Самоубийцы Как помочь людям, которые оказались на грани суицида. Репортаж Катерины Гордеевой

По оценкам Всемирной организации здравоохранения, больше 70% россиян живут в состоянии затяжного стресса. В СМИ рассказывают о семейных убийствах с самоубийством в финале, подростковых суицидах, самоубийствах онкологических больных. На этом фоне Роскомнадзор запретил средствам массовой информации называть причины суицидов. Между тем, эпидемиологи ВОЗ считают, что с самоубийствами в России — «вялотекущая чрезвычайная ситуация». По просьбе «Медузы» журналистка Катерина Гордеева на протяжении нескольких месяцев встречалась с врачами, членами семей, в которых произошли самоубийства, а также с теми, кто задумывается о суициде — чтобы понять, как помочь людям, оказавшимся на грани жизни и смерти. Имена некоторых героев изменены. 

«За несколько часов до того, как моя жизнь, без всяких преувеличений, развалилась на две половины, я написала пост на фейсбуке, — рассказывает 35-летняя Марина, редактор журнала о культуре. — Это не был пост отчаяния или просьба о помощи. Это был обычный, благополучный, миленький пост о нашей собачке. Смешной, собравший много лайков. Да, оказывается, я его написала поздним вечером, в прекрасном настроении. А утром мой муж покончил с собой». 

До этого — десятилетие счастливой семейной жизни с одаренным и непохожим на других человеком. И три года депрессии и нарастающих психологических проблем, с которыми Марина и ее муж то пытались справиться самостоятельно, то искали и не находили нужных специалистов. Но все эти проблемы были, так сказать, внутренним семейным делом. Со стороны их семья как была, так и оставалась — спокойной и счастливой. Нормальной.

«Наверное, я могла получить помощь, если бы, условно говоря, искала в интернете информацию по ключевому слову „суицид“, — говорит Марина. — Но до этого знания я прошла в одиночку все круги ада и все поисковики, прочла тонны информации. И все это — задним числом, пытаясь справиться с болью… Только мужа уже не вернешь».

На похоронах мужа Марина, кажется, плакала одна. Остальные сто человек стояли молча. «Как же так можно, — бросит в сердцах кто-то из друзей, — уйти из жизни, повесив весь этот ад на жену и дочь».

Сейчас, спустя год после самоубийства мужа, Марина пытается понять, что же все-таки произошло: он был очевидно талантливым, успешным, везучим, трудоспособным, обаятельным, безусловно умным и еще более безусловно любимым человеком. «В том, что он был любим, он точно не мог сомневаться, я ручаюсь, — говорит Марина. И добавляет: — Он был необычным. И это имело обратную сторону».

На протяжении всей их совместной жизни и в последние три года, которые оказались очень тяжелыми, Марина верила: «Особый человек имеет право на свою, особую жизнь». Но никто из тех, с кем встречался и беседовал муж Марины, у кого находился «под наблюдением», кому семья платила деньги, не ставил вопрос ребром: или специализированное учреждение, или непредсказуемый конец. Ничто не указывало на то, что муж Марины находится на грани самоубийства. «Мы попадаем в эту историю с закрытыми глазами, — говорит Марина. — Откуда здоровый и прежде никогда не сталкивавшийся с такой болезнью человек может понять, чем закончится дело с его родственником — по сути, больным человеком, если он сам не врач? И где ответственность структур, которые копаются в человеческой психике? Почему никто и никогда не ставил меня перед выбором: хочу я жить с человеком, теряющим личность, но живым, — или оказаться у той черты, у которой я оказалась?»

Марина до сих пор пытается определить точку невозврата, момент, когда муж стал потенциальным самоубийцей, а она — не заметила. «Я была слепой, равнодушной, я не хотела смотреть правде в глаза, я была наивной? Откуда пост про собаку? Или, может, все дело в болезни мужа? Правда ли это была тяжелая клиническая депрессия? А может, шизофрения? Маниакально-депрессивный психоз? Мы, конечно же, наделали ошибок — он, я, врачи, но есть ли среди нас виноватые? Кто — он? Тяжело заболевший человек виноват в своей болезни? Или я, пытавшаяся найти такое решение, чтобы он не просто существовал, а продолжал оставаться собой? А я могла это решить? Я могла знать, что нужно спасать жизнь, а не личность? Врачи, которые мне этого не сказали, но старались как могли? Но они всего лишь врачи, не боги».

Пытаясь прокрутить трагические события своей жизни обратно, Марина утверждает: сегодня в России не существует очевидного пути, по которому могли бы без испуга пойти родственники потенциального самоубийцы. Мало того, никакого алгоритма — как себя вести в критической ситуации близким — в открытом доступе нет.

Хотя, на самом деле, и алгоритм, и люди, способные прийти на помощь имеются. Но о них никто не знает, а значит найти их быстро и именно тогда, когда ситуация вот-вот выйдет из-под контроля — невозможно.

«Были ли какие-то особые знаки надвигающейся трагедии? — спрашивает потерявшая мужа Марина. И сама отвечает: — Нет, просто вечером мы хорошо поговорили, что было так неожиданно на фоне происходящего в последние месяцы кошмара». Кошмаром Марина называет то состояние мужа, когда он становился недосягаем для близких, замкнут, угрюм, безволен и неэмоционален. Или наоборот — взрывался без повода, чтобы потом опять погрузиться в депрессию. «Хорошо поговорить» Марине с мужем удалось в тот вечер, как она полагает, на фоне антидепрессантов, которые выписал мужу новый врач — и муж почувствовал себя значительно лучше. «Все это придало ему сил и уверило меня тем вечером, что у нас есть надежда, — говорит Марина. — Я написала тот смешной пост в фейсбуке и пошла спать».

Задним числом Марина узнает: человеку, находящемуся на грани самоубийства, вообще-то никто не прописывает антидепрессанты. Но будет уже слишком поздно. «Ответственность, с которой сталкивается профессионал, перед которым сидит человек с очевидной клинической депрессией, огромная, — говорит тренер Института экзистенциально-аналитической психологии и психотерапии, психолог Вита Холмогорова. — Ведь иногда даже бывает так, что человек еще сам себе не сформулировал эту мысль — о добровольном уходе из жизни. Но депрессия его сжирает, механизм запущен… И то, что у нас сейчас всем раздают антидепрессанты, это чудовищное преступление. Вы понимаете, как это работает? Вот человек в депрессии. Допустим, он как-то когда-то даже думал о добровольном уходе из жизни. У него нет сил даже встать с кровати за стаканом воды. И вы даете ему антидепрессанты. Что происходит? У него появляются силы и решимость сделать этот роковой шаг».

Эпидемия 

«Информация о том, что Россию захлестнула эпидемия самоубийств, — это преувеличение или даже миф, — считает руководитель отдела суицидологии Московского НИИ психиатрии, профессор Евгений Любов. — Но, как и любой миф, он правдоподобен».

По данным Любова, в 2015 году — впервые с середины 1990-х — Россия покинула десятку стран с наибольшим уровнем суицидов в мире, переместившись на 14 место с показателем в первом квартале — меньше 19  летальных случаев на 100 тысяч населения. Критической ситуацию, по классификации ВОЗ, принято считать, когда в стране совершается больше 20 самоубийств на 100 тысяч населения. Так что, вырвавшись вперед, Россия недалеко ушла от мрачных конкурентов. 

По мнению Любова, «тенденция к снижению уровня указывает на социально-экономическую стабилизацию в стране». Однако никакой уверенности в том, что ситуация продолжит улучшаться, у профессора нет. Коллега Любова, психолог Вита Холмогорова и вовсе полагает, что «фон стабильности началом-серединой 2015 года, скорее всего, будет исчерпан. Все больше людей говорит об общей подавленности и страхах, связанных с ожиданием мрачного будущего».

По мнению психотерапевта, кандидата психологических наук, члена Международной ассоциации семейной терапии Анны Варги, ситуация будет становиться только хуже: «Наше общество теперь находится в социальном регрессе. Общий уровень народной тревоги высок и высока степень реактивности: люди управляются извне, а не изнутри себя. Не взгляды и идеи управляют, а только потребность снизить сиюминутную тревогу любым путем.  По возможности, большинство пытается избегать тревожных тем по собственной воле, а не потому, что „кто-то сверху велел“».

Социологические исследования только подтверждают опасения психологов и психиатров. Директор по коммуникациям ВЦИОМ Алексей Фирсов рассказывает: «Уже полтора года восприятие жизни у граждан России определялось двумя расходящимися векторами: один из них, идеального порядка, был задан политической повесткой и был направлен вверх за линию горизонта; второй, материальный, определялся текущей экономической ситуацией и имел нисходящую направленность. Первый тренд явно доминировал весь последний период, продолжает доминировать и сегодня, но картина мира постепенно приходит в равновесие. При этом преобладание негативных оценок пока относится не к текущей ситуации (россияне в основной части считают положение дел приемлемым), а к ожиданиям. Снижение оптимизма в отношении будущего — тревожный симптом. Этот фактор ведет к сжатию экономики потребления, отказу от долгосрочных стратегий, эффекту „замирания“. Что, в свою очередь, усиливает фобии».

В таких сложных ситуациях на помощь загнанным в тупик людям могли бы прийти специалисты. Но, согласно исследованиям Фонда общественного мнения, 78% россиян никогда не были на приеме у психолога. А 57% и в будущем исключают возможность обращения к специалисту.

Разумеется, никто из опрошенных даже в самом страшном сне не представляет себя или своих близких на грани самоубийства. Но даже если бы кто-то и задумался всерьез о том, куда бежать — случись что, вариантов у него было бы немного.

«Раньше наш номер телефона был во всех справочниках, его давали по 09. Если человек попадал с больницу с попыткой суицида, ему давали наш номер», — вспоминает психолог Марина Поливанова, проработавшая 15 лет специалистом всесоюзного, а потом всероссийского «телефона доверия» для людей, оказавшихся на грани самоубийства, и их родственников. 

Линия была создана в 1982 году профессором психиатрии, родоначальницей отечественной суицидологии Айной Амбрумовой. «Айна Григорьевна, — рассказывает Поливанова, — добилась невозможного в советские времена: разговор не прослушивался, номер входящего звонка не определялся, телефон был бесплатным. Работало пять-семь параллельных линий. Телефон звонил постоянно: не успеешь себе кофе налить или отойти в туалет, раздавался звонок. Ночью звонков было меньше. В основном к нам обращались люди, попавшие в тяжелые жизненные обстоятельства, в предсуицидальном состоянии. Людей с хроническими психическими проблемами было немного».

К 1993 году центр начал загибаться, но еще оставались районные московские отделения психологической помощи, которые закрылись к концу нулевых. 

За последние несколько лет телефон центра экстренной медико-психологической помощи несколько раз сменился. После смерти Амбрумовой изменилась и внутренняя политика центра: прекратилась реклама, туда перестали пускать журналистов. То есть узнать о центре из СМИ сейчас — невозможно. «Прошлым летом все разговоры психологов со звонящими стали записываться, — рассказывает Поливанова. — Для меня это было последней каплей. И я ушла».

Поливанова уверена: доступность психологической и психиатрической помощи — важнейшая составляющая противодействия эпидемии самоубийств. Но как организовать ее в условиях полного отсутствия контакта между профессиональным психиатрическим сообществом и журналистами, она не знает.

Труп к завтраку

«Я боялась выйти из дому, боялась снять телефонную трубку, боялась закрыть глаза. Мне казалось, что теперь везде и всюду меня будут подстерегать журналисты. И что каждый в городе знает, что с нами случилось. И считает, что я — и только я — во всем виновата. Не знаю, как мы это выдержали», — говорит Ольга, 39-летняя домохозяйка из небольшого подмосковного города. 

Несколько лет назад ее младшая дочь только-только появилась на свет, а старшая, второклассница Вика, лечилась от рака в одной из федеральных онкологических клиник. Рядом с ней постоянно был отец. Мама осталась с новорожденной сестрой. На следующий день после того, как анализы Вики после первого курса химиотерапии показали, что лекарства работают, рак отступает, а врачи подтвердили целесообразность второго курса химии, папа девочки повесился в подсобном помещении больницы. Кто-то из медперсонала рассказал об этом журналистам таблоида. Представившись сотрудниками благотворительного фонда, они первыми поговорили с приехавшей на опознание мужа Викиной мамой. На следующий день материал о трагедии вышел на первой полосе миллионным тиражом.

«Наш город маленький, — говорит подруга семьи, — было ощущение, что им никуда не спрятаться. И тут, с одной стороны, похороны, с другой — девочка больная, любила отца, как ей сказать? А все ходят кругом и шепчутся, пальцем тыкают. В общем, позор. Сейчас уж страсти поутихли, но тогда, конечно, только о них и говорили в городе».

«Самый привычный способ, с помощью которого общество у нас узнает о самоубийствах, — это жанр „труп к завтраку“, который так полюбился нашим журналистам, — говорит профессор-суицидолог Евгений Любов. — И все разговоры о причинах самоубийств и способах их профилактики возникают только в связи с очередной историей про генерала, который пустил себе пулю в лоб из-за негуманно устроенной системы сопровождения онкобольных, или подростков, которые, взявшись за руки, прыгнули с крыши или что-то в этом духе. А это — учебник того, как не надо рассказывать о такой тонкой материи. Самоубийство обычно затрагивает не менее десяти человек: близкие, соученики, сотрудники, случайные свидетели… Но именно „эпидемия“ резонансных самоубийств — расхожий штамп СМИ, подталкивающий к роковой черте уязвимых личностей. Это не констатация проблемы, это — прямая подсказка, как можно „решить“ тяготы жизни». По мнению Любова, трагическая история «с колес» не дает возможности обстоятельного разговора о причинах самоубийств, их разновидностях и способах профилактики.

«В суматохе трагического репортажа никто не успевает сказать ни слова о ресурсах помощи, ликах депрессии. Репортеры хватают растерянных близких за рукав и требуют подробного рассказа — а этого категорически нельзя делать. Как и нельзя выносить заочный приговор учителю, врачу, жене или матери с отцом — и писать на первой полосе об „эпидемии“ с указанием адресов, имен и фамилий, возраста жертвы, способа самоубийства. И обязательное фото окна семьи рядом с фото плохо прикрытого трупа», — говорит Любов. Все это, по его словам, не только вредит семье, переживающей потерю, и профессиональному сообществу, призванному такие потери предотвращать, но еще и является должностным преступлением журналистов. Впрочем, как, когда и о чем должны рассказывать журналисты, профессиональное сообщество никому до сих пор не сообщило.

Ограничения, предусмотренные статьей 15.1. Федерального закона «Об информации» и тщательно контролируемые Роскомнадзором и Роспотребнадзором, подразумевают запрет на оглашение причин самоубийства и способов его реализации. Однако, по мнению как журналистов, так и психиатров, все это, скорее, имеет отношение к общей гротескной направленности законотворческой деятельности Госдумы РФ последних лет, а на реальную ситуацию никак не влияет.

Вялотекущая чрезвычайная ситуация

Почему в России на государственном уровне вопрос психического здоровья нации и профилактики суицидов никогда даже не был сформулирован — риторический. Но отечественная суицидология крайне молода: она появилась только в 1970-е, когда в Московском институте психиатрии под руководством все той же Айны Амбрумовой был создан специальный отдел для научной разработки проблемы самоубийств. Тогда же открылся Всесоюзный научно-методический суицидологический центр, в задачу которого входило изучение поведения человека в различных экстремальных ситуациях. К этому моменту европейская суицидология существовала больше века и все основные проблемы, вопросы и ответы на них уже были сформулированы, а отец мировой социологии Эмиль Дюркгейм уже связал социальную политику, проводимую государством, политический и экономический климат в обществе с уровнем самоубийств.

Общемировые знания о суицидах сформулированы в докладе ВОЗ за 2008 год. Там говорится: «Депрессия, шизофрения, зависимость от алкоголя и наркотических средств, слабоумие, эпилепсия имеют в значительной степени приоритетный характер в причинах самоубийств».

Однако суицидолог Любов утверждает, что в такой тонкой теме как добровольный уход человека из жизни широкие обобщения никуда не годятся: «У каждой реализованной попытки самоубийства — своя трагическая предыстория, свои причины и свой механизм развития».

Среди специалистов нет единого мнения по поводу подходов к классификации самоубийств. Но принято считать, что от того, чем вызваны суицидальные мысли, зависит способ спасения потенциального самоубийцы. К психологической предрасположенности относятся: протест (обида на других людей, судьбу, Бога и т. д.), крик о помощи, неготовность решать проблемы, самонаказание (чаще у подростков и у женщин: непереживаемое чувство вины, единственная компенсация которого — смерть), «достойный» выход, подвиг (чаще у мужчин, попытка выйти из ситуации с высоко поднятой головой, «мужественный шаг» и экзистенциально достойный выбор). К психиатрической — болезнь (шизофрения, депрессия — клиническая), истеричность (как заболевание личности).

Но есть и еще один тип самоубийцы: в некоторых классификациях его называют «истинный самоубийца» — человек, которым руководит осознанный отказ от жизни.

«И вот тут возникает масса вопросов: что значит осознанный отказ от жизни? Это очень сложно объяснить, — говорит психолог Вита Холмогорова, — но суть такая: мысли о самоубийстве возникают, согласно опросам, примерно у 80% людей. Дальше начинается разговор человека с самим собой. И этот разговор приводит к выбору в пользу жизни или к выбору в пользу смерти. И с этой внутренней установкой человек продолжает жить какое-то время. До тех пор, пока снова не упрется в ту же проблему и снова ее для себя внутренне не решит, продвинувшись на шаг вперед».

В своих рассуждениях Холмогорова опирается на исследования одного из самых авторитетных в мире суицидологов, бывшего узника концлагеря, психолога Виктора Франкла, который утверждал, что самоубийство становится единственным выходом для человека, у которого «страх перед жизнью становится сильнее страха перед смертью». 

По Франклу, у такого человека ослабевает, помимо прочего, инстинкт самосохранения. «Природе известны примеры, — продолжает мысль Франкла Вита Холмогорова, — когда инстинкт самосохранения подсказывал животным выбор в пользу смерти как единственный вариант выживания. Человека от животного отличает осознанное право на смерть. Но бывает и так, что выбор этот происходит помимо собственной воли и внешних обстоятельств. Что-то щелкает, механизм обратного отсчета запускается. И хотя внешне ничего не заметно, человек уже на всех парах движется к своей смерти».

Считается, что такого человека могут спасти только специалисты-психиатры. И что большинство уходов из жизни «истинных самоубийц» — не попавшие в статистику случаи.

«Речь идет о самоубийствах, скрытых в рубрике дорожно-транспортных происшествий и безразмерной корзине „смерти по неустановленным причинам“», — говорит суицидолог Евгений Любов.

По мнению профессора, некорректная суицидальная статистика (и в России, и в мире) связана с тем, что часто уход из жизни «истинного самоубийцы» неправильно классифицируют, записывая, что смерть наступила в результате неопределенной или естественной причины, в то время как, например, пожилой человек перестает принимать лекарства, поддерживающие жизнь; другой — морит себя голодом (суицидальная эрозия); кто-то, кого буквально недавно спасали от самоубийства, вдруг умирает «ни от чего», кто-то, с виду здоровый и благополучный, оказавшись за рулем, не реагирует на минимально опасную дорожную ситуацию (случайно или намеренно — никто никогда не узнает); кто-то тонет — и не помогает себе всеми силами, чтобы выплыть.

«Мы никогда не сможем узнать задним числом, что случилось, почему не сработал инстинкт самосохранения и человек не смог спастись. Не смог? Не захотел? Не хватило сил или воли к жизни? — говорит Холмогорова. — В статистической сводке будет написано: „Смерть от несчастного случая“. И все».

По данным статистики (ВОЗ, 2008 год), суицидальное поведение лежит в основе 17% смертей россиян от повреждений с неопределенными намерениями, но подтвердить или опровергнуть эти цифры никто не сможет.

Смерть без причины

«Мы жили как все в советское время, обычно. Мой взрослый сын увлекался химией, закончив московскую школу, поступил на химфак МГУ. Ничего не предвещало бури, — рассказывает Нелли Левина. — Четверокурсником он пошел гулять с собакой и долго не возвращался домой. Мы с мужем стали волноваться. Побежали искать и нашли его в парке. Он стоял, крепко обняв дерево. Сдвинуть его было невозможно. Ничего объяснить он не мог. Вместе с мужем силой заволокли его домой. Не понимая, что произошло, мы вызвали „скорую“. Так наш сын попал в психиатрическую больницу. Там я познакомилась с такими же родителями уже взрослых детей, попавших в схожую ситуацию».

«Схожей ситуацией» Нелли Левина называет состояние человека, который не в силах больше контролировать себя, а значит — не в силах уберечь.

«Истинные самоубийцы» редко оказываются на приеме у психолога или психотерапевта. На такие встречи с большей готовностью идут люди, которым требуется внимание, те, кто хочет продемонстрировать собственную «ненужность», получить поддержку и одобрение.

«Многие даже ходят поколениями: мама и дочь, например, потому что у них схожий психотип. В этом ничего плохого, даже наоборот, хорошо, что ходят, ситуация под контролем, — говорит Вита Холмогорова. — Но вот „истинные самоубийцы“ у психолога оказываются крайне редко. И в этом случае, в случае любого подозрения на возможность суицидального исхода, психолог должен нарушить врачебную тайну и сделать все возможное для того, чтобы человек как можно скорее оказался на приеме у психиатра».

Однако никакого алгоритма того, как технически это могло бы происходить, никем до сих пор законодательно не было прописано. Частно практикующий психолог, по идее, никому и ничем не обязан.

«И в итоге все зависит от психотерапевтического подхода и профессиональной позиции человека, который сидит перед тем, кто, вполне вероятно, является потенциальным самоубийцей, — рассуждает психотерапевт Анна Варга. — Некоторые сторонники психодинамического подхода считают, что нет реального излечения без психоза. Так что, если человек в психозе, а суицидальный риск многие считают психотическим, то его нужно пройти вместе со своим аналитиком. Такие люди к психиатрам не обращаются, иногда это „прокатывает“. Но бывает, что человек совершает самоубийство. Я знаю нескольких коллег, у которых клиенты погибали таким образом… В системном подходе, том, к которому я сама принадлежу, необходимо в случаях подозрения на суицидальный риск обращаться к семье клиента. Звать всех, уговаривать обратиться к врачу, ни в коем случае при этом самим не отказываться от этого клиента. Обычно удается уговорить. Хорошо, когда есть группа доверенных психиатров под рукой. Но ведь это тоже проблема!»

В России, граждане которой пережили ужас карательной психиатрии и до сих пор пугают друг друга «психушкой» — с самого детства, даже опытный частнопрактикующий врач будет чувствовать себя неловко, предлагая близким клиента «вызвать психовозку» и принудительно госпитализировать человека. Иногда эта неловкость перевешивает возможные суицидальные риски.

Способ спастись

«Любой совершивший суицидальную попытку входит в группу риска суицида в будущем, как и члены его семьи. Не менее трети завершают жизнь подобным образом. Особо суицидоопасны первые месяцы после попытки. Однако большинство „неудачников“ после оказания медицинской помощи психологическую не получают, обычно отказываясь от нее даже при наличии суицидологической службы, — с горечью говорит профессор Любов. — Но нет случайных, легких попыток самоубийств — „просто попугать“. Человек так решает свои проблемы, путь проторен — следующая попытка может стать последней. И молчать или делать вид, что ничего не происходит, категорически нельзя. Панацеи нет. Но есть профессионалы, к ним и надо бежать. Привлеките кого-то значимого для близкого человека — друга, духовника. Но есть и то, что противопоказано — пустые и ранящие слова: „Возьми себя в руки, выбрось из головы“, „Ты же не калека“, „Это пустяки“».

«Когда понятно, что есть суицидальный риск, начинаешь созывать всех родственников, собирать мозговой штурм, уговаривать человека пойти к врачу, — делится опытом психотерапевт Анна Варга. — Я работаю с прекрасными врачами, у меня, тьфу-тьфу, пока не было завершенных суицидов. Обычно договор такой: если в здравом уме, со здоровым организмом человек по-прежнему будет хотеть закончить свою жизнь, ему не будут мешать. Здесь главное направить усилия на то, чтобы семья такого человека стала для него ресурсом, а не билась в истерике и не ухудшала его состояние».

15 лет назад, пытаясь спасти собственного сына, Нелли Левина создала пациентскую организацию «Новые возможности». Теперь помогает другим семьям: спектакли, чаепития, прогулки, словом, все то, что может легко и без лишних объяснений объединить людей, прошедших через психиатрические учреждения. Один из медицинских консультантов «Новых возможностей» профессор Любов уверен: «Самоубийство принципиально обратимо. До последнего мига человек колеблется, и его можно остановить даже на краю крыши. Перед трагедией — обычно долгий путь уязвимого к типовым жизненным трудностям человека, не находящего и не ищущего помощи. И главная сейчас задача нашего общества — сделать так, чтобы помощь была доступна. Чтобы ее не искали, а она сама находилась. Вот это было бы идеальным решением проблемы».

Левина вспоминает об одном из участников «Новых возможностей», Алексее: «К нам в течение года ходил скромный, улыбчивый, доброжелательный парень. Он самостоятельно овладел английским и свободно переводил. Я его привлекла к переводам бюллетеней Европейского сообщества родственников EUFAMI, членами которого мы являемся. Он очень быстро с этим справлялся и просил следующих переводов. А так как я вечно занята, то не всегда успевала им заниматься. Потом уже его мама мне рассказывала, что он ждал моего звонка, хотел заняться переводами, что часто возвращался к своему мосту, на котором случилась трагедия. Мама также рассказывала, что она догадывалась о его навязчивой мысли, но никому не смогла сказать.

Я иногда общалась с Алексеем. Он рассказывал о своей прежней работе на складе, о том как его сократили, о своем более успешном брате, что мама его не всегда понимает. Я пыталась его показать нашим психиатрам, но он сопротивлялся, и видно было, что побаивался общения с ними. Это сейчас я знаю, что это должно было меня насторожить. Но я как-то упустила этот момент. В общем, свести вместе мне их не удалось. Последний раз мы были с Алексеем на водной прогулке на катере, он танцевал, пел с ребятами, слушал и радовался стихам, говорил о том, что как хорошо, что решился поехать с нами, рассказывал о своей девушке. А потом надолго пропал. Я позвонила ему домой и мама сказала, что Алексея больше нет. До сих пор не могу себе простить».

Разумеется, в библиотеке «Новых возможностей» большое количество литературных и медицинских историй, связанных с самоубийствами, которые могут помочь родственникам тех, кто оказался на грани суицида, спасти своих близких. Но, как правило, об этой пациентской организации люди узнают, когда все уже случилось, а в широком доступе ни книг о том, как вести себя рядом с человеком, готовым покончить с собой, ни литературы, помогающей хотя бы распознать, углядеть, поймать момент, когда близкий человек оказывается на грани — нет. 

Самоубийства — это не наркомания, не алкоголизм и даже не онкология. Слишком мало жертв, невысокий общественный интерес, куча запретов на публичное обсуждение и в итоге — вместо привычных в Европе и Америке легких коротких номеров экстренной помощи, круглосуточных линий с психологами-суицидологами на любой вкус (от подростков до пенсионеров) и публичной дискуссии — в России на обсуждение суицидов полное табу. Не по чьей-то злой воле. Просто почему-то это не считается важным.

P. S. Сергей

Наталье 62 года, в прошлом она педагог дополнительного образования. Сейчас на пенсии. Ее муж Сергей — в 1970-х инженер-авиастроитель по профессии и поэт по призванию. В девяностые он как-то растерялся: работал почтальоном, лифтером, курьером и, наконец, ассистентом по обналичке при крупном коммерсанте.

«Так Сережа стал зарабатывать. И мы сумели поднять на ноги сына, — рассказывает Наталья. — А потом даже замахнулись затеять свой собственный бизнес». Сергей взял кредит. Но бизнес провалился. И отдать кредит не вышло. Наталья с Сергеем разменяли большую квартиру в центре на две маленькие на окраинах. Одну из них продали, чтобы отдать часть долгов. В другой, полуторакомнатной, поселились Сергей с Натальей и подросший сын с женой и маленьким ребенком. Сергей устроился работать водителем. Подсчитал, что с новой зарплаты сможет отдать долг в течение 13 лет. Немного успокоился. Тут грянул кризис 2014-го.

«Сережа и раньше был человеком вспыльчивым: мог взорваться ни с того ни с сего, а мог, наоборот, день-два молчать или даже лежать лицом к стенке. У него очень сложная душевная организация. Он же поэт, — объясняет жена. — И плюс ему, конечно, очень досталось в жизни, такая уж судьба у нашего поколения». Теперь муж то сидит на кухне часами, обхватив голову, то мечется по дому, ругается: «Недавно вот кулаком оконное стекло разбил, — говорит Наталья, — а потом сразу лег на кровать. И молчал. Мне кажется, он бы запил, такое бывало у нас раньше, но у нас совсем нет денег, а у Сережи совсем нет сил. Поэтому я не выхожу теперь надолго из дома. Боюсь, он с собой что-то сделает. А это конец».

«Я очень боюсь, что кто-то узнает, что Сережа не в себе. Это такой позор, конечно, все», — говорит на прощанье Наталья. Спрашиваю, не собираются ли Наталья с Сергеем обратиться за медицинской помощью. «Ну что вы, на психологов у нас денег нет — еле на еду хватает. И этот долг еще». — «А психиатр?» — «Нет, нет, никогда в жизни я его не сдам в психушку, мы целую жизнь вместе прожили. Если бы можно было, мы бы сбежали, помните, как в том фильме, где жена мужа из тюрьмы на вертолете украла? Мы бы сбежали… Но бежать нам некуда».

Спустя месяц после этой встречи Сергей попытался задушить себя в ванной бельевой веревкой. Его спасли.