Через заснеженные комнаты и дым Юрий Сапрыкин — о Янке Дягилевой

Ровно 25 лет назад умерла рок-певица Янка Дягилева. По просьбе «Медузы» журналист Юрий Сапрыкин рассказывает, о чем пела Янка и почему она была не похожа на своих современников — Егора Летова и Александра Башлачева, — в один ряд с которыми ее обычно ставят.

Вечером 9 мая 1991 года Яна Дягилева, уехавшая на праздники под Новосибирск к отцу на дачу, вышла покурить и не вернулась. Ее тело нашли в реке Иня 17 мая — на девятый день, если считать от даты, когда ее последний раз видели живой. По официальной версии, смерть наступила в результате несчастного случая; обстоятельства последних месяцев (да и песни, к тому времени уже известные всей стране) заставляли думать о самоубийстве, говорили о найденных на теле признаках насильственной смерти; правды, вероятно, мы не узнаем никогда.

25 лет — не самый большой срок; ушедшие примерно в то же время музыканты в известном смысле остаются в строю: записываются трибьюты, устраиваются фестивали, обсуждается вопрос, был бы артист сегодня за либералов или за Путина. С Янкой все вышло иначе: как космический корабль, который сбрасывает ненужные ступени, со временем она отделилась от времени. Ее невозможно представить в любом сегодняшнем контексте: никому не приходит в голову выяснять, поехала бы она в Донбасс или поддержала бы Болотную, никто не спорит, кто больше достоин провести фестиваль ее памяти — Артемий Троицкий или Захар Прилепин, да и фестиваля никакого не будет, только небольшой концерт в Новосибирске на годовщину. Янку не то чтобы забыли — ее просто не получается никуда приспособить, не выходит записать в свои; не очень понятно, на чем могла бы основываться такая общность.

У нее нет истории, которую можно было бы исследовать и пересказывать, не существует «ранней» или «поздней» Янки — она дана вся и сразу, 25 песен, возникших почти одновременно, и еще четыре, самых глубоких, тяжелых и корневых — еще через пару лет (хорошая и неоднократно переиздававшаяся книга Екатерины Борисовой и Якова Соколова «Придет вода» тем и хороша, что это не исследование и не биографическая справка, а собрание высказываний людей, объединенных одной и той же оробелою верностью тайне). Мало кто так повлиял на весь пост-хиппистский женский рок — но поставить ее на полку с табличкой «женское» (с тем или иным гендерным подтекстом) тоже не выходит; из собственно женского в ее песнях — только протяжное «а-а-а», идущее от плачей и причитаний — но это не то зеркало, в котором хотелось бы увидеть себя человеку в отчаянных поисках идентичности. Записывать ее в «советчики» или «антисоветчики» смешно; разбросанные по текстам «особые отделы» и «железные Феликсы» — лишь понятные для конца 1980-х символы страха и подавления (впрочем, прошедшие 25 лет научили нас тому, что иногда они возвращаются), единственная песня, где прорывается раздражение по поводу окружающей бытовой неустроенности — «Я неуклонно стервенею»; она же — одна из немногих, где Янка использует местоимение «я».

В ее песнях почти отсутствует лирический герой, вообще личность; здесь существует лицо страдательное, переживающее, захваченное, но нет действующего. Начиная с наивного «Никто не знает, как же мне *****», автор описывает свои состояния, еще чаще — видения; Янка как будто пытается пересказать явленное ей незримое кино (и в этой точке, глубоко под поверхностью, можно найти пересечения с другой великой зачарованной певицей — Элизабет Фрейзер из Cocteau Twins, непостижимым образом пропевшей матерные куплеты «Печаль моя светла» на концерте Massive Attack в 2013-м). Ее строчки пригнаны друг к другу неявной сновидческой логикой; и так же, как в ночном кошмаре, их смысл глубже и страшнее буквального значения слов: «в десяти шагах отсюда светофор мигал» — эка невидаль, но когда это пропето янкиным голосом, просто жуть берет. Как у Кейджа, главное в музыке происходит в паузах, так и здесь смысл происходящему придает расшивающее строчки бесконечное «ааааааа»: то ли стон от боли, то ли детский крик от страха.

Сибирский панк конца 1980-х принято называть «экзистенциальным», это относится не только к состояниям, в которые загоняли себя, которые пытались передавать Летов с товарищами — но буквально к прочитанным книгам. Янка единственная, у кого переживание «бытия-к-смерти» не выглядит литературным приемом, в роли эрудиции у нее интуиция, на месте прячущейся за текстом истории Ставрогина или цитаты из Камю — обрывки детских считалочек, поговорок, присказок, которые, будучи вырваны из контекста, рассказывают все ту же безнадежную историю: доска моя кончается, сейчас я упаду. Наверное, можно объяснить это биографическими обстоятельствами — безбытность, безденежье, драмы в семье; или эсхатологическими настроениями, свойственными концу эпохи, или влиянием сильных людей и поэтов, которые были рядом. На самом деле, эти обстоятельства лишь сфокусировали лучи, настроили принимающее устройство: в этих песнях есть что-то неизбежное, эти слова должны были быть произнесены, и они сказались через нее.

В текстах Янки разбросаны буквальные предсказания неизбежного финала («в тихий омут буйной головой»), но за немногими важными исключениями ее песни — не о гибели и тем более не о добровольном уходе, а о разлитой в мире боли, несправедливости, которая и выбивает доску из-под ног: это сон бычка за секунду перед падением. Рок-н-ролл — это всегда эскапизм; даже тезис «нет будущего» оборачивается мандатом на буйство в настоящем, но Янка не обещает выхода и даже не дает пережить катарсис, освобождение через страдание — можно только длить и длить, не снижая остроты, болезненный момент осознания: мир ловил тебя и поймал. У Башлачева в интервью есть страшная фраза — дескать, жить нужно так, как будто в соседней комнате умирает твой ребенок; Янка поет так, как будто внутри каждую секунду умирает ребенок, которым ты сам был когда-то. В этом нет ни надрыва, ни удали, «хоть мгновение еще постою на краю» — слова не из ее лексикона; ей ближе простая и оттого еще более безысходная констатация факта: «ключи от лаборатории на вахте, я убираюсь». Этот взгляд на вещи плохо совместим с жизнью, в сущности, вся цивилизация работает на то, чтобы загородить его разнообразными успокоительно-отвлекающими ширмами, как правило, он посещает как озарение, в глубокой ночи, через секунду после пробуждения. Янка сумела протянуть его на несколько лет и почти три десятка песен.

Самая страшная ее песня — и единственная, где напрямую указан, скажем так, путь к выходу — редкое для русской словесности произведение, где так говорится о смерти: как о родине, прибежище, спасении, которое выводит из бесконечного круговорота посюсторонних нелепостей, неустроенностей и несправедливостей. Единственный способ описать его — перечислить то, чем оно не является, назвать приметы той плотной, тяжелой среды, через которую проходит путь туда: от голода и ветра, от холодного ума, от электрического смеха, безусловного рефлекса. У Борхеса есть эссе «Бессмертие», где говорится про некие общие «я», которое может присутствовать в каждом: повторяя строку Данте, мы оказываемся внутри того момента, когда он эту строку создавал, всякий, кто возлюбил врагов своих, соучаствует в бессмертии Христа. Слушая, даже перечитывая эти строки, мы продлеваем момент последней ясности, на который осмелилась эта совсем еще молодая девушка — ясности, с которой невозможно жить, но о которой нечестно не помнить. И я хотел бы верить, что благодаря этому где-то там, за горизонтом, осуществляются заслуженные ею гармония и покой, на которые намекают обстоятельства ее ухода. День гибели — день Победы, Иня — Яна, плюс на минус дает освобождение: домой.