«Художник должен быть готов к риску» Священник Стефан Ванеян о «Тангейзере» и грани между искусством и богохульством

В мировом суде Новосибирска на прошлой неделе начался процесс по делу оперы «Тангейзер». Суд рассматривает административные дела против режиссера оперы Тимофея Кулябина и директора Новосибирского театра оперы и балета Бориса Мездрича. Дела заведены по статье о публичном осквернении предметов религиозного почитания после жалобы митрополита Новосибирского и Бердского Тихона. Сам он спектакль не смотрел, но со слов зрителей заявил, что «Тангейзер» оскорбляет чувства верующих. По просьбе «Медузы» Анна Красильщик поговорила с московским священником, доктором искусствоведения, профессором исторического факультета МГУ и факультета теоретической физики МИФИ Стефаном Ванеяном — о том, в чем разница между актом богохульства и политическим спектаклем.

— Можно ли в ситуациях вроде новосибирского «Тангейзера» провести границу между искусством и религией?

— Нет никакой грани — одно в другое переходит. Религия — тоже искусство, а из искусства можно сделать религию. Дело тут, мне кажется, не в религии и не в искусстве, а в использовании юриспруденции для утоления обиды, в уголовно-процессуальных и юридических казусах. Когда обида, неприязнь, чувство неловкости, досады выражается в желании ответных действий. Лучше не обижаться, конечно. Я не могу комментировать и трактовать Уголовный кодекс — это не моя компетенция. Оскорбление любых чувств, как и любое оскорбление, может вызвать ответную реакцию, впрочем, и чувства могут быть оскорбительными. Но можно ведь и простить, можно и как-то еще на это отреагировать.

— Начинается Великий пост, а митрополит оскорбляется и требует преследования режиссера и директора театра. Это разве по-христиански? Как эта история вписывается в христианскую этику?

— Я не могу судить митрополита. Конечно, судиться, сутяжничать нехорошо. Почему не встретиться, не обсудить, не поговорить, не поступить по-апостольски, по-миссионерски? Можно разобраться, было ли там желание оскорбить. Может, это просто безвкусица какая-то, прости Господи. Что это, Новосибирск?

— Да. Критики говорят, что Кулябин — один из самых талантливых молодых режиссеров.

— Тем более можно было бы проявить чуть большую сдержанность. Благо, мы от Новосибирска не очень далеко. Обращение в прокуратуру — просто жест, который оказался по тем или иным причинам более предпочтительным, чем масса других вариантов реакции. Из интервью Кулябина я не понял, насколько он хотел…

— Задеть?

— Не то что даже задеть, а скорее совершить иконоборческий шаг. Для вполне традиционных конфессий, например, протестантизма, сам факт изображения сакрального оскорбляет религиозные чувства. Cама идея изображать Распятие — оскорбление даже для самых толерантных протестантов. Они тоже могли бы судиться, но не будут же. Если мы докажем, что режиссер руководствовался чисто хулиганскими побуждениями, то на это можно реагировать уголовным преследованием. Если же это некая эстетическая акция, мы оказываемся в алогичной ситуации: мы про одно, а речь о другом. Здесь — этика, там — эстетика.

— Что такое чувства верующих, почему так часто в последнее время об этом говорят и как широко вообще можно трактовать эти чувства?

— Нет каких-то верующих вообще. Одни верующие культурные, другие бескультурные. Диапазон православного благочестия очень велик — от вызывающе примитивных религиозных практик до вещей предельно утонченных. От евангельского миролюбия до агрессивно-имперского самоутверждения. Словом «религия» можно назвать все что угодно. Это набор обычаев, определяемых обрядностью, регулирующей почитание чего-либо или кого-то. Если я нахожусь в зависимости от этих обычаев, то тогда посягательства на мой предмет поклонения — это посягательство не просто на меня как на личность, а на какие-то реальные или воображаемые устои моего существования. Чувства же верующих — это чувства прекрасного, чувство справедливости, чувства радости и благодарности. Почему оскорбление этих чувств должно вызывать уголовную ответственность, я не берусь обсуждать. 

Вопрос состоит в том, нужна или не нужна силовая реакция. Если художник — провокатор, разрушающий устои, если он революционер в эстетическом плане, то, конечно же, он должен быть готов к борьбе, конфликту, скандалу. Он должен быть готов к судебным преследованиям, к уголовной ответственности, к приговору и его исполнению — во славу его идей и убеждений. Я не уверен, что режиссер Кулябин на это рассчитывал. Мне кажется, это обычное немножко легкомысленное и безвкусное отношение к традиционным и, увы, набившим оскомину религиозным реалиям. Может быть, он борется с ними как с чем-то обыденным, повседневным, надоевшим.

— А вы уверены, что он с ними борется?

— А может, и не борется, а просто раздражается и выражает неудовлетворенность, или пошел на поводу у художника-постановщика.

— Мне кажется, он вовсе не собирался с чем-то бороться.

— Нет, борьба всегда есть. Любой эстетический акт — всегда некоторая борьба, порой вопреки замыслу автора. Современное искусство по своей природе провокационно. Другой вопрос, что христианин должен отвечать на это кротостью и смирением.

— Вы — священник и искусствовед — можете очертить границу между богохульством и художественным приемом?

— Нет грани. Это вопрос именно аналитики, критики, оценки. Можно называть что-то богохульством, можно как-нибудь еще. Иисуса и ранних христиан тоже обвиняли в богохульстве — с точки зрения традиционных верований. Эта ситуация не имеет прямого отношения к эстетике, к театру. Мы обсуждаем не постановку — это просто злоба дня, некоторое искушение для всех.

— А почему сегодня это стало таким острым? Такое ощущение, что это оскорбление чувств верующих просто пытаются увидеть везде, вытащить отовсюду.

— Это вопрос религиозной политики, который не имеет реального отношения ни к вере, ни к эстетическим или религиозным чувствам. Я уверен, что эстетические чувства оскорбляются не менее ужасным образом церковным ширпотребом — сувенирной утварью, дешевыми изображениями.

Это как раз ранит эстетические чувства верующих. А формы современного радикального искусства ранят лишь чувства религиозного консерватора, который себя позиционирует защитником традиционных ценностей. Но где они, эти ценности, что это за ценности? Это общие слова, некие псевдосимволы, к которым можно апеллировать очень условно.

— Если провести какие-то исторические аналогии, так всегда было или в последнее время особенно?

— Почему оно последнее? Кто сказал, что оно последнее? Может быть, оно предпоследнее, может быть, оно начальное. Сейчас мы все замечаем, потому что это наше время. Сама эта фраза — «в последнее время чаще-чаще», «в последнее время острее-острее» — возникает именно потому, что это время, которое я переживаю как что-то меня касающееся.

— Постойте, я имею в виду три очень громких истории — выставку «Осторожно, религия!», Pussy Riot и «Тангейзер». Все это случилось в короткий промежуток времени.

— Традиция хулы, богохульства, религиозного кощунства на Руси — вещь обычная, обыденная, стандартная. Представьте себе Россию XIX или XVIII века: все эти разнообразнейшие секты, всевозможные радикальные толки. А после 1917 года… Вот где «народное сознание» развернулось по-настоящему. Сейчас это все на другом уровне — чисто общественном. Из акта богохульства можно сделать все, что угодно — политический спектакль, трагедию, комедию. Но ведь гораздо больше богохульства в каком-нибудь грехе, в скверне моей собственной души, в моей необразованности, в моем бескультурье, в моей несдержанности, во всем том, что должно вызывать реальное ощущение моей вины перед Богом. Раньше было гораздо страшнее. Вы назвали три случая, а можно назвать тридцать три случая за один только год, когда была объявлена пятилетка безбожия. Это наша страна, наша реальность, вот в чем дело.

— Кажется, что Церковь должна быть милосердной, это какая-то очевидная вещь. А эта история…

— Милосердным должен быть каждый конкретный человек. А Церковь — это организация, институция, в ней есть и то, и другое, и божеское, и человеческое. Один представитель Церкви будет милосердным, другой наоборот. И церковная политика, общее направление, стратегия, общественное, политическое поведение организации под названием Русская православная церковь — это вещь совершенно отдельная. Это для политиков и политологов.

— У вас эта история тоже вызывает неприятие?

— Как неприятная история может вызывать приятные чувства? Я не стал бы играться с религиозными символами, потому что символы — вещь опасная. Дело не в Церкви, не в митрополите, не в театре, не в постановке, а в том, что используются сакральные символы, у которых своя жизнь и своя власть. Их визуальная конфигурация требует, чтобы с ней считались, чтобы ее уважали, чтобы ее остерегались и имели в виду.

— Но невозможно же их не цитировать, все же искусство построено на цитировании разных символов.

Цитата — отдельный вопрос. Я должен показать, что это цитата, закавычить, поместить ее в контекст. Если я говорю вещи провокационные, которые могут вызвать протест, я, естественно, должен ждать реакцию. Мою цитату проверят, мою цитату вырвут из контекста, будут с этой цитатой бегать. Цитата не мне принадлежит, и я не могу проконтролировать ее дальнейшее существование. Так что нужно быть готовым к борьбе, нужно быть готовым к конфликту — на то оно и искусство. Того же Вагнера точно так же обвиняли в богохульстве, и Ницше его цитировал как прекрасный образец антихристианства.

Не нужно думать, что противоположная сторона будет сидеть сложа руки. Это, увы, и есть та самая реальность, где нет никаких граней. В современном мире с его медиальностью нельзя сказать: «Не ходите ко мне в театр, я тут занимаюсь чистой эстетикой». Сила настоящего искусства в том, что оно порождает вещи непривычные, незнакомые, которые хочется отторгнуть, отвергнуть даже самому творцу. Он хотел одно сказать, а сказал другое, а услышали третье, а процитировали, пересказали четвертое. Тем более, если это искусство задействует готовые вневременные символы, понятия и образы. Манипуляция с такими образами — все равно что играть с острым ножом. 

Само искусство опасно: художник должен быть готов к риску, вызову, борьбе, конфликтам и скандалам. Тем более если речь идет о христианских образах. Христианство — это и есть скандал, то есть буквально — искушение. И сам Христос был скандалом и распяли его за то, что он как раз оскорблял религиозные чувства — фарисеев и саддукеев. В данном случае это может быть косвенным утешением, потому что только настоящее искусство остро, злободневно, болезненно, только настоящее искусство заставляет спрашивать, сомневаться, вопрошать.

— Художник должен быть готов, но должен ли он быть наказан?

— На мой личный вкус и взгляд, чем меньше наказаний, тем, конечно же, лучше. Конечно, уголовное преследование — это плохо. Конечно, лучше помиловать — чтобы самому быть помилованным.