«Будет жизнь без боли» Монолог дочери контр-адмирала Апанасенко Кати Локшиной

В декабре 2014 года Государственная Дума приняла поправки к закону «О психотропных и наркотических веществах», облегчающие доступ к обезболиванию нуждающихся в нем пациентов. Обновленный закон вступит в силу 1 июля 2015 года. Он носит имя Вячеслава Апанасенко — контр-адмирала, застрелившегося в феврале 2014 года из-за отсутствия обезболивания и попросившего в своей смерти «никого не винить, кроме нынешнего Минздрава и Правительства». В апреле 2015-го во время «прямой линии» руководитель фонда помощи хосписам «Вера» Нюта Федермессер задала президенту России вопрос о доступности обезболивающих. Владимир Путин ответил, что он не в курсе проблемы, но пообещал разобраться. Катя Локшина, дочь погибшего контр-адмирала, рассказала Катерине Гордеевой, что изменилось за год, прошедший со дня гибели ее отца.

Откуда берется боль

До того, как папа заболел, мы в семье никогда не знали о том, что это такое — непереносимая боль. Ну, вот так вышло. Представляете, вот никогда!

Мы даже представить не могли, что это так. И я скажу, что мы с этой проблемой успели столкнуться — вот именно жестко и болезненно — в течение двух дней всего лишь. И вот такой результат…

Теперь, конечно, я понимаю, что по-хорошему папу надо было обезболивать еще в декабре, в крайнем случае — в январе, а не в феврале, когда все случилось. Но мы никогда с этой болезнью не сталкивались, папа терпел, а никто из врачей не сказал. И теперь, задним числом, мне ясно, что, скорее всего, это была проблема отсутствия знаний врачей и папиной «старой» закалки: он молча страдал и мучился, боясь «стать растением и перестать соображать на морфине», как ему об этом нашептали «добрые люди». В общем, у него были свои идеи на этот счет. И я это право оставляю за ним. Но весь ад, который случился уже в момент, когда без обезболивания было не прожить, он, конечно, был для нас крайне неожиданным. Не химия, не операция стали адом. А те самые два дня, когда уже врачом хосписа было решено, что папе нужен морфин. И два дня, что мы пытались этот морфин получить, это был неожиданный ад. Ад неуважения. Потому что до этого мы не сталкивались с таким отношением нигде. Ни на каком этапе папиной болезни, нашей жизни.

Ад неуважения

Я очень много думала о том, почему в этих очередях за обезболивающими унижают самых слабых? Мне кажется, это проблема уважения к личности, которая много лет растаптывалась и изничтожалась в нашей стране. И эту самую растоптанную личность не уважают во всех областях. Людей унижают не только в очередях в поликлиниках.

С папиным обезболиванием все унижения должна была бы терпеть мама. А мама знаешь у нас какая? Мама — человек, который, когда к кому-то постороннему надо обратиться, очень густо краснеет. Ну вот такой человек — безобидный зайчик. Робкая и с тихим голосом. То есть она — человек, совершенно не подходящий для этого всего. А процедура добывания обезболивающего с самого начала была довольно жесткой и унизительной.

Сначала, чтобы папу освидетельствовать, должна была прийти домой врач. И она очень долго шла, а они ее долго, соответственно, ждали: а папа уже сам никуда пойти не мог, был очень слабый, и они с мамой были зависимы от врача, которая не торопилась прийти. Потом врач пришла. И была унизительная процедура освидетельствования: надо было доказать, что папа нуждается в более сильных обезболивающих. И она стала проверять, сдал ли он свои пластыри — и тут же бесцеремонно снимать тот, что был на нем. А папа-то был еще вполне вменяемый. Он не хотел такого отношения. Он не дал пластырь с себя снимать. 

И это было только начало. Потому что потом за рецептом должна была пойти мама, наша нежная тихая мама. Более, конечно, неподходящего человека для этой истории придумать было трудно. Я говорю: «Мам, тебе там, наверное, нахамят. Давай я пойду». — «Да нет-нет, я схожу, хотя бы попробую». И то, что она нам рассказала вечером, было чудовищным. Мы не ожидали. Мы думали, что так не бывает. Она рассказала, как тыкалась-мыкалась по разным этим дверям, доказывая, что не верблюд. И почти везде ее подозревали, отпихивали, хамили. И это было для нее целое унизительное испытание, которое она едва выдержала. 

И на папу, я думаю, именно это произвело огромное впечатление: он видел, что никак не может ее защитить от этого унижения. И я думаю, именно поэтому он решился на такой вот финальный шаг.

Контр-адмирал

Папино самоубийство — это очень и очень сложный поступок для такого человека, как он. Да, он военный. Но он еще и очень верующий. Думаю, решиться на самоубийство папе было непросто.

Сейчас уже стало понятно, что все это было не просто так. Если бы все оказалось впустую, то, наверное, нам, родным, было бы совсем невыносимо.

Возможно, то, в каком ключе я об этом думаю, немного эгоистично.

Но я знаю своего папу. И чем больше я думаю о том, что произошло, тем больше внутренне говорю себе: ну, папа, каким ты был, таким остался. Он как жил — так и ушел. В этом весь он, на самом деле. Хоть мы и не ожидали, что все закончится так. К этому мы не были готовы. Но рубануть с плеча, хлопнуть дверью, невзирая на чувства близких — да, это было в папином характере. И он всегда был уверен, что если какие-то жертвы надо принести ради высоких целей, то мы все поймем.

Конечно, это свойство характера. И оно всегда и во всем проявлялось. Наш папа всегда был строгим, энергичным… И вот таким вот, знаешь, семижильным, что ли? Словом, очень деятельным и принципиальным человеком. Он сам все в жизни делал и работы никакой не боялся. Еще он был человеком очень убежденным в своих идеалах. И верным своим идеалам. Есть такие принципиальные люди: если дал слово, то непременно его сдержит.

Я думаю, это сыграло свою роль и в его карьере. Папа же… Он патологически честный человек! Думаю, после развала Союза он стал просто неудобен и не нужен в своем ведомстве. Был один ярчайший эпизод, доказывающий это. В 1980-е и в начале 1990-х папа ездил на инспекции, связанные с программой разоружения. Мы показывали американцам наши вооружения, а американцы показывали нам свои. И папа все время настаивал, чтобы им показывали то, что обещали. И в какой-то момент им там на этой инспекции в США вывезли то ли боеголовку, то ли ракету — типа, вот, смотрите. И все смотрят там, на эту боеголовку, грубо говоря, репу чешут. И тут раздается папин крик: «Да это ж муляж!» «Чего, — говорит, — вы нам привезли-то муляж?» Это была его последняя инспекция заграничная. Потому что он, в отличие от многих, отказался подписывать итоговый документ по результатам. 

Многим нравился сам факт заграничных командировок и ради этого кто-то был готов сидеть тихонечко и особо не выступать, но отец так не мог, он должен был любое дело делать как следует. Вот и оказался потом в «почетной ссылке», во главе военной миссии в Алжире под конец службы. Он там поработал главой военной миссии. Ну и потом уже демобилизовался. Но отношения с сослуживцами он поддерживал очень тесные. Он даже им первым, а не семье, адресовал свою предсмертную записку.

«Дорогие мои боевые друзья»

Папа покончил с собой в день гибели «Варяга». Это важный день для его рода войск. В предсмертной записке он действительно обратился не к семье, а к боевым товарищам, что, опять же, абсолютно в его стиле. Я так понимаю, что он пытался нас обезопасить этой запиской. Он вообще очень много о нас думал, готовясь: все документы аккуратно выложил, аккуратно свою обувь поставил и сделал все так, чтобы у нас было как можно меньше хозяйственных хлопот после его смерти.

Нет, он не призывал в своей записке бороться. Хотя, конечно, это зависит от того, что хочет расслышать в этой записке читающий. Я могу ее прочесть: «Дорогие мои боевые друзья, любимые родные и близкие! Простите меня. Я всех вас горячо любил. В моей смерти прошу никого не винить, кроме нынешнего Минздрава и Правительства. Сам готов мучиться, но видеть страдания своих близких и любимых непереносимо. Прощайте. Остаюсь в здравом уме и твердой памяти. Контр-адмирал Апанасенко». Время, дата, подпись его такая, размашистая. И все это ровным таким типичным почерком его, аккуратным. Только в одном месте рука дрогнула: там, где про «любимых родных» и близких.

Конечно, мы в начале были в таком шоке, что ни о каких таких больших последствиях его гибели и думать не могли. Мы непубличные люди. И не собирались ими становиться.

Если бы не оскорбительная и унизительная для памяти моего папы публикация в LifeNews, то, как ни странно, ничего бы не было. Но была публикация. И мы с сестрой посчитали своим долгом публично на нее ответить.

Думал ли папа, что его гибель будет иметь такие масштабные последствия? Зная его, можно предположить, что каждое слово в его записке было не случайным. Уверена, что он прекрасно понимал, что такой шаг со стороны человека его ранга не останется незамеченным. Но мне кажется, что он и представить себе не мог, что об этом так широко узнают.

Но в тот момент мы об этом не думали. Самая большая проблема была в том, что папа в нашей семье был самый верующий, а значит, как его хоронить? Я поэтому даже ездила в Епархию за разрешением на отпевание и мне дали справку. Вот честное слово, прямо справку дали: «Отпевать можно». А ведь в интернете чего только не писали: «Вот, самоубийц не отпевают, а адмиралам, значит, можно». У меня для ответов на такие комментарии была приготовлена официальная справка: разрешили заочное отпевание. Такой вот дипломатический ход.

Закон имени дедушки

Когда все это случилось, мои дети, папины внуки, были уже довольно взрослыми, чтобы самостоятельно залезть в интернет, хотя мы их и пытаемся в этом ограничивать. То есть к тому моменту, когда мы собрались что-то объяснять, они уже все знали. Причем чужим языком. Пришлось как-то из положения выходить. Мы рассказали все как было. Что их дедушка принял такое вот решение. Ведь дедушка у нас — это особая фигура в семье. С его уходом отношение к нему не изменилось: он и до этого был героем для нас для всех, он реально крутой дедушка. 

Дело тут в другом, у нас домашнее отношение к произошедшему: «Дедушке досталось под конец жизни очень серьезно». И лично для меня до сих пор не пережитое, непринятое — это то, почему он так мучился, почему терпел, почему не просил обезболить, почему не соглашался обезболиться, скажем так, нелегальными способами?

Многое из того, что я видела в интернете или слышала от журналистов, мне казалось диким. Все эти обвинения, которые посыпались на нашу семью. Все манипуляции и передергивания.

На примере смерти моего папы я увидела, что разные люди извращают, в общем-то, очевидный факт выстрела в себя. Это делают журналисты. Это вслед за ними делают читатели и зрители, которых уже «подогрели» исковерканной информацией. Люди пишут: «Что это за адмирал? Даже и застрелиться не мог как следует». Или: «Проворовался адмирал и не смог вынести позора, застрелился». Это, конечно, смешно, потому что папа, будучи контр-адмиралом, жил в двушке у МКАДа, единственной ценности, полученной им за 25 лет службы. Но этот маховик было уже не остановить: «Ему стыдно за все его дела, которые он наворотил, а родственницы подняли шум, потому что хотят оправдать грех самоубийства или хотят оправдаться, что не ухаживали за отцом, что все свалили на престарелую мать». 

Журналисты, которые к нам приезжали — их, кажется, единственной задачей было увидеть рыдания родственников. И они всеми силами эти рыдания выжимали. Ну, я понимаю, что такая работа, наверное, у журналистов. Но если это так, мне жалко, что у них такая работа, ведь основное — это информация. А было представлено все так, будто какой-то старикан, выживший из ума, свел счеты с жизнью, потому что давно был в депрессии. Я не поняла, откуда вообще это все взяли?! Это меня возмутило и это побудило меня написать свое открытое письмо. Так я познакомилась с людьми, которые, оказывается, жизнь свою кладут на то, чтобы людям обезболивающие были доступны — с Нютой, с Дианой, с Лидой и Катей. Знаешь, может все эти горы вранья и к лучшему, потому что без них я, возможно, никогда бы не заговорила.

А с детьми мы в итоге объяснились довольно просто: рассказали как все было, рассказали, что произошло вслед за тем, как не стало их дедушки.

Будут ли они считать его героем? Ну, вырастут, спросим у них. Считаю ли я папу героем? Да. Я вижу, что произошло действительно много изменений. Прежде всего, этот закон. Закон имени моего папы, который принесет людям облегчение. Я, если честно, очень горжусь. Что называется, гештальт  закрыт: все не зря.

Хотя, конечно, двигается все очень медленно. Я просто уже знаю, что это будет не сразу. Ты не можешь сразу всем людям мозг промыть и туда заново что-то вложить. Поколение должно уйти старых, невидящих ничего вокруг профессоров, старых чиновников, косно мыслящих функционеров. И все постепенно сдвинется с мертвой точки. То есть не революционный путь, а эволюционный. А потом, может быть, следующее или через следующее поколение будет уже что-то другое. Будет жизнь без боли.

Жизнь без боли

Если грубо сказать, то папина смерть — это было громкое событие, пиар-повод во всеуслышание заявить о проблеме. А теперь надо много и тупо работать нам всем. И ни в коем случае не сдаваться. Не сдавать позиций. То есть это надо говорить и говорить. И обучать. И рассказывать, и показывать.

И я всегда сторонник того, что не надо стыдить людей: «Какие вы тупые олухи, необразованные, ничего не знаете». Надо рассказывать. И ни в коем случае не молчать родственникам. Не поддаваться этому давлению, мол, не распространяйтесь особо, какая ужасная болезнь случилась с вашим близким. Как это так?

Родственникам, кстати, едва ли не тяжелее, чем самому пациенту. Это важно знать. И я считаю, что у нас сильно не хватает каких-то пациентских групп для родственников больных. Возможно, где-то они есть, но я не нашла, когда папа болел. Хотела для мамы найти и не нашла. Это уже потом, познакомившись с Нютой и Дианой, я узнала, что есть такие группы, но надобность уже, увы, отпала. И ведь у огромного количества людей такой возможности нет. Куда им бежать? В какую подушку кричать?

Когда люди объединяются, они долбят очень эффективно врачей. Они приходят уже иногда с конкретными схемами выхода из ситуации, например, с современными материалами или современными лекарственными схемами. И это действует. Врач или чиновник смотрит — и у него появляется шанс узнать что-то новое, он может сам убедиться, что предлагаемые схемы тоже работают и могут быть эффективнее старых. 

Врачей убеждают какие-то исследования, ссылки, статьи, работы. Поэтому если медицинское образование в нашей стране не успевает за этим, то это придется делать самим пациентам. Должен быть сформирован очень мощный запрос со стороны пациентов на обезболивание: или обезбольте нас, или никак. И ни в коем случае нельзя терпеть ни неуважительное отношение к себе, ни боль, естественно. Об этом надо говорить и не стесняться, и повторять несколько раз. Ну а дальше это будет снежный ком. И его будет не остановить. И все изменится. Но, наверное, мы с тобой этого уже не застанем. 

Читайте также:

Эпидемия боли. Почему в России онкобольным проще покончить с собой, чем получить обезболивание. Репортаж Катерины Гордеевой

«Жизнь — боль». Почему врачи не любят выписывать обезболивающие. 13 судебных дел

Как будут выдавать рецепты на обезболивание. Карточки