«Крепость», новый Кутзее и любовный квадрат Три романа осени. Обзор Галины Юзефович

Еженедельно литературный критик Галина Юзефович рассказывает на «Медузе» о самых интересных книжных новинках, изданных в России. В этот раз речь пойдет о трех заметных романах осени: «Крепость» Петра Алешковского, «Детство Иисуса» Джона М. Кутзее и «Женщина на лестнице» Бернхарда Шлинка. Следующий обзор продолжит «хит-парад» важных романов сезона.

Петр Алешковский. Крепость. М.: АСТ: Редакция Елены Шубиной, 2015

Главный герой нового романа Петра Алешковского Иван Сергеевич Мальцов очень любит археологию, а еще он честный, добрый, не приспособленный к жизни и совершенно бескорыстный. Он копает древнерусское городище в городе Деревске и даже нашел там фрагменты бесценных домонгольских фресок, но ему очень мешают плохие чиновники и другие археологи — тоже плохие: они не любят историю, зато любят деньги и гаджеты. На первой же странице плохой археолог (тот, который делает археологическую экспертизу за откаты) уводит у Мальцова жену, а другой нехороший человек — директор местного музея (и, конечно же, в прошлом комсомольский вожак) — увольняет Мальцова и расформировывает его экспедицию. Дальше, вплоть до самого конца романа днем Мальцов будет биться за сохранение бесценного памятника, а по ночам видеть сны-видения, в которых ему предстоит вернуться в историческое прошлое своего рода и стать монгольским воином — потомком чингизида Толуя, отдавшего жизнь ради спасения брата — Угедея.

Если в шестисотстраничном романе Петра Алешковского вас интересовал сюжет (бывает же и такое), то вот он весь — извольте. Остальное — это тяжелые грозди эпитетов, свисающих с каждого слова, кровавые закаты, животворные восходы, заснеженные степи и духовные искания. Если «свежесть», то «морозная», если «грудь», то «упругая», если «поступь», то «легкая», если «глаза», то «глубокие» и еще «маслины». Каждому существительное — прилагательное (иногда два или три), каждому персонажу и событию — этическая оценка. Все понятно и просто: те, которые бездуховные, те очень плохие (это и московские чиновники, и местные нувориши, и продажные ученые-иуды). Те, у которых, пользуясь словами священника — деда главного героя, «искра проскакивает»,  — те хорошие, даже если алкоголики или бездельники. Ну, а лучше всего, конечно, те, что по степи да на коне, и чтоб в душе бескрайняя свобода — до самого горизонта и дальше.

Первая и очевидная аналогия с «Крепостью» — это «Лавр» Евгения Водолазкина, только у Алешковского центр тяжести больше смещен в сторону современности. В отличие от водолазкинского романа, где основное действие происходит в русском Средневековье со спорадическими выходами в современность, в «Крепости» основная коллизия относится ко дню сегодняшнему, а вся история вынесена в иллюзорный мир, расположенный преимущественно в голове у героя.

Но главное отличие все же не в этом, а в том, что для медиевиста-Водолазкина созданный им архаический мир — родной: он легко вдыхает и выдыхает его воздух, поэтому даже анахронизмы в его тексте выглядят симпатично и убедительно. У Алешковского же история другая: его Средневековье — это декорация, условная 3D конструкция, в которой недостаток натуральности с лихвой компенсируется всевозможными запахами, звуками и прочими спецэффектами. И еще одна важная деталь: в отличие от «Лавра», в котором герой проходит сложную и многоступенчатую духовную трансформацию (мальчик-травник на входе и святой подвижник на выходе — это совсем разные люди), Иван Мальцов у Алешковского — фигура статичная, мир течет вокруг, не оставляя на нем никаких следов. Все, что с ним происходит, происходит снаружи — внутри он неизменен и постоянен, каким вошел в роман, таким и вышел.

Конечно же, «Крепость» — это большой и очевидно бескорыстный писательский труд, и отказывать ей в каких-либо достоинствах было бы несправедливо. Иногда сквозь тяжеловесную, фактурную ткань текста проступают контуры чего-то по-настоящему прекрасного и большого, иногда количество эпитетов вдруг перерастает в качество и глаза слепит от какого-нибудь «кузнечика», который оказывается не предсказуемо «зелененьким», но — внезапно и неотразимо — «самовлюбленным». Если «Крепости» присудят большую и важную отечественную литературную премию (в следующем году именно так, скорее всего, и случится) — это будет только справедливо. Но я бы покривила душой, если бы порекомендовала почитать эту книгу «для удовольствия». Для удовольствия лучше возьмите что-нибудь другое.

Дж. М. Кутзее. Детство Иисуса. М.: Эксмо, 2015

Если уж говорить о простом и бесхитростном читательском удовольствии, то Дж. М. Кутзее (самый, пожалуй, титулованный писатель современности — лауреат одной Нобелевской и целых двух Букеровских премий) тоже проходит не по этому ведомству. Вернее, удовольствие, им предлагаемое, относится к числу весьма специфических: базовое ощущение, что с тебя очень острым ножиком срезают ороговевшую шкурку, и в результате этой болезненной процедуры ты начинаешь как-то тоньше и свежее воспринимать действительность.

Его новый роман — это роман-ребус: сам автор говорит в одном из интервью, что предпочел бы, чтобы он вышел безымянным и читатель увидел заглавие, лишь перевернув последнюю страницу. Однако — не сочтите за спойлер — и последняя страница не даст определенности, так что разгадывать аллегорию (при чем тут Иисус?) читателю придется самостоятельно — без надежды на полное и оконательное решение.

Действие романа происходит в неком условном городе под названием Новилла, жители которого приплывают сюда по морю из какого-то другого места. Они прибывают очищенными от всего — от привязанностей, желаний, аппетита, гнева. У них даже нет своего языка — все они говорят на испанском, хотя ни для кого из них он не является родным. Они почти не едят мяса (все больше хлеб или фасоль), дружбу, любовь и секс им заменяет «благая воля», они не ссорятся и почти не дерутся, их главное развлечение — походы в Институт, где они ведут философские диспуты или рисуют с натуры. Никто ничем не возмущается, никто ни к чему не стремится — в некотором смысле жизнь горожан можно счесть раем, но таким — бедным, сереньким и дистиллированным, в духе социалистического реализма или романов Герты Мюллер.

Главные герои «Детства Иисуса» — мужчина средних лет Симон, опекаемый им малыш Давид и его приемная (хотя Симон убежден, что родная) мать Инес разительно выделяются на общем нейтральном фоне Новиллы. Симон тоскует без секса и говядины, Давиду скучно в школе и он подбивает товарищей на шалости, а у Инес бывают месячные, она любит принарядиться и тоже не против полакомиться сосиской. В них слишком много плоти и крови, их обуревают страсти и в конце концов им всем троим приходится покинуть серую теплохладную идиллию ради какого-то нового мира — возможно (даже вероятно) наполненного любовью, ненавистью, голодом, враждой и завистью.

Самая удивительная из особенностей Кутзее как автора — способность любой, даже самый умозрительный мир наполнить жизнью и, чего греха таить, болью. На сей раз его герои живут в городе, который даже не прикидывается настоящим, их проблемы в пересказе выглядят бесконечно чуждо и непонятно, весь созданный автором мир — это не очень сложный конструкт, условное пространство в стиле кинофильма «Догвиль». И тем не менее тот принцип, о котором я говорила в самом начале, работает в полной мере: на каждой странице ты корчишься от сопереживания, тебе хочется закрыть книгу, но ты не можешь — и словно бы против воли снова возвращаешься к этой сладостной пытке, к шлифовальному станку, снимающему с тебя стружку и оставляющему диковинным образом преображенным. Как Кутзее это делает — непонятно: то ли фокус, то ли чудо. Мне приятнее думать, что все же второе — тем более, что если даже и фокус, то все равно неразгадываемый и неповторяемый.

Бернхард Шлинк. Женщина на лестнице. СПб.: Азбука, 2015

В отличие от двух предыдущих книг, «Женщину на лестнице» Шлинка вполне можно рекомендовать к массовому прочтению. Как и предыдущий супер-бестселлер «Чтец», нынешний роман Шлинка — в хорошем смысле слова читательская литература, неглупая и добротная, но при всем том ориентированная на некие усредненно-культурные вкусы и потому имеющая шансы на широкий (и, к слову сказать, вполне заслуженный) успех.

Юный и прилежный адвокат по гражданским делам (все герои Шлинка — непременно юристы, как и сам автор) оказывается втянут в причудливый любовный треугольник, или вернее квардрат, в составе миллионера, художника, миллионерской жены и ее портрета, этим самым художником написанного. В процессе работы над картиной миллионерская жена ушла от мужа к художнику, но мужу остался ее портрет, и муж начинает его планомерно портить и уродовать. Художник не может с этим смириться и заключает с миллионером изрядно отдающий безумием договор — он вернет мужу жену, а тот ему — ее портрет. Однако адвокат и сам влюблен в прекрасную Ирену (так зовут героиню) и решается поставить под удар свою карьеру: он помогает ей удрать от обоих мужчин — и увезти с собой портрет. Адвокат надеется, что в благодарность за помощь Ирена одарит его своей любовью, но она бесследно исчезает — оставив юношу наедине с его неразделенным и толком не проговоренным чувством.

В следующий раз всем четверым — художнику, красавице, миллионеру и адвокату (но уже без портрета) — доведется встретиться через тридцать с лишним лет, на берегу океана в забытой богом австралийской глуши, куда умирающая от рака Ирена заманит своих когда-то верных поклонников. Там главному герою (именно он останется коротать с Иреной последние оставшиеся ей дни, рассказывая сказки об их так и не случившейся совместной жизни) предстоит понять, почему такая прекрасная и троекратно любимая женщина предпочла сбежать сначала в ГДР, а после и вовсе на край света — в Австралию, и разобраться с тем, что же пошло не так в его собственной жизни.

Крепко сбитая, в достаточной мере непредсказуемая и выстроенная в лучших традициях драматургического канона, «Женщина на лестнице» словно бы намекает на экранизацию — и явно в ближайшем будущем ее удостоится (скорее всего, как и в случае с «Чтецом», со звездным составом и громадными сборами). Кино будет, вне всяких сомнений, отличное, да и на роман, в общем, не пожалуешься: не шедевр, но в высшей степени достойный образчик той самой «миддл-литературы», которая в России пока не растет, сколько ни удобряй.