Советская повседневность, певец пуговиц и бумага Книги о вещах и материалах — в обзоре Галины Юзефович

Каждую неделю литературный критик Галина Юзефович рассказывает на «Медузе» о самых интересных книжных новинках, изданных в России. В нынешний обзор попали книги-истории: «Советская повседневность: нормы и аномалии. От военного коммунизма к большому стилю» Натальи Лебиной, «Камера хранения» Александра Кабакова, «Бумага. О самом хрупком и вечном материале» Иэна Сэнсома.

«Большая», глобальная история в духе монументальных трудов Теодора Моммзена или Николая Осокина — история войн, реформ, королей и королев — давно вытеснена на интеллектуальную периферию. И в академической науке, и в популярном нон-фикшне бал правит история «малая», частная, в первую очередь, история быта и повседневности. «История обуви», «История соли», «История числа 13» — все, что угодно (до «Истории попы» включительно) заполняет полки книжных магазинов и неизменно пользуется спросом у читателя, желающего не столько понять историческое прошлое, сколько прочувствовать его «изнутри». В сегодняшнем обзоре — три новинки, отражающие этот респектабельный и, в общем, очень симпатичный тренд.

Наталия Лебина. Советская повседневность: нормы и аномалии. От военного коммунизма к большому стилю. М.: НЛО, 2015

Замечательная книга питерского историка Наталии Лебиной — честный компромисс между серьезной наукой и общечеловеческой понятностью. Конечно, без ссылок на Дюркгейма, Бурдье и прочих «трудных» классиков не обошлось, но они неплохо уравновешены прекрасными историческими байками и анекдотами, а концептуальная строгость нигде не подминает под себя живой, пульсирующий и дышащий исторический материал. Сопоставляя диковинную советскую норму (весьма патологичную) с разнообразными отклонениями от нее (и дикими, и вполне естественными), Лебина порождает текст не то чтобы легкий, но вполне проницаемый для взгляда читателя без исторического диплома.

Начинает Лебина с вещей простых и материальных — с еды, одежды и жилища. Голод военного коммунизма с его жесточайшей продразверсткой и фактическим отказом от индивидуальной еды (все должны были питаться по карточкам в столовых, где главным блюдом служил неизменный и всесезонный суп из селедки), относительное изобилие НЭПа, «скучная» еда раннего сталинизма и показное великолепие сталинизма позднего — по этим реперным точкам Лебина простраивает историю советского общества в целом. Питание, одежда с ее богатейшей семиотикой подчинения (кожаная куртка способна в 1920-е годы заменить любой мандат), теснота и скученность советского жилья (по большей части коммунального), а также аморальность его приобретения (лучший способ расширить жилплощадь — написать донос на соседа)… Через обыденное и бытовое у Лебиной прорастает всеобщее, а рассказы про башмачки из кожаных книжных переплетов (их отдельные умелицы из бывших привилегированных сословий мастерили для своих младенцев) или настойчивую пропаганду сои и крольчатины (за неимением пшеницы и говядины) оказываются универсальной матрицей для рассказа обо всей советской эпохе в целом.

Однако во второй половине книги от материального Лебина переходит к социальному, и вот тут-то становится не просто любопытно, но жгуче интересно. Сюжеты про частное и суетное в какой-то момент начинают складываться в истории про важное и общечеловеческое. Обвальный рост самоубийств в 1930-е годы оказывается связан с тем, что прежние — пролетарские — принципы социальной стратификации де-факто отменяются, формируется новая элита, а «труженики» — бывшая соль земли — оказываются лишены доступа к материальным благам. Пьянство среди рабочих-депутатов в три раза превышает пьянство тех же самых рабочих, стоящих у станка. Негласно позволяя гражданам удовлетворять некоторые из своих самых насущных потребностей (в уюте, еде, модной одежде), государство в качестве платы требует от них безусловной лояльности — в том числе и в том, что касается репрессий…

«Советская повседневность» Наталии Лебиной — из числа книг, которые предполагают параллели с современностью. В самом деле, любителям эзопова языка тут будет чем поживиться, однако — и это важно — главная ее ценность все же в другом. Конечно, все мы знаем, что материальное и духовное неразделимы, но лишний раз увидеть, по какому курсу уродство идеологическое конвертируется в уродство бытовое (и наоборот), неизменно полезно и поучительно.

Александр Кабаков. Камера хранения. М.: АСТ: Редакция Елены Шубиной, 2015

Лучшие книги получаются тогда, когда автор по-настоящему любит то, о чем пишет. Пижон, заядлый «вещист» и, по собственному остроумному определению, «певец пуговиц» Александр Кабаков в самом деле любит вещи куда больше, чем людей, поэтому и книга о вещах у него вышла совершенно пленительной. Даже если вы не любитель Кабакова в целом, почитайте именно эту книгу — при условии, конечно, что тема вещизма вам и самому не чужда. Обещаю — вы не пожалеете.

Взявшись писать мемуары (вполне понятное занятие для человека его возраста и жизненного опыта), Кабаков пошел по модному сегодня пути — рассказать о себе не напрямую, но через значимые объекты окружающего мира. Однако, в отличие от большинства других мемуаристов, в качестве этих самых объектов он избрал не людей и не прочитанные книжки, но самые обычные вещи — от семи слоников на комоде до пружинного патефона, от портянок до шариковой ручки. Каждое эссе в сборнике — коротенькое, две-три странички, не больше — погружает читателя в мир запахов, визуальных образов и тактильных ощущений. Запаздывающее на взлете тело механического игрушечного гимнаста и тонкая пластмасса импортного кассетного магнитофона, шарики на родительской кровати, которые можно откручивать (и прикручивать обратно — пока взрослые не увидели), и царапающий грифель дефицитного карандаша «Живопись», которым модницам 1960-х надлежало рисовать стрелки на глазах — при помощи обычных слов Кабакову удается совершить чудо: на мгновение оживить мертвые вещи, вернуть их души в давно истлевшую пластиковую, металлическую или тканую плоть.

Первая часть книги посвящена раннему детству писателя на военном полигоне Капустин Яр и, соответственно, повествует о причудах сталинского большого стиля (в этом качестве она, к слову сказать, вполне сгодится в качестве иллюстративного приложения к книге Натальи Лебиной). Вторая часть — это истории вещей, символизировавших невербальное и даже не всегда осознанное сопротивление социалистическим ценностям, вещей не то чтобы аморальных или дурных, но обладавших выраженным антисоветским душком (неслучайно сам автор называет их «подрывными»). В обеих частях присутствует элемент автобиографизма — воспоминания о гарнизонном детстве, юность «фарцовщика» и профессионального охотника за модой… Но (уж не знаю, входило ли это в авторский замысел — думаю, что да) образ автора решительно блекнет на фоне креп-жоржетовых платьев, «самострочных» рубашек или липкого дерматинового дивана. Куда ему до них — таких живых, таких настоящих и осязаемых.

Иэн Сэнсом. Бумага. О самом хрупком и вечном материале. М.: Corpus, 2015

Книга Иэна Сэнсома мимикрирует под популярный жанр «история чего угодно с древнейших времен до наших дней», однако сходство это внешнее и условное. Автор честно выполняет все положенные прыжки и отжимания — рассказывает о происхождении бумаги, технологиях ее изготовления, водяных знаках, библиотеках и истреблении лесов (о последнем — стыдливо и словно бы нехотя), но в действительности ни один из этих сюжетов не занимает его всерьез. Главная задача Сэнсома — вдохновенная апология бумаги и развернутое доказательство того, что без нее нам в любом случае не обойтись более или менее никогда. Сколько бы мы ни стремились к «безбумажному документообороту», сколько бы ни развивали электронное книгоиздание, старая добрая бумага всегда останется верной спутницей человечества — по крайней мере, так полагает автор. Просто бумага начнет использоваться в новых качествах.

Именно об этой новой жизни старого материала Сэнсом и рассказывает с подлинным воодушевлением. Бумажные деньги, которые никогда не исчезнут полностью (несмотря на все происки мирового электронного капитала), бумага как основа для новой архитектуры (неслучайно же хозяйственные японцы давно устраивают в своих домах бумажные перегородки), бумага как основа для художественного творчества — используя этот бесценный материал для банального письма, мы на протяжении многих поколений практически кощунствовали, и вот теперь, наконец, бумага имеет шансы на освобождение.

Понятное дело, писать такой мощный визионерский текст обыденным и шершавым языком нон-фикшна нет никакой возможности, поэтому текст Иэна Сэнсома то катится поспешной скороговоркой, то взмывает к невероятным поэтическим высотам (отдельных похвал заслуживает отличный перевод Дмитрия Карельского, сумевшего тонко передать этот стилистический разнобой). То же касается и фактического материала — важные для него вещи автор проговаривает в деталях, а то, что не работает на его концепцию, в лучшем случае просто упоминает. Однако, как уже говорилось выше, по-настоящему хорошие книжки получаются тогда, когда автор в самом деле любит свой предмет. И при всей своей странности и неровности «Бумага» Иэна Сэнсома — именно тот случай.