Укромное пространство за забором Три книги о доме — в обзоре Галины Юзефович

Каждую неделю литературный критик Галина Юзефович рассказывает на «Медузе» о самых интересных книгах, изданных в России. В новом выпуске — «Сотворение дома» Джудит Фландерс, «Люди за забором» Максима Трудолюбова и «Английский дом: Интимная история» Люси Уорсли.

Джудит Фландерс. Сотворение дома. М: Центрполиграф, 2016. Перевод Г. В. Храмовой

Несмотря на легкомысленную обложку, книга британского историка Джудит Фландерс — чтение вовсе не легкомысленное, и по-хорошему органичнее всего она смотрелась бы в высоколобой серии «Культура повседневности» издательства НЛО. Хотя и там, пожалуй, ее присутствие потребовало бы некоторых разъяснений, потому что внимание Фландерс сконцентрировано не на эволюции интерьера или, допустим, дверных ручек, но на самой идее (чтобы не сказать эйдосе) дома — частного, укромного пространства, для обозначения которого в русском языке нет даже отдельного слова. Именно само это слово — английское «home» и его аналоги в германских языках — становится своего рода демаркационной линией, позволяющей автору говорить о фактическом сосуществовании в Европе двух параллельных цивилизаций: «домашней» и «недомашней». К числу «домашних» стран Фландерс относит, прежде всего, Англию и Голландию, а также другие регионы, в которых существовали отдельные слова для дома в значении «постройка» и для дома в значении «очаг». В число «недомашних» попадают страны, где говорят на славянских и романских языках, не знающих такого различия.

Именно на «домашних» странах Фландерс концентрируется в первую очередь. По ее мнению, для них характерно более раннее, по сравнению с южной и восточной Европой, формирование нуклеарной (состоящей из одной супружеской пары и ее детей) семьи, более поздние браки, более независимое положение женщины и более человечное отношение к детям, а также привнесенное из протестантизма представление о преуспевании как признаке благочестия и божественного одобрения. О том, как все эти тренды проявляли себя в разные эпохи и — главное — как они прорастали в сферу жилого пространства, Джудит Фландерс рассказывает в первой, наиболее объемной, части своего труда.

Авторская эрудиция (более чем пространная) изливается на читателя щедрым, но ошарашивающе бурным потоком. Автор то рассуждает о том, насколько не соответствовали историческим реалиям чудесные и такие на вид реалистичные голландские жанровые полотна XVII века (совсем не соответствовали, если кому интересно — ни в целом, ни в частностях), то пытается (впрочем, довольно безуспешно) раскрыть загадку «плевательной простыни» (этот предмет интерьера неоднократно упоминается у писателей XVII-XVIII веков, но никто не знает, для чего он был нужен), то вдруг пускается в рассуждения о происхождении такого элемента интерьера как коридор (практически неведомого европейским архитекторам до начала XVII века). Мысль Фландерс порхает с предмета на предмет, и для того, чтобы сопутствовать автору в ее рискованных кульбитах, от читателя требуется изрядная интеллектуальная гибкость и тренированность.

Вторая — куда более компактная и, вероятно, в силу этого куда более упорядоченная часть «Сотворения дома» — посвящена той роли, которую всевозможные технологические приспособления играют в организации домашнего пространства. Связь между гигиеническими практиками, водоснабжением и эпидемиологической опасностью или та диковинная трансформация, которую в середине ХХ претерпел камин, превратившись в телевизор, — вот примерный круг тем, которые Фландерс рассматривает в заключительной части своей книги.

«Сотворение дома» — не столько концептуальный труд, предполагающий однозначные и легко вербализуемые выводы, сколько причудливое и довольно путаное нагромождение разнообразных сюжетов, имеющих то или иное отношение к пространству дома. Впрочем, одна важная идея из книги Фландерс все же вытекает вполне однозначно: те обыкновения и устои, которые мы привыкли считать вековыми и незыблемыми, в лучшем случае насчитывают 100-150 лет от роду. Те же порядки, которые и в самом деле можно считать исконными, едва ли понравятся даже самому записному ретрограду, консерватору и адепту «традиционных ценностей».

Максим Трудолюбов. Люди за забором. Власть, собственность и частное пространство в России. М.: Новое издательство, 2015

Колумнист газеты «Ведомости» и один из главных публичных интеллектуалов страны Максим Трудолюбов на сей раз выступает в роли эдакого современного Адама Смита: в своей небольшой книге он пытается описать историю, философию и, если можно так выразиться, физиологию отношений между российским обществом и институтом собственности. В качестве универсальной сквозной метафоры (а заодно и в качестве основного объекта изучения) он выбирает собственность наиболее понятную, близкую и всенародную, то есть недвижимую. И снова в фокусе авторского внимания не столько дом как совокупность стен, бытовых приспособлений и обитателей, сколько дом как символ укромного и интимного частного пространства, неподвластного вторжению извне.

В России, по мнению Трудолюбова, с частным пространством дело всегда обстояло неважно: «Россия — необычная страна, поскольку она и колония, и колонизатор. Парадоксальный результат ее многовекового расширения заключается в том, что места в стране много, а жить тесно. Жить тесно, потому что пространства много, а обжитого пространства мало». Эта теснота, скученность на крошечных пригодных для жизни пятачках, окруженных колоссальными дикими просторами, исторически сформировала представление о «частной жизни» как о роскоши, доступной только элите. Причем, начиная со времен Ивана Грозного, элите служилой: любое благо становилось привилегией, и только лояльность власти обеспечивала право на относительно комфортную частную жизнь на обособленной территории.

Вообще понятие обособления — одно из ключевых для Трудолюбова: не случайно именно извечный символ обособленности — забор — вынесен им в заглавие книги. Потребность хотя бы в призрачном, эфемерном способе отгородить собственный пятачок внутри огромного коллективистского пространства — едва ли не главная потребность русского человека. Отсюда бесконечно ветвящаяся инфраструктура заборов, КПП, вечно закрытых (или в лучшем случае полузакрытых) дверей, да еще и с неперменным охранником сбоку. Обособлению физическому сопутствует обособление визуальное: цель любого человека, достигшего мало-мальски заметного успеха — это построение себе «дворца», максимально отличающегося от «типовых» жилищ людей менее преуспевающих. А вот с обособлением юридическим российской недвижимости не везет: несмотря на десятилетия реформ, собственность на дома и квартиры до сих пор остается у нас в значительной степени условной и временной, не защищенной правом по-настоящему…

Трудолюбов пишет историю российского частного пространства, встраивая ее в самый широкий всемирный контекст. Для того, чтобы интерпретировать семиотику коммуналок, он ныряет в древнюю Спарту и обращается к платоновским диалогам, а истоки привлекательности «сталинок» — главного символа отечественного «пайкового» благополучия — ищет в области средневекового бенефициарного права. С некоторыми выводами автора можно поспорить (так, к примеру, он слишком доверчиво относится к голландской живописи XVII века, которую, как мы уже знаем, беспощадно разоблачала Джудит Фландерс), а от скорости его перемещений по хронологической прямой иногда немного укачивает. Однако едва ли найдется в современной российской публицистике другой человек, способный одновременно на такую залихватскую широту и вместе с тем строгую концептуальность мысли, как Максим Трудолюбов. На этом фоне незначительная небрежность в деталях и легкий эффект укачивания — сущие пустяки, которые не то, что простительны — на них можно вообще не обращать внимания.

Люси Уорсли. Английский дом: Интимная история. М.: Синдбад, 2016. Перевод Ирины Новоселецкой

Из всех трех книг нынешнего обзора «Английский дом» Люси Уорсли — самая бытовая и развлекательная. В некотором смысле ее можно использовать в качестве картинки к «Сотворению дома» — она настолько же проста и иллюстративна, насколько книга Фландерс концептуально перегружена и сбивчива.

Композиция «Английского дома» повторяет планировку жилища: четыре ее части посвящены спальне, гостиной, ванной и кухне соответственно. При этом каждый раздел представляет собой, по сути дела, не монолитное целое, но сборник разрозненных виньеток, иногда связанных с заявленной темой — помещением — только по касательной. Так, раздел про спальню охватывает всевозможные аспекты интимной жизни — от деторождения и грудного вскармливания (крайне непопулярного в XVIII и XIX веках — считалось, что кормление грудью можно и, более того, необходимо препоручать профессиональной кормилице) до чтения и секса. Лейтмотив раздела, посвященного ванной, — эволюция человеческих представленй о гигиене. А из главы про кухню мы узнаем о противоборстве женской и мужской прислуги, о способах хранения продуктов до изобретения холодильника и о практиках подачи пищи. Кстати, патриотически настроенным гражданам будет интересно узнать, что традиционная манера сервировки пищи в богатых домах, при которой каждый из собравшихся за столом получает свою порцию с общего блюда или из супницы, стоящей на отдельном сервировочном столике, в английской традиции называется «русской подачей». Такой способ подавать еду распространился лишь в 30-х годах XIX века и пришелся англичанам по сердцу как более экономичный — до этого блюда сервировались по принципу шведского стола.

Обаятельные, легкомысленные анекдоты, собранные на живую нитку, рисуют, тем не менее, вполне достоверную картину тех диковинных захватывающих превращений, которые произошли с человеческим жилищем за последние 300 лет. И в этом смысле «Английский дом», пожалуй, в наибольшей степени соответствует ожиданиям тех читателей, кто, как и я, любит книги про быт и нравы любовью бесхитростной и незамысловатой.