есть детей, что в этом и заключаются занятия политикой в нынешней России, что это что-то непристойное. И когда я начала размышлять над этой реакцией, я поняла, что с их точки зрения вообще неправильно что-либо делать. Все застыло в каком-то анабиозе. И во власти тоже — они там сами говорят, что чиновники разных рангов боятся ответственности, поэтому никто не принимает важных решений. И среди моих знакомых многие давно тоже застыли в состоянии внутренней эмиграции. У меня другая точка зрения, и если уж я осталась в России, давайте я попробую что-то сделать. Ну не буду я есть детей, елки-палки!

— Это все прекрасно звучит, но вы же сами помните историю с «Правым делом», которые тоже рассуждали про бизнес и процветание, а в итоге Прохоров попытался проявить малейшую самостоятельность и был разгромлен.

— Это все та же история с дочками Путина. То есть есть острые, крайне раздражающие действующую власть вещи, которых не надо делать, если ты хочешь продолжать путь, который начал.

— Что такое острые вещи? Вот сейчас Партию пенсионеров громят точно так же за то, что они включили в список бывшего единоросса из Челябинска.

— Ну вот поэтому эти прекрасные люди из нового руководства РБК и выразились так поэтически про эту двойную сплошную, которая все время движется неизвестно куда.

— То есть существует система жестких правил, которую мы не знаем.

— Да. Нам навязывают жесткие правила, которых мы не знаем. Причем, знаете, эта болезненная точка — она может обнаружиться абсолютно где угодно. Немного зная всю эту кухню, я уверена, что людей из Партии пенсионеров предупредили. Но они не вняли. Этот почтальон всегда звонит. Ну а потом идут танки и наступает разгром.

— Так зачем вам тогда играть в эту игру?

— Я думаю, что это только начальный этап игры. Я отдаю себе отчет в том, что он может оказаться последним. Но чтобы стать участником этой игры, нужно сыграть по правилам, которые сейчас существуют. Я их не придумывала, они, наверное, не самые хорошие. Но это правила, которые есть. Я не имею достаточно сил, и никто не имеет, чтобы войти туда и их отменить сразу. Я веса такого не имею, мне его надо набрать — не физический, слава богу, а символический. И чтобы его набирать, мне надо идти очень аккуратно, как по минному полю. Тут у тебя дочки Путина, тут у тебя, значит, какой-то человек, которого ты не можешь позвать в партию… Какие-то кочки, на которые нельзя наступать. Собственно, даже говоря это вам сейчас, я уже нахожусь на грани.

— Ну да. Так и ради чего? Кому удалось что-то сделать хорошее в последнее время, будучи депутатом Госдумы?

— Я верю в то, что это возможно. Может быть, глобальных вещей я не сделаю, но думаю, что могу улучшить жизнь каких-то людей. Достаточно большого их количества. Я бы тут привела пример того же Евгения Ройзмана, который сначала был депутатом, а теперь мэр Екатеринбурга. Что он делает и что стала бы делать я, оказавшись на таком посту? Он ведет личный прием и решает конкретные проблемы конкретных людей. Мне кажется, что здесь надо действовать, исходя из абсолютной конкретики. Первый шаг — избраться в Думу. Возможно, сейчас, возможно, через четыре года — потому что это марафонская дистанция. Я отдаю себе отчет, как власть в России устроена. Я прекрасно знаю, что я хреново монтируюсь с этим. Но с другой стороны, знаете, я иногда себя называю «Маленькое агентство по решению нерешаемых задач». Эта задача почти нерешаема, и поэтому я хочу ее решить.

— Вы баллотируетесь по ЦАО в Москве. Какие проблемы ЦАО вы бы стали решать в Госдуме? Мне кажется, у жителей ЦАО если и есть проблемы, то связанные с деятельностью Сергея Собянина.

— Я уверена, что, будучи депутатом Думы, решить проблемы, связанные с деятельностью Собянина, гораздо проще, чем если ты журналист. Как журналист я годами пыталась добиться от него интервью. Думаю, если я буду депутатом, мне будет гораздо проще. Вообще, притом что какая-то его деятельность мне кажется осознанной и правильной, я считаю, что главная проблема московской мэрии — что они не разговаривают. Поэтому они и выглядят такими аррогантными людьми. Тебе никто не сообщит, а завтра у тебя во дворе появится бульдозер. Мне кажется, у Собянина будет больше сторонников, если он выйдет и скажет: «Мы собираемся делать то-то». А почему они не разговаривают? Потому что если они начинают говорить, они начинают слушать. Они мне сами это говорили. А если слушать всех или хотя бы часть, не сделаешь никогда ничего.

— Ну вообще это их работа.

— Именно. Но эту ее часть они саботируют. Давайте их научим этого не делать. Пока я журналист, я их не могу этому научить — они меня к себе не подпустят. А если я буду депутатом, уже придется.